Этот художественный принцип «оттенения» используется Шолоховым и при характеристике Давыдова, Андрея Размётнова, Макара Нагульнова, Найденова, Кондратько. (Данный материал поможет грамотно написать и по теме Образ и характер Макара Нагульнова Размётнова Аржанова в романе . Краткое содержание не дает понять весь смысл произведения, поэтому этот материал будет полезен для глубокого осмысления творчества писателей и поэтов, а так же их романов, повестей, рассказов, пьес, стихотворений. ) Каждый из этих образов коммунистов помогает нам лучше увидеть и типическое, что есть в Давыдове, и то индивидуальное, неповторимое, что характеризует его как личность.

Трагедийное в образе Макара Нагульнова возникало прежде всего из отношений с народной массой, из противоречия между высокими, идеальными порывами и практическими делами, в которых было немало жестокости и грубости. Если Давыдову было свойственно стремление разгадать, понять мотивы поступков людей, действовать прежде всего словом, убеждением, то Макар Нагульнов готов пустить в ход угрозы, насилие. В хуторе, под влиянием кулацкой агитации, начали резать скот, и Макар за то, чтобы «злостных резаков расстрелять!» Фанатическая одержимость приводит Нагульнова к ослеплению, готовности на самую безрассудную жестокость. Андрею Размётнову, «пожалевшему» во время раскулачивания детишек, Нагульнов кричит: «Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета... всех порежу!» И, бьется в мучительном болезненном припадке - наследие тяжелых ранений. Ему не хватало самого главного, того, что красило Давыдова: внимания к каждому человеку, настойчивого стремления познать его, помочь горю и нужде. Давыдов с облегчением думает во время ожесточенного спора с Устином Рыкалиным: «Хорошо, что не взял с собой Макара! Быть бы сейчас мордобою и драке...» Давыдова отличала доверчивая чистота отношения к человеку. Нагульнов готов был подозревать всех и каждого, и в то же время он мог бьгть по-детски доверчив.

В Макаре Нагульнове есть многое из того, что роднит его с Давыдовым: ненависть к старому миру, бескорыстная преданность революционному делу, «родимой» партии, романтическая устремленность в будущее, ощущение страданий угнетенного человечества как своих собственных. Он был прежде всего бойцом, готовым в любую минуту, не задумываясь, принести себя в жертву святому делу партии и народа. Вне такого «служения» он не мыслил себя, свою жизнь. «Мне без партии не жить»,- говорит он на заседании бюро райкома, исключившего его из партии «за перегибы», и это - выражение самой сокровенной сути характера Нагульнова. Интимная драма отношений его с Лушкой раскрывает нам величие чувств и чистоту этого человека.

Многообразие оценок, стремление увидеть человека со всех сторон и отличает Шолохова-художника.

Конечно же, в художественном произведении существует строго обусловленная система образов; в той или иной мере каждый из них помогает раскрыть связи, симпатии и антипатии героев, определяющие движение событий.

Но действующие лица, объединенные общеисторической целью, сведенные вместе одним интересом дела, могут характеризоваться и дополнительно по принципу контраста и сходства. Так, различия в характерах и поведении Давыдова и Нагульнова и выявляются как раз в сопоставлении, «от-тенении». Даже такое эпизодическое лицо в первой книге, как комсомолец Ванюша Найденов, как бы «подкрепляет» Давыдова; важная мысль романа о гуманных путях социального прогресса получает одно из реальных воплощений в рассказе о поведении Найденова в доме казака Акима Бесхлебнова. Мысленная речь Нагульнова и его комментарий к поступкам и разговорам, которые ведет Найденов с хозяевами дома, лишь выделяет действенность по сути ленинского демократического принципа, косвепио отвергает те методы, к которым в этом случае мог бы прибегнуть Нагульнов. Давыдов и Нагульнов характеризуются как бы дополнительно «со стороны».

Различие в характерах и судьбах Половцева и Лятьевского позволяет писателю обнажить истинную сущность мотивов, которыми руководствуются и тот и другой. Бывший аристократ Лятьевский, потомок одной из родовитейших дворянских фамилий, агент иностранной разведки, и «плебей», казак Половцев, поставленные рядом друг с другом, как бы сами собой, без видимого вмешательства обнажают свою истинную сущность. У Лятьевского вызывают язвительные реплики те романтические одежды защитника казачьих интересов, которые пытается накинуть на себя Половцев. Он слишком умен, чтобы не понимать, что казакам не по пути с Половцевым. Для него и Островнов, приютивший офицера-заговорщика, «жук навозный». Он презрительно говорит своему хозяину: «Мало вас, сукиных сынов, казачишек, пошлепали за гражданскую войну!» Он высмеивает казачьего есаула, который стоит на коленях с шашкой, вытянутой на руках, со слезами на глазах. «Театральный жест! - сказал он, насмешливо улыбаясь, глядя в потолок одиноким глазом.- Все это я уже видел, и не раз, в паршивых провинциальных театрах. Мне это надоело!» Сатирическое осмеяние Половцева происходит как бы само собой, без видимого вмешательства автора.

Художественную палитру М. Шолохова отличает богатство и разнообразие красок, нравственная чистота чувства, гуманистическая направленность.

Во второй книге «Поднятой целины» все большее значение приобретают размышления писателя над сущностью гуманизма, над тем, в каком отношении находятся социальный прогресс и . Социальное во второй книге нередко обретает свое существование в нравственном, этическом. Отсюда и своеобразие сюжетных решений по сравнению с первой книгой. Внешняя замедленность действия, обилие рассказов о себе со скрытым значением, «намеком» (исповедь Ивана Аржанова и его совет Давыдову подумать о «чудинке» в человеческой натуре); распространенных бесед (Ипполита Шалого и Давыдова, секретаря райкома Нестерова и Давыдова); особое внимание к отношениям, в которых раскрывается поэзия человеческого сердца (Давыдов - Л ушка - Варя Харламова, Нагульнов - Лушка; Андрей Размётнов и его воспоминания о погибшей жене).

Когда писатель рассказывал нам о жестоких классовых битвах, о Давыдове, о его зазвучавшей и оборванной кулацкой пулей любви-дружбе с Варей Харламовой, о мятежных страстях Макара Нагульнова, его непреодоленной любви к ничтожному человеку - Лушке, о поэтической силе переживаний Андрея Размётнова,- он видел в этих людях за будничным, обыденным суровой реальности их жизни одухотворенный свет возвышенного и прекрасного.

М. Шолохов - философ, мыслитель, поэт стремится показать в своем романе не только какими были люди в том, далеком уже тридцатом году, он стремится обрисовать человека в перспективе бурного движения народа к будущему. Правдоискатель и человеколюбец, он размышляет о тех качествах, которые, рождаясь в реальной действительности, способствуют формированию гармонической личности эпохи социализма, и этим самый главным, своей мыслью, своим художественным содержанием книга Шолохова вписывается в наше время, в нашу эпоху. Она современна в самом лучшем смысле этого слова.

Богатство лиц и положений, мотивов поведения действующих лиц романа, воплощенные в динамике действия, открывают нам историческую действительность 1930 года. Шолохов не обходит жестоких конфликтов, не пытается сгладить противоречия времени - в его романе правда эпохи, правда характеров.

