История журнала «Современник» связана с именем Пушкина. Он покупает права на этот журнал незадолго до смерти — в 1836 году. При жизни Пушкина вышли четыре номера «Современника», который сразу выделился как издание нового типа. Именно здесь были напечатаны ранние повести Гоголя, подборка стихов молодого Тютчева и многие интереснейшие материалы на различные темы общественно-культурной жизни. После смерти Пушкина журнал перешел к его наследникам, а издателем его был давний друг поэта Плетнев.

Новую жизнь «Современник» обрел, когда в 1846 году его приобрели в аренду Некрасов и Панаев. Тем самым они осуществили давнюю мечту группы молодых литераторов, получившую название «натуральная школа», вдохновителем и идейным руководителем которой был Белинский. Одним из активных деятелей «натуральной школы» был Тургенев. Молодым писателям, отстаивавшим принципы реализма и демократизма в литературе, необходим был печатный орган, на страницах которого они могли бы свободно выражать свои позиции. Им и стал теперь журнал «Современник». Тургенев принял самое непосредственное участие в организации нового журнала.

Первый его номер вышел в 1847 году и подлинным его украшением стал рассказ «Хорь и Калиныч », открывший цикл Тургенева «Записки охотника ». Здесь же публиковались и программные статьи Белинского, указавшие дальнейшие пути развития литературы «гоголевского периода» и определившие лицо «Современника» того времени. По-разному складывались потом отношения Тургенева с литераторами, входившими в «натуральную школу» и сотрудничавшими на первых порах с журналом «Современник», но неизменным оставалось его отношение к Белинскому.

После смерти Белинского в 1848 году руководство журналом полностью принял на себя Некрасов, а идейные позиции его стали определять статьи критиков революционно-демократического направления Н.Г. Чернышевского и Н. Добролюбова. Но поначалу в нем продолжали сотрудничество писатели и критики, стоявшие на других позициях, среди которых были И.А. Гончаров, А.В. Дружинин, А.Н. Островский, Л.H. Толстой, Д.В. Григорович. Благодаря им активно развивался "Современник".

И Тургенев также активно принимал участие в публикациях этого журнала, хотя с 1847 по 1850 год он безвыездно жил за границей, а в 1852-1853 годах находился в ссылке в имении Спасское-Лутовиново за публикацию в 1852 году некролога на смерть Гоголя. Тургенев назвал его великим человеком, «который своим именем означил эпоху истории в нашей литературе».

Тургенев и "Современник" - их сотрудничество было очень плодотворным. В этом журнале были опубликованы не только такие рассказы Тургенева как "Муму ", но и повести, определившие начало нового направления его творчества, — «Гамлет Щигровского уезда », «Дневник лишнего человека », «Затишье » и написанные чуть позже «Ася » и «Фауст ». В них Иван Сергеевич обратился к проблеме «лишнего человека» в новых общественных условиях. Потом он продолжил ее разработку в жанре романа — в «Рудине » и «Дворянском гнезде ». Позицию Ивана Сергеевича определяет отрицательное отношение к бездеятельности дворянской интеллигенции, ее неумению найти свое место в жизни. Такой подход в целом соответствовал позиции Чернышевского и Добролюбова. Тургенев и "Современник" во многом были близки. Повесть «Ася », а потом романы «Рудин» и «Дворянское гнездо» были высоко оценены критиками этого журнала.

Но уже в «Рудине» отношение писателя к герою не было однозначным. Еще более это относится к Лаврецкому из романа «Дворянское гнездо», опубликованного в 1858 году и имевшего огромный успех. Человеком удивительной нравственной чистоты и чуткости предстает в романе Лиза Калитина. Трагическая история любви Лизы и Лаврецкого составляет поэтическую основу романа, но в ней содержится и его важнейшая мысль. Оба они осознают порочность жизни, построенной за чужой счет, и не могут освободиться от тайного чувства стыда за свое непростительно счастье, что и ведет к разрыву.
В конце романа все же звучат светлые мотивы, связанные с надеждами на новое поколение, которое приветствует герой. Такой финал был воспринят многими, в том числе и ведущими критиками «Современника», как прощание автора с дворянским периодом, а в молодых героях видели разночинцев «новых людей».

Но отношение самого писателя к этим «новым людям» было весьма сложным, что показал уже следующий его роман «Накануне », опубликованный в январском номере «Современника» в 1860 году. Пытаясь найти нового «героя времени», Тургенев обратил свое внимание на историю болгарского революционера Катранова, о судьбе которого он узнал из pукописи, оставленной ему соседом по имению — молодым помещиком Каратеевым. Эта история и была положена в основу сюжета нового романа, а Катранов стал прототипом