Эпичность мышления писателя проявляется и в расстановке фигур, и в характере действия, в чередовании массовых сцен, главных и эпизодических лиц, в смелом соединении социального и интимного. В первой книге романа массовые сцены становились своеобразными сюжетными узлами. В них в непосредственной связи действовали основные герои и казачья масса. К массовым сценам, новоротным по своему значению в сюжете, «примыкают» и истории интимных взаимоотношений героев. Так, в обычном течении жизни, видимо, не скоро бы разрешилась семейная драма отношений Нагульнова и Лушки, но во время выселения кулаков Лушка не выдержала, кинулась к своему «дружку», кулацкому сыну Тимофею Рваному, и Макар Нагульнов выгоняет свою неверную жену; во время массовых выходов из колхоза рвется и упрочившаяся с годами связь Размётнова с Мариной Поярковой...

Во второй книге писатель редко показывает казаков в массе, толпе. Большое значение в композиции произведения приобретают второстепенные и эпизодические лица. То эпическое представление, которое давала первая книга о сущности социальных процессов, происходивших в народной жизни, писатель как бы углубляет, детализирует во второй книге, стремясь показать влияние социального на нравственно-этическое.

Шолохов «выделяет» несколько лиц, которые ранее были как бы растворены в массе, дает их теперь крупным планом. Это и Ипполит Шалый (знакомый по первой книге, он теперь открывается как бы заново), и Устий Рыкалин, и Иван Аржанов.

Своеобразие этих образов не только в значении, которое они приобретают для понимания Давыдова, Нагульнова, Размётнова,- каждый из них сам по себе открывает нечто существенное, важное в историческом опыте народа. Шалого, Аржанова по полноте и глубине раскрытия характеров становятся в композиции «Поднятой целины» своеобразными вставными новеллами. Один только рассказ Ивана Аржанова по насыщенности, по глубине обрисовки характеров - сжатый . В нем и любовная драма женщины, у которой муж - лихой наездник, гуляка, красавец, «путавшийся» с чужими женами; и сам этот «ужасный», «гордый» человек, так трагически погибший; нужда осиротевшей семьи; и растущий мальчик - мститель за погубленного отца, за свою исковерканную судьбу.

В каждом из «рассказов о себе» открывается исторический и нравственно-этический опыт народа. Примечательно, что эти рассказы, адресованные Давыдову, обогащают его жизненный и политический опыт, познание людей. Прошлое входит в настоящее, чтобы осветить высокие цели будущего. И в этом можно увидеть одно из проявлений историзма художественного мышления Шолохова, художественную реализацию той «высоты точки наблюдения», которая, по одному из высказываний Горького, дает возможность писателю социалистического реализма исторически осмыслить современность, дать в едином повествовании как бы три действительности: прошлого, настоящего и будущего. В рассказах об Устине Рыкалине, в повествованиях «о себе» Ипполита Шалого и Ивана Аржанова звучит напряженный мотив человеческой гордости.

Шолохов показывает, что эти люди из массы, люди «настоящей трудовой и человеческой жизни» отстаивают свое достоинство, защищают достоинство народа. Для писателя ненавистна забитость, рабская покорность, приниженность человека. Готовность вступиться за «униженного и оскорбленного», бунт против несправедливости, мужественная защита своего достоинства выступают в романе Шолохова как прекрасные человеческие качества.

Шолохов открыл, ввел в искусство самых обыкновенных людей-тружеников. В его романах они обнаруживают такую силу характеров, такое богатство человеческого, которое ставит их в ряд неумирающих образов, созданных в мировой литературе. Трагедийность страстей, предельная напряженность чувств, стремление выявить все возможности сильных характеров определяют собой содержание и направление художественных исканий Шолохова.

Они проявляются и в поэтике «Поднятой целины». Так, во второй книге романа особое значение приобретают драматические события, кульминационные по своей сути, в которых открывается характер с такой глубиной, которая доступна лишь великому искусству. Вспомните сцену прощания Нагульнова с Лушкой или поэтический рассказ об Андрее Размётнове и голубях, о посещении им кладбища; озарение Давыдова любовью и решение жениться на Варе Харламовой накануне трагической гибели; убийство Островновым своей матери; убийство Нагульновым Тимофея Рваного... В каждой из этих сцен есть тот взрыв трагических страстей, за которым глубочайшее открытие человека, его истинной сущности, его величия и его падения.

Ночь была душной, потливой, надоедливо и монотонно звенели в воздухе комары. Макару не спалось. Битых два часа он перекатывался по взмокшей от вязкого пота лежанке, открывал и снова зажмуривал глаза, пытался считать овечек. Однако, то ли от духоты, то ли от долгого мужеского воздержания, овечки раз за разом превращались в Лушек. Озорно поддёрнув подол, глядя, как бывало раньше, на Макара с хитринкой, исподлобья и хохоча, одна, вторая, третья и множество остальных, одинаковых в своем шальном непотребстве Лушек прыгали через невысокий заборчик. При этом их юбки, поддуваемые из-под низу воздухом, задирались на такую похабную высоту, что несчастный Макар, уже полгода не видевший не то что Лушки, а самой что ни на есть кривой да толстой, завалящей станичницы в подобном безобразии, чертыхаясь, приподнялся на лавке. При этом он больно ударился головой и уронил керосиновую лампу, которую накануне вечером самолично долго и старательно прилаживал над кроватью. Лампа должна была помогать Макару в постижении английского языка, который Макар вновь дал себе слово окончательно выучить в следующему году. Чтобы не тратить драгоценное время, он протягивал руку и зажигал лампу не вставая с кровати, превращенную после ранения в горизонтальную парту. Мятый, измусоленный учебник на ночь он клал под подушку. Всей этой нехитрой рациональностью, с которой было обустроено его учение, Макар тихо гордился. Теперь же лампа, неторопливо окропляя дощатый пол керосином, медленно катилась под лежанку, подушка и одеяло нестерпимо воняли пролитой жидкостью, точно так же как и буйная Макарова шевелюра. Керосин разлился щедро. "Тюю, чтоб тебе" - выругался Макар, плюя на пол. Именно в этот момент последняя из Лушек, замыкающая колонну скачущих в его просыпающемся сознании, лихо задрала подол и закричала: "Эй, Макарушко, ну-ка догони-ко!". Макар окончательно проснулся.

Все еще находясь под впечатлением непотребного сна, Макар рыча рванулся к ведру с водой, опустил в нее голову целиком, фыркая и пуская пузыри, напился. То, что в воду попало немного керосина с его головы и гимнастерки, его не смутило. Макар вновь озлобленно сплюнул себе под ноги, придвинул расшатанный стул и сел у окна. Было уже поздно, далеко за полночь. Станица спала мертвым сном, даже псы не лаяли, только легкий ветер со стороны колхозных полей нес с собой густой запах земли. Макар долго глядел в окно. Как обычно, от предрассветного холодка, у него заныла грудь. Макар медленно, продолжая глядеть в тёмное никуда за окном, запустил руку под ворот рубахи и провел каменными, заусенистыми пальцами по семи бугоркам, диагональю расцветшим у него на груди. Что-то ныло и сосало, пульсировало под ними, и, как и каждую ночь, когда начинали болеть ранения, Макару вспоминался Давыдов. "Не повезло тебе, друг ты мой, дорогой товарищ" - медленно капали мысли в голове Нагульнова -" нет... не твоя та граната была...мне она была назначена...да видно судьба тебя поперед меня поставила...". Так, механически гладя свою грудь, Макар просидел еще час, процеживая через себя все те же мысли, навсегда поселившиеся в нем с того рокового вечера.

Внезапно он очнулся. Вскочил, встряхнув головой, как бы просыпаясь от глубокого сна. В станице творилось что-то невообразимое, от чего сознание Макара, исполненное тяжких дум, отключилось на время. Бешено, до рвоты, лаяли собаки. Доносились бабьи, перепуганные вусмерть вопли. Слышались одиночные, какие-то ленивые ружейные выстрелы. В Гремячем Логе явно творилось явно что-то не то. "Неужто опять?" - ледяным ветром повеяла страшная мысль в лицо Макара. Но тут же отбросил ее, как абсолютно нереальную - после расстрела Половцева и его соратников из числа местных в Ростове, станица притихла, в ней был наведён железный порядок. Павло Любишкин, ровно как сторожевой пес следил за тем, кто о чем говорит, да кто что делает, да не появляются ли посторонние у кого. Сам факт смерти Давыдова, с вытекающими из этого последствиями, произвел на селян тягостное, но действенное впечатление. Каждый забился в свой угол и ни о чем таком подобном даже не помышлял. Жизнь как бы заспиртовалась в границах Гремячьего. Даже газет почти никаких не читали, а все пускали на раскур.

Макар, нацепивший папаху и вооружившийся наганом выбежал на улицу, ведущую к сельсовету, в минуту промчался по ней своим деревянным шагом и остолбенел. Вдоль всей улицы, по обеим ее сторонам, в невообразимом, нечеловечьи правильном порядке, с точными интервалами был выстроен эскадрон конников. Станичники же с бабами были согнаны на середину улицы и охранялись двадцаткой пеших солдат. Над разнесенной в щепы дверью сельсовета слегка трепыхался, под теплым предрассветным ветром, некий странный флаг - синее полотнище с розовым кругом посередине, окаймленное желтыми зигзагами. С середины полотнища на Макара весело таращи пустые глазницы человеческий череп, сжимавший челюстями какой-то затейливый цветок. Но даже не это поразило Макара. Глотая от изумления ртом, словно рыба, воздух, он разглядывал конников. Половина из них была абсолютно чернокожая, как будто вымазанная сажей. Бабы в толпе, да и кое-кто из казаков, сняв шапки в ужасе крестились щепотью: "Ой, мамоньки, анчихристы".

- "Вот они как выглядят-то...угнетенные наши негритянские товарищи" – ни к селу ни к городу мелькнуло в голове у Макара. Несколько белокожих солдат отнюдь не смягчали парадоксальную картину а напротив, только подчеркивали ее абсурдность: эскадрон негритянских кавалеристов, выстроенный в невозможно правильном порядке, ночью, в Гремячем Логе. На одном конце конной цепи видно было несколько китайцев. Макар, обессилев от ужаса, сел прямо в пыль посреди улицы. На него пока не обращали внимания. Солдаты не шелохнулись, ни одна из их лошадей и ухом в сторону Макара не повела. В этом было что-то парализующее, что то не от мира сего, но от загробного.

Совершенно неожиданно, и от этого только более пугающе, неподалеку кто-то истошно завизжал, как свинья перед заколом. Макар оглянулся и омертвел. Двое китайцев, заламывая деду Щукарю руки, деловито укладывали старика головой на свежесрубленную плаху, источавшую сильный запах молодой смолы, доносимый даже до Макара. Дед - божий одуванчик - неизвестно откуда набрался сил и, обуянный предсмертным страхом, отчаянно вырывался, пинал своих палачей, пытался куснуть их беззубыми челюстями и скорострельно плевался, правда половина слюны застревала в его пегой бороде, делая картину еще более ужасной. Монголоидный басмач с аккуратным топором наперевес уже прикладывался, примеривался, как бы поудобнее нанести удар по шее старика. Макар попытался сделать движение, крикнуть, рвануться помочь. Но ничего не вышло, Макара парализовал не никогда прежде не испытываемый им в жизни страх. Из его горла вырвалось лишь нечленораздельное хриплое карканье, а рука продолжала слепо и бессмысленно нашаривать наган, болтающийся сбоку. "Ой, лихо, людииииииии!!!" - раздался предсмертный вопль деда Щукаря и сразу же за ним последовали отвратительный звук хрустящих позвонков и стук топора о дерево. Бабы неслышно визжали, позатыкав рты, словно кляпами, платками.

Оттащив то, что еще минуту назад было дедом на несколько шагов в сторону, охранники подошли к толпе гремяченцев, застывших на месте. Выдернули из нее за руку насупленного (Макар так и не понял по его лицу – напуганного ли?) Демида Молчуна и так же деловито потащили его к плахе. Несчастный Демид и тут не изменил своему обыкновению, и вырывался из демонских рук молча. Его жена начала было голосить в толпе, и даже сделала движение, попыталась рвануться на помощь, на поддержку мужа, но ее быстро успокоил охранник с лицом индейца из книжек Майн Рида, устало и нехотя пырнув штыком в живот. Дальше с Демидом все развивалось по прежнему сценарию – хруст и стук. Разница была лишь в том, что Молчун так и не закричал, до самого смертного конца.

Тут Макар почувствовал, как его подталкивают сзади сапогом. Он оглянулся. Над ним, сидячим, горой возвышался молодой чубатый парень в шинели, с такой же непонятной, как и на полотнище знамени над сельсоветом, картинкой. Доселе Макар не видел его среди остальных пришельцев, ни пеших, ни конных.

- "Те чё? Особое приглашение? Ну-ка, быстро марш к остальным" - коротко и отрывисто протянул он, глядя на, и в то же время сквозь Макара.

Со звуками родной речи к Макару вернулось осознание ужасной реальности происходящего. Он приподнялся, сминая в руке папаху и глядя вытаращенными глазами на парня.

-"Так ты...что же...русский...советский значит?" – задыхаясь от страха и гнева, спросил Макар. Его голова кружилась, в ушах звенели невидимые бубенцы. Он больше всего сейчас боялся упасть.

-"Не, никакой я. Ни советских, ни боле русских теперь не будет" - флегматично ответил парень, подталкивая Макара к толпе.

-"Так... Это что же, это что же тут такое происходит?!" - взорвался, непонятно откуда набравшись сил вдруг Нагульнов - "отвечай! Что за контрреволюционный бандитизм на территории Советской Коммуны? Не позволю! Отвечай мне... отвечай, махновская твоя морда...отвечай!!!" - хрипел Макар, отталкивая парня и отступив на шаг, пытаясь-таки вытащить наган из кобуры омертвелыми руками.

Парень сплюнул. Поглядел куда-то на строй всадников, отрицательно помотал головой. Затем, как бы лениво, вытянул шашку из ножен, висевших на боку, и так же нехотя, хакнув, с оттягом, наискось ударил Макара.

Макар молча, как подкошенный, рухнул оземь. Неожиданно, вывшие в платки бабы, как сговорившись, примолкли. Стало совсем тихо, даже собаки не лаяли больше, и только ветер с колхозных полей нес тяжелый и густой, пьянящий запах земли. Парень медленно наклонился, вытер шашку о потную на спине гимнастерку Нагульнова и, пряча ее обратно в ножны, ласково и задушевно, родным и теплым Лушкиным голосом пробормотал, с любовью глядя в Макаров затылок:
-"Ну как же... Что, да что... Мировая революция пришла, Макарушко - вот что. Встречай родимую»

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Дико заревев, и грохотающе опрокидываясь с кровати вниз, на пол, Макар проснулся.

Роман Шолохова описывает события, происходившие в деревне во время всеобщей коллективизации. Главные герои «Поднятой целины» являются представителями рабочего класса, борющегося за ликвидацию кулачества, их цель - создание колхозов. Кулаки крепко держатся за свое существование, и коммунистам приходится бороться с вредительством, направленном против рабочего движения. Борьба идет не на жизнь, а на смерть, и Семен Давыдов с Макаром Нагульновым, погибают от рук врагов.

Характеристика героев «Поднятая целина»

Главные герои

Семен Давыдов	В «Поднятой целине» герой, отправленный по приказу партии в казачий хутор Гремячий Лог для организации колхоза. Семен - бывший моряк, работавший на заводе в Ленинграде, 25 - тысячник, коммунист. Простой, скромный и добрый мужик, хорошо сходится с людьми. Решительно настроен против кулаков, в борьбе с которыми проявил свое мужество и отвагу. В личной жизни - робкий и мягкотелый, заводит отношения с женой товарища, после обещает жениться на другой, погибает от руки классового врага.
Макар Нагульнов	Макар работает в Гремячем Логу секретарем партячейки. Это вспыльчивый и эмоциональный человек, с твердым решительным характером. Он является ярым борцом за идеи революции, и с ненавистью относится к ее врагам. Стремится как можно быстрее расправиться с кулаками. В борьбе с владельцами частной собственности перегибает палку, и его исключают из партии. Тяжело переживает такую несправедливость, добивается восстановления. Погибает от руки Половцева.
Андрей Разметнов	Председатель сельсовета в Гремячем Логу. Также борется против врагов коллективизации, имеет более спокойный характер и трезвый ум. Добрый и отзывчивый человек, пожалев детей врага, убившего его жену, не стал ему мстить.
Александр Половцев	Отрицательный герой произведения, враг революции. Половцев - бывший офицер-белогвардеец, жестокий и безжалостный. Он является главным врагом коммунистов Гремячего Лога, ради своей цели, белогвардейский офицер готов пролить немало крови. Половцев больше похож на злобного зверя, которому безразличны страдания других.

Второстепенные персонажи

Дед Щукарь	Хитроумный и несерьезный старик, доставляющий много радости и веселья своим односельчанам. Он постоянно попадает в курьезные ситуации. Безобидный и добродушный старик, чуть ли не последний бедняк в хуторе. Понимает политику партии, и поддерживает ее идеи, он наблюдательный и мудрый. Любит прихвастнуть, постоянно рассказывает небылицы. Хуторяне любят деда-шутника.
Лушка Нагульнова	Беспутная, легкомысленная женщина. Страстная и горячая, она ищет яркой и сильной любви. Жена Макара Нагульнова. Ей по душе больше Тимофей Рваный, по сравнению с мужем, он более решительный и бесшабашный. Хитрая и льстивая бабенка, хочет охомутать Давыдова. В конце концов, не найдя своего женского счастья, Лушка уезжает из Хутора в город Шахты.
Варвара Харламова	Молодая, чистая девушка из многодетной семьи. Беззаветно влюбилась в Давыдова, чиста и непорочна ее любовь. Лишь только тогда, когда ее собираются выдать замуж за нелюбимого человека, признается Давыдову в своих чувствах. Давыдов решает жениться на Варе, берет на себя заботы об ее семье, а саму Варвару отправляет учиться. Вскоре Семена убили, и Варя увидела только его могилу.
Марина Пояркова	Вдова вахмистра, решила женить на себе Андрея Разметного, чего и добилась. Старше его на десять лет, поэтому ходит на все собрания, чтобы мужа не увели женщины моложе ее. С горем пополам, вступает в колхоз, но после решает отступиться от этого. Забирает из колхоза все свое имущество, и тогда Разметнов уходит от нее.

Это список некоторых персонажей из романа Михаила Шолохова «Поднятая целина».

Одним из наиболее колоритных и запоминающихся образов, описанных в романе М. Шолохова «Поднятая целина», является образ Макара Нагульнова, бывшего красного партизана, секретаря гремяченской партячейки. Единственной целью его, Нагульнова, существования является «мировая революция».
Многие жители Гремячего Лога не любят и даже побаиваются Макара, который весьма невоздержан на язык и при случае вполне может пустить в ход кулак, а то и наган. Получив во время войны контузию, Нагульнов подвержен нервным припадкам - что и говорить, с таким и в самом деле лучше держаться настороже.
Но в то же время натуре Макара Нагульнова присущ и ка- кой-то специфический идеализм, который не сразу удается разглядеть за его мрачной внешностью, резкими высказываниями и порой непредсказуемым поведением. Он весь словно создан из противоречий... «из острых углов».
В начале романа, после сцен раскулачивания, Давыдов, Нагульнов и Разметнов обсуждают итоги «проведенных мероприятий». Когда Разметнов признался, что ему до боли жаль детей раскулаченного Гаева, Нагульнов впадает в бешенство и истерически кричит о том, что если ради революции ему прикажут расстреливать из пулемета толпы женщин, стариков и детей, то он, не колеблясь, нажмет на курок. После этого с Нагульновым происходит припадок.
Но тот же Нагульнов освобождает свою бывшую жену Луш- ку сразу же после того, как он же убил ее любовника - сбежавшего из ссылки раскулаченного Тимофея Рваного. В чем же здесь дело? Даже Давыдов, думается, в этой ситуации поступил бы иначе. Отпускает потому, что любит ее; отпускает, несмотря на то, что она причинила ему своим поведением много душевных страданий; отпускает, прекрасно понимая, что вполне может понести за это наказание.
Макар Нагульнов искренне считает себя коммунистом. Но при всем при этом он часто не соглашается с линией, проводимой партией, за что получает нагоняй от Давыдова. Когда районное начальство решает принести Макара «в жертву», исключив его из партийных рядов, ему кажется, что жизнь его кончилась. Отправившись после злополучного собрания из района обратно в хутор, Нагульнов твердо решает, что, приехав домой, наденет военную форму и застрелится из своего нагана.
Но по дороге в Гремячий он изменил свое решение. Лежа возле кургана на траве, глядя в бездонное небо, Макар вдруг представляет, как будут злорадствовать на его похоронах враги, и ход его мыслей полностью меняется. Не дождутся враги, чтобы он, Макар Нагульнов, стал сводить счеты с жизнью. Раньше он всех их первыми в могилу уложит.
Нагульнов, несомненно, человек смелый, даже смелый до безрассудности. Когда мужики и бабы принялись грабить колхозные амбары, он один встал против разъяренной толпы и, угрожая наганом, не допустил расхищения колхозного добра.
Для того чтобы отыскать и убить Тимофея Рваного, он начинает за ним следить в одиночку. Ведь, когда узнали о том, что сбежавший Тимофей объявился в их краях, Давыдов сначала предложил сообщить о нем в районное ОГПУ. Но Нагульнов непреклонен - чекистов вызывать не надо, иначе их приезд может «спугнуть волка».
Примечательна также сцена убийства Тимофея Рваного. Ведь он вышел из темноты на Макара так, что тому оставалось только нажать на спуск. Но тем не менее, Нагульнов окликает врага, чтобы тот посмотрел в глаза своей смерти. В этом случае есть все основания говорить о том, что натуре Макара присуще подлинное, природное, что ли, благородство. И похоже, что не стал бы он стрелять из пулемета в.детей и женщин, как грозился накануне припадка. Явно сгоряча он это сказал.
Личная жизнь Нагульнова протекает весьма своеобразно. Прекрасно зная о том, что его жена Лушка путается с Тимофеем Рваным, да и вообще строгим поведением не отличается, Макар, тем не менее, позволяет ей делать все, что ее душе угодно. Единственное условие: не нагулять ребенка и не принести в дом «дурную болезнь». Думается, так мог бы поступить далеко не каждый мужчина.
Когда Макар все-таки выгоняет Лушку из дому, то оказывается, что он сделал это потому, что она голосила при всем честном народе по Тимофею, которого отправляли в ссылку. Такого публичного позора Нагульнов простить ей уже не может.
И потом, когда Лушка завлекла в свои сети Давыдова, Макар вовсе не ревнует и не имеет никаких претензий к Семену. Ему лишь жаль, что его бывшая жена избрала очередной «жертвой» именно его товарища. Но и после этого, как оказалось позднее, Нагульнов не перестал любить Лушку, отпустив ее в ночь гибели Тимофея.
Есть у Макара Нагульнова и другие, более безобидные чудачества. Первое - это, конечно же, увлечение английским языком. Почти за четыре месяца Макар выучил... восемь английских слов, притом слов, с его точки зрения, «особо революционных»: «революшьен», «коммунистишьен» и т. д.
По признанию Макара, знание иностранного языка понадобилось ему для того, чтобы при первой же возможности принять самое активное и деятельное участие в мировой революции. Как только английские, «индейские» и другие пролетарии свергнут капиталистов, он, Макар, сразу же отправится к братьям по классу и объяснит им, что надо делать, чтобы не повторить ошибок их российских товарищей.
Вполне понятно, что этот «сизифов труд», который добровольно взвалил на свои плечи Нагульнов, никогда не принесет результатов ни по объективным, ни по субъективным причинам. Да и сама идея мировой революции, занимавшая умы большевиков, в конце концов оказалась несостоятельной и была снята с повестки дня, хотя Макару и не удалось дожить до этого времени и он не познал разочарования, не увидел крушения цели, к которой стремился. Ведь именно с ней он связывал всю свою жизнь и все надежды, вполне искренне принося в жертву идолу мировой революции всего себя и свои человеческие чувства.
Примечательно и другое искреннее увлечение Нагульнова: по ночам, изучая английский язык, он слушал пение петухов. Казалось бы, довольно странное занятие для «рыцаря мировой революции», но попробуем разобраться, в чем его причина.
Возможно, в увлечении Нагульнова петушиным пением нашла выход его подсознательная тяга, ни больше ни меньше, как к Гармонии с большой буквы. В самом деле: противоречивый мир, в котором он живет, не устраивал Макара: кто-то хочет создавать колхоз, кто-то не хочет и, более того, активно этому противится. А вот петушиный хор поет торжественно и складно вне зависимости от того, какой политический режим установлен в стране.
Правда, и среди петухов нашелся «оппортунист», который внес дисгармонию в стройный хор гремяченских петухов. И Макар тотчас же выносит ему приговор: как любой «несогласный» с генеральной линией, петух, который портит общее пение, должен быть уничтожен. Думается, этот поступок Нагульнова также приоткрывает тайники его души.
Макар вообще в общении с людьми человек довольно грубый. Особенно груб он бывает, общаясь с дедом Щукарем. Правда, самого деда также нередко «заносит» в его россказнях и рассуждениях, и тогда Нагульнов тотчас же пытается заткнуть рот невоздержанному в речах старику.
Щукарь действительно вполне способен нарушить плавный ход колхозного собрания: когда на повестке дня стоит, например, вопрос о норме выработки колхозников, дед как ни в чем не бывало начинает весьма подробно рассказывать о том, как казак по прозвищу Молчун довел до белого каления своим молчанием даже попа на исповеди... Конечно, Щукарь - не петух, и отрубить ему голову, по крайней мере на собрании, не представляется возможным, но Нагульнова снова, как и в случае с «петухом-оппортунистом», мучает ощущение дисгармонии.
И тогда Макар оказывается, по сути, единственным участником собрания, который желает заткнуть рот говорливому деду. Даже Давыдов, поначалу сердившийся на Щукаря, хохочет, как ребенок. Макар снова оказывается в одиночестве.
И все-таки именно такие идеалисты, как Нагульнов, и делали революцию, принося себя в жертву в самом прямом смысле. А потом уже по их костям к власти приходили партийные функционеры.

Алый тюльпан - Макар Нагульнов

Тридцатый год… Наше украинское степное село, жизнь в котором напоминала растревоженный улей… Помню как сейчас падающие с треском, объятые пламенем балки амбара и людей, кидающихся в огонь, чтобы спасти колхозное зерно… Узкая улочка села от тына до тына запружена людьми, которые идут за гробом, покрытым красным знаменем, - это односельчане провожают в последний путь колхозного активиста, убитого кулаками. Оркестра в селе, конечно, не было. Не знаю, может, его не было и во всем нашем Скадовском районе. И люди пели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Помню - страшно тогда было…

А через день-два - крики, смех, частушки: в поле вывозили локомобиль, огромную паровую машину. Кто-то из сельчан спросил у парубка с портупеей через плечо:

Что это за диковина?

Что, что? Сообща молотить будем!..

И помню - всем было весело…

Раннее детство мое прошло без книжек, если не считать букваря. Сказочные герои не могли поражать мое воображение. И не снились мне, деревенскому мальчишке, Коньки-горбунки, Ильи Муромцы, Аленушки и Соловьи-разбойники.

Двенадцатилетним хлопцем я начал читать «взрослые», толстые книжки. Чтение, разумеется, было бессистемным и часто просто сумбурным. Из того книжного многолюдья память моя сохранила особенно отчетливо образ джеклондоновского Мартина Идена и шолоховского Макара Нагульнова. «Поднятая целина» произвела на меня ошеломляющее впечатление. Несомненно, полного понимания ее смысла у меня, тогда еще мальчишки, не могло быть. Огромная философская сила произведения входила в мое сознание исподволь, постепенно. Я и до сих пор не перестаю радоваться открытию чего-то для себя нового в «Поднятой целине».

Макар Нагульнов ворвался в мою жизнь и сразу захватил своей неодолимой жаждой жить, бороться и творить. Кто из подростков не выбирал себе в идеалы литературных персонажей? Кому из нас не приходилось в мечтах пребывать в образе любимого героя?

Макар не давал мне покоя всю жизнь - хотелось все измерять его страстной, бескомпромиссной целеустремленностью, искренностью и преданностью: «…И партии я буду еще нужен… И мне без партии не жить… Вот он билет в грудном кармане… Попробуй, возьми его! Глотку перерву!»

Хотелось на все смотреть чистыми, ясными глазами. Глазами человека из народа, всем существом своим связанного с народом и живущего для народа… Хотелось, уметь так же сильно, до боли, до страдания чувствовать…

Позже, когда я был уже офицером, преподавал в военном училище, писал бесконечные рапорта с просьбой отправить меня на фронт, чтобы воевать с фашистами, я постоянно возвращался к «Поднятой целине», к ее героям и в который раз задумывался о беспредельной нагульновской ненависти к врагам революции. Так что всю войну красноармеец Макар Нагульнов стоял с нами в одном строю. Сколько раз, бывало, приходилось мне слышать, как, в шутку или всерьез, говорили между собой солдаты, которых мы обучали искусству ведения боя: «Эх, нет на тебя Макара!» или «Раз думаешь о девке, значит, от главного отвлечен… Вот и выходит, что ты из другого взвода, не из нагульновского…»

А меня однажды за излишнюю горячность и нетерпимость старший офицер оборвал словами: «Ты, Матвеев, кумекаешь, как Нагульный! Все у тебя сплеча, все сплеча!..»

Помню, обиделся я на него не за то, что он одернул меня, а за то, что неправильно произнес фамилию моего любимого героя. Но именно после того случая я потянулся к нему: было ясно, что офицер читал эту книгу… Потом, когда мы познакомились поближе, я узнал, что он из тех мест, которые описаны в «Поднятой целине». Мы подружились, хотя нещадно спорили о Нагульнове, о Давыдове, о Щукаре, о Лушке… И всегда наш спор прерывался его безапелляционной фразой: «Ты мне не говори… Я Шолохова вот как тебя видел…»

Я замолкал, немел… Я завидовал ему до щемящей боли… Естественно, еще со времен учебы в киношколе Довженко я мечтал сыграть Макара Нагульнова - понимал, что это мое! Это мой герой! Я пропускал через себя и его революционную страстность, и жажду скорее приблизить прекрасное будущее к сегодняшнему дню. Нагульновское нетерпение сделать нашу жизнь лучше было и моим нетерпением…

И вот почти через двадцать лет моя мечта сбылась: меня пригласили на роль Макара Нагульнова в экранизации романа Михаила Шолохова.

Когда начались съемки, я старался настроить себя на все, что окружало моего героя: на донскую природу, на нравы, обычаи, речь казаков. Ходил по станицам и хуторам всегда в костюме Макара. Естественно, я часто привлекал к себе внимание местных жителей, чему был всегда рад. Общаясь с ними, я имел возможность вслушиваться в своеобразную мелодику речи донских казаков и казачек…

Имя Михаила Шолохова, имена его героев не просто вошли, а вросли в жизнь этих людей с такой силой, что уже стали рождаться легенды. Я поражался тому, как популярно в народе творчество писателя. С каким глубоким знанием содержания и значения «Тихого Дона» и «Поднятой целины» говорили об этих произведениях простые, без специального филологического образования люди.

Конечно, не обходилось и без курьезов. Однажды я целый вечер провел в окружении казачек. Народ они, прямо скажу, насмешливый, остроумный, за словом в карман не лезут: ни дать ни взять - Лушки и Аксиньи.

А ты самого-то Нагульнова видал? - спросила не без ехидства одна молодица.

Чего нет, того нет…

Оно и видать.

Горбишься, горбишься! - Она прошлась по кругу, выставляя вперед носки сапожек, а руки, словно в танце, держа на пышных бедрах. - Во как Макар ходил - кочетом! Мне мать про него все рассказывала. Он за ней ишо приударял маленько…

Этот диалог я записал в станице Каргиновской. А вот что довелось мне услышать в станице Боковской, - на этот раз я говорил со стариками.

Все, что в той книжечке, - про нашу станицу описано. Все чисто, - на полном серьезе сказал старый станичник.

Я, чтобы подзадорить, возразил:

Как же так? А вот каргиновцы говорят, что Михаил Александрович их жизнь описал.

Брехать они горазды! Вот пройди, и через два дома упрешься в дом бабы Лушки, хворая она сейчас… И дед Щукарь - тоже наш…

Дак ить это с тебя, дед, списано, - крикнул кто-то, и все потонуло в хохоте.

Мели, мели!.. Когда это было, чтоб я лягушкой вас кормил? - И снова взрывным смехом залились казаки.

Готовясь к исполнению роли Нагульнова, я испытывал невероятные трудности, хотя вынашивал образ столько лет. Уже первые поиски грима заставили нас - художника-гримера, режиссера и меня - остановиться для более глубоких размышлений.

Какими щедрыми, я бы сказал, цветистыми и поразительно точными красками описал Шолохов своего донца Нагульнова:

«Был он широк в груди и по-кавалерийски клещеног… Срослись разлатые черные брови… хищный вырез ноздрей небольшого ястребиного носа… мутная наволочь на глазах»…

Всего этого в моих физических данных явно недоставало, а кинематографическая гримировка предельно экономна. Но как явственно и почти осязаемо чувствовал я «скульптуру» портрета! Мое благоговейное отношение к роману не давало мне возможности сколько-нибудь отклониться от замысла автора. Я был на грани отчаяния…

Мало кто знает об этих никому не видимых муках актера. Больному подобное нервное напряжение может снять врач, а актеру - только режиссер. Добрый человек - Александр Гаврилович Иванов - сказал:

Евгений Семенович, давай разберемся. Семена Давыдова автор романа представил нам без переднего зуба, так что же, нам искать артиста по этому признаку? Или, может, у Петра Чернова вырвать здоровый зуб? Спасение, думаю, будем искать у самого Шолохова. Потрудись извлечь из романа глаголы. По-моему, в них - ключ к роли.

Я вчитывался, вдумывался и снова поражался силе шолоховского слова.

«В землю надо зарыться, а всех завлечь в колхоз».

«Но Нагульнов так ворохнул в его сторону глазами…»

«А Нагульнов вывел из конюшни серого коня, обратал его и, ухватившись за гриву, сел верхом».

«Не выдержав, вскричал Нагульнов».

«Вкогтился в крышку стола».

«Вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных, расширенных зрачках его плеснулось бешенство».

«Я, любя тебя, много стыдобы перетерпел, а зараз разорвало мое терпение».

«Понуро опустил голову и тотчас же вскинул ее, как конь».

«Птицей взлетел на седло».

Да, правда, шолоховские глаголы, определяющие живую, действенную суть Макара Нагульнова, насыщены упругостью, динамизмом, энергией…

Первые пробные съемки явственно дали мне почувствовать, что эмоциональный заряд, годами накапливавшийся во мне, выплескивается мгновенно, без особого напряжения и через край. Но меня определенно подстерегала опасность впасть в преувеличение - даже не чувств, а чувствований. Страшней быть ничего не может.

Умом-то я понимал, что Макар у писателя идейно целеустремлен, сосредоточен на выполнении задач и по-своему собран в сжатый кулак. Я понимал, что силу эмоций, охвативших меня, необходимо сдерживать внутри, заковать их в «стальные» дуги-ребра грудной клетки и целесообразно распределять эту силу. Но одно дело понимание, хотение, а вот как это сделать?

И бывает же такое: на кургане, в степи, я обратил внимание на дикий тюльпан. От сильного ветра он сгибался и своими алыми лепестками почти доставал землю. Тонкий стебелек пружинил и выпрямлялся. В этом сопротивлении цветок был потрясающе красив и величествен.

Не знаю, дорогие читатели, понятно ли вам то, что произошло со мной, но меня какая-то неведомая сила словно ударила током: в одно мгновение я ощутил и жар, и холод. В тюльпане я вдруг увидел родного мне Макара Нагульнова и почувствовал образ во всей его эпической и поэтической красе. Таким я и стремился донести своего Макара до зрителя.

Судьба одарила меня счастьем еще раз встретиться с творчеством М.А.Шолохова - в фильме «Жеребенок» по «Донским рассказам».

Трофим из «Жеребенка» и Макар Нагульнов жили во мне почти одновременно и попеременно требовали от меня полной, до конца отдачи. Два шолоховских образа… Два совершенно противоположных друг другу характера: Макар - человек, извергающий из себя эмоции, словно вулкан; Трофим - напротив, свое отношение к людям, природе, животным берег в себе, не раскрывая сразу, мучительно, по-крестьянски трудно раздумывая.

Так и вынашивал я в душе эти образы двух солдат Отечества: Макар - эксцентричный, весь в порыве, и Трофим - внутренне сдержанный…

И умерли мои герои в борьбе за светлую жизнь так, как и жили:

«Сраженный, изуродованный осколками гранаты, Нагульнов умер мгновенно…»

«…в двух шагах от жеребенка корчился Трофим, и жесткие посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались и пенились кровью».

Два героя - две смерти. Одна - мгновенная, другая - не сразу… не сразу… Но сколько оптимистической силы, жажды работать, творить вызывают они у читающих Шолохова!..

«А правда, что вы на съемках „Поднятой целины“, упав с лошади, разбились?» В разных вариантах этот вопрос задавали мне довольно часто… И я старался отвечать на него подробно, чтобы «происшествие» не обрастало всякими догадками и не превратилось в конце концов в жуткую легенду. А сколько таких «жутей» рассказывают про актеров!..

Итак, что же было на самом деле?

По сюжету фильма Макар Нагульнов, уже исключенный из партии, лежит на кургане и в полном отчаянии подносит наган к виску, шепчет: «Застрелюсь… А Революция не пострадает… Мало ли за ней народу идет?..» И вдруг слышит непонятные крики, доносящиеся из родного хутора. Понимает - казаки бунтуют! Вскакивает на коня и в диком галопе мчится на колхозное подворье. Таково содержание кадра.

Начали репетировать. Режиссер-постановщик Александр Иванов со своей командой, а оператор со своей расположились возле добротного колхозного амбара, из которого казачки растаскивают мешки с зерном. Я, верхом на коне, уже был на исходной позиции, примерно в шестистах метрах от амбара. По взмаху режиссера Владимира Степанова я должен сорваться с места и на максимальной скорости ворваться в кучу взбешенных хуторян, соскочить с коня, выстрелить вверх и крикнуть: «Семь гадов убью, а уж тогда в амбар войдете. Ну, кто первый? Подходь!»

После этого должна последовать команда: «Стоп!»

Репетиция удалась: все службы работали слаженно. Мне и моему коню достались похвалы и восторги. Никому и в голову не приходило, что всадник, то бишь я, впервые в жизни совершил такой отчаянный поступок: несся на лошади галопом полкилометра.

А мне ничего другого и не оставалось: ведь когда-то я Михаилу Александровичу Шолохову на его вопрос «В седле сидишь хорошо?» ответил не моргнув глазом, что я на лошади родился. Шолохов, правда, на это заметил: «Врешь лихо, значит, будешь ездить».

«Назвался груздем - полезай в кузов». Съемка. Дубль первый. Красный флажок режиссера Степанова резко опустился к земле. Я понесся!.. Конь выбрасывал вперед ноги, словно вырывал их из себя навсегда… Пена из его рта вылетала пышными хлопьями… Храп, казалось, разносился на всю донскую округу…

Мое тело накрепко приклеилось к крупу лошади - держался я всеми нужными и ненужными мышцами… А душа звенела, пела, куда-то вырывалась из груди - это упоение! это счастье!.. Одним словом, нес меня не только резвый конь, но и мой темперамент, разгоряченный до предела. Но не доскакав десяти - пятнадцати метров до камеры, лошадь неожиданно для всех, а главное, для меня, рванула в сторону… Я брякнулся на землю! А нога осталась в стремени… Разгоряченный конь волочил своего горе-всадника еще полсотни метров по пыльной земле…

Киногруппа, участники массовки с охами и ахами окружили меня. Преодолевая жгучий стыд за себя, неумеху, я бодренько вскочил, стряхивая пыль с одежды, промямлил что-то вроде: «Нормально!.. Все нормально!!!»

Все облегченно выдохнули: «Ну и слава Богу». Усадили меня на раскладной стул (режиссерский, во какая честь!) и стали гадать, как такое «грехопадение» могло случиться.

Зачем сапог засунул в стремя до каблука?.. - ворчал суровый Александр Гаврилович, в прошлом красный кавалерист, краснознаменец. - Это первый признак того, что на коне тюфяк, а не казак.

Обидно было слушать такую рецензию. Мне-то ведь казалось, что в галопе я был неотразимо красив.

А отчего лошадь вбок шарахнулась?

Чего, чего? Испугалась! Вишь, какой галдеж подняли… Светопреставление устроили… А эта коняга всю жизнь в лесной тиши жила, егеря возила, - вразумлял горожан бородатый казак.

И правда, лошадь надо обкатать, приучить ее к галдежу, - предложил Володя Степанов. - Вот пусть бородач погарцует.

Бородач, польщенный доверием, картинно взлетел в седло и удалился на исходную позицию. Все повторилось, как и при мне: лошадь перед камерой опять рванула в сторону. Всадник, правда, удержался, не упал, но, соскочив на землю, обрушился на киношников градом таких слов, что и повторить не осмелюсь:

Что ж вы… глаза коню слепите!.. Да я вас, трах-тара-рах!..

Вот и разгадка: на репетиции осветительные приборы не включались, а на съемке ударили все сразу. Лошадь, конечно, испугалась и… К этому времени небо как раз затянулось облаками - солнце скрылось надолго. Режиссеры пошушукались, потом приняли решение: сегодня лошадь тренировать на «ослепление», а завтра снимать.

Как, Евгений Семенович? - обратился ко мне Александр Гаврилович Иванов уже без раздражения, скорее с сочувствием.

Я ответил согласием. Рывком поднялся с его стула и… как подкошенный рухнул на серую от пыли траву: дикая боль в спине… Нога, словно чужая, не слушалась… Уложили меня на солому, стали снимать сапоги… Боль… Разрезали голенище… Боль… Разрезали штанину галифе. Нога - колода…

В районной больнице нам сказали, что у них нет электрического света, а при керосиновых лампах операцию делать они не берутся…

Потом был московский ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии). Там я попал в руки (все-таки я везучий) знаменитого хирурга, в прошлом известной спортсменки Зои Сергеевны Мироновой, которая многих артистов балета, футболистов, мотоциклистов вернула в строй. Пришлось мне избавиться от двух порванных менисков в левой коленке.

А боль в спине оставалась. Ну, думал я (и так настроил окружающих) - это обычный радикулит, который сопровождает меня уже давно. Значит, нужны раскаленный песок, электрогрелки, блины из теста на спину - и все дела! Подумаешь, радикулит!..

Вполне логично спросить: а куда же смотрела на съемках служба техники безопасности? Почему я не воспользовался правом на дублера?

Режиссер, приступая к постановке фильма, знакомится и подписывает документ по технике безопасности, а их, этих пунктов «нельзя», около ста. Разумеется, если во всем подчиняться подобного рода требованиям, фильма никогда не снять.

Да и как позволить дублеру вкладывать свое спортивное, техническое и все же бездушное мастерство в тонкую структуру художественного образа, выстраданного мной, актером. Мне лично кажется (отчего я содрогаюсь, думая о дублере), что это будет протез в теле «моего» образа. В фильме «Восемнадцатый год» из «Хождения по мукам» (режиссер Григорий Рошаль) я носился на коне в роли главкома Сорокина (маленькая, но любимая мною роль). Но в кадре, когда Сорокин перелетает через высокий забор, был не я, а дублер. До сих пор жалею, что не было времени всерьез потренироваться и исполнить трюк самому. Может, я и не прав, но даже по прошествии стольких лет (съемки были в 1957 году) не могу забыть, что спина у Сорокина-дублера была холодна, а глаза безразличны, хотя и снят был кадр на общем плане и глаз, конечно, не было видно.

Нет, роль, образ для актера - что-то очень родное, близкое и больное… К сожалению, не все режиссеры - особенно те, кто никогда не бывал в шкуре актера, - это понимают.

На «Поднятой целине» моя лошадиная эпопея не кончилась…

В 60- 70-х годах широко и с большим успехом по всей стране на стадионах проводились гала-концерты «Товарищ Кино» с участием кино- и театральных звезд, а также эстрадных и цирковых артистов. Помню, как по гаревой дорожке на броневике проезжал Николай Черкасов в роли профессора Полежаева; Борис Бабочкин с Леонидом Кмитом - Чапаев и Петька - мчались на тачанке; неслись по кругу Петр Глебов - Григорий Мелехов - и сотня казаков с шашками наголо; Марина Ладынина под фонограмму песни из «Кубанских казаков» «Каким ты был, таким остался» выезжала в бедарке…

Зритель восторженно принимал исполнителей и рукоплескал режиссерам-устроителям этих театрализованных зрелищ.

Неоднократно приглашали на такие представления и меня, причем с обязательным условием: в костюме и гриме Макара Нагульнова и с эффектным выездом на лихом коне. Верховая езда в то время еще вызывала во мне своеобразную аллергию. К тому же продолжали побаливать нога и спина, так что садиться в седло я всегда отказывался. Тогда - на тачанке!

И вот дневной концерт в городе Николаеве. Под крики, смех и аплодисменты зрителей с горем пополам пронесся я на тачанке, запряженной двумя не подходящими друг к другу конягами. Одна лошадь до этого уже знала, что такое дышло, а другая явно впервые почувствовала на себе упряжь. Эта норовистая кобылица скалила зубы, брыкалась и все пыталась укусить свою напарницу. Задрав круп кверху, она задними ногами остервенело лягалась, грохая по баркам и дышлу. Потом, как я узнал, еще и колеса выделывали кренделя, виляя во все стороны. Публика надрывалась от хохота. Зрителю - клоунада! А мне?..

Отыграв с Павлом Винником наш номер из «Поднятой целины», я, взбешенный, ворвался к режиссерам:

Кто… выставил меня на посмешище?!

Ну, где теперь хорошую тачанку взять? Спасибо, нашли у какого-то деда - валялась у него на огороде со времен Гражданской войны. Мы же ее подкрасили, - оправдывался несколько перепуганный режиссер.

Вечером - без проездки! - категорически предупредил я.

А вечером началось нечто несусветное. Окружили меня какие-то чопорные дяди (из горкома и обкома), стали заискивающе уговаривать:

Поймите… На представлении будет Николай Викторович Подгорный (в то время первый секретарь ЦК КП Украины)!.. Пожалуйста! Лошадей уже поменяли…

Уговорили. Наш номер шел во второй половине концерта, когда уже стемнело. Выехали. Лошади шли стройно и «согласованно». Не успел я сделать и полкруга - на стадионе включили свет…

И лошади беспорядочно рванули вскачь!

Натягивая вожжи что есть мочи, я пытался сдержать взбесившихся коней. Люди на трибунах поняли, что творится неладное, стали кричать: «Остановите!..», «Перекройте!..»

В вихревом галопировании кони понеслись на непредусмотренный второй круг. На повороте отскочило колесо, тачанка опрокинулась, я отлетел метров на восемь и грохнулся на асфальт…

Месяц пролежал я в Николаеве в обкомовской больнице - местной «кремлевке». Пора была арбузная, и мою огромную отдельную (как для особо почетного гостя) палату буквально завалили не только ими, но и дынями, виноградом. Я не знал, что мне делать с этим изобилием, и кормил дарами своих поклонников всю больницу. Под окнами палаты постоянно ходили мои зрители, приносили с собой кто варенье, кто домашнюю баклажанную икру - откуда-то узнали, что я ее обожаю. Однажды кто-то принес для лечения болей в спине тертую редьку - чтобы прикладывать к ушибленному месту. Воспользоваться этим народным средством я не мог: жара стояла тогда такая, что от запаха редьки можно было задохнуться…

Из Николаева транспортировали меня в Москву, в Институт курортологии и физиотерапии. Руки и ноги не двигались… При малейшей попытке шевельнуться от боли в позвонке я терял сознание…

После длительных исследований Вера Степановна Преображенская, замечательный специалист, невропатолог, добрейший, милейший человек, собравшись с духом, при помощи латинской терминологии начала излагать суть моего заболевания.

Вера Степановна, выносите приговор сразу и по-русски, - сказал я.

Ну… Ваш позвонок серьезно поврежден: два диска раздавлены, ущемляют нерв…

Попытаемся обойтись без хирургии. Но от вас надолго потребуется большое терпение.

И что потом?

Потом будет видно. Может, придется подумать о другой профессии… - Она старалась говорить мягко и предупредительно…

Не знаю, как я взглянул на доктора, только она изменилась в лице. В ее глазах я заметил искорки сочувствия и сострадания. Может, она, дорогая моя, только сейчас поняла, почувствовала, какую невыносимую душевную боль причинила, - физическая по сравнению с этой болью, казалось, померкла.

После тягостного молчания Вера Степановна ушла, не смягчив приговора. И все же, как бы там ни было, - правда лучше. «А может, она готовит меня к худшему? - думал я. - Чтоб было чему радоваться в конце лечения?» А лечение было длительным и мучительным. Об этом говорить не хочется…

Но вот о другом не могу не сказать. Где-то в прессе, кажется в «Советском экране», проскользнула заметка о том происшествии в Николаеве. Да и слух уже разнесся - ведь шлепнулся-то я на глазах тридцати тысяч зрителей. Пошел поток писем. Писали люди из разных уголков страны. Кроме выражения сочувствия предлагали способы лечения травами, корнями, смолами… Предлагали свои услуги быть сиделками или поводырями… Предлагали деньги, продукты…

Трогательное участие простых людей, моих зрителей, поклонников, согревало душу, придавало силы в преодолении недуга. Спасибо им всем!..

Выписался я из института закованным в жесткий широкий борцовский ремень и с палочкой. Еле уговорил не давать инвалидность 2-й группы (это без права работы) - согласились на 3-ю. Спасибо!.. И, как говорится, «положили пенсион» - 41 рубль. Одним словом, «гуляй - не хочу!»

Позвонила Елена Николаевна Гоголева, моя неизменная матушка по спектаклям в Малом театре. В то время она была председателем месткома.

Женечка, почему вы не оформляете пенсию?

Спасибо, оформил.

Вам полагается персональная, республиканского значения.

Если полагается - дайте.

Напишите заявление с просьбой…

Почему??.

Стыдно себя оценивать! Унизительно попрошайничать!..

Елена Николаевна повздыхала в трубку, высказалась недовольно о моем характере, стала убеждать, что так заведено, так принято, так делают все…

Я очень переживал этот разговор. И правда, при чем тут она: бюрократическая канитель и ее заставляет идти по кем-то созданному бездушному кругу…

У Льва Толстого есть мудрые слова: «Пора перестать ждать неожиданных подарков от жизни, а самому делать жизнь».

Я не ждал подарков, хотя от добрых людей они приходили в виде предложений: работать педагогом, стать заведующим труппой, директором театра… Киностудии «Ленфильм» и имени Довженко предложили мне поставить фильмы. Режиссура - это было то, о чем я тайно мечтал…

Значит, надо было начинать все сначала, надо было «самому делать жизнь»! И я решился… Но об этом - в следующих главах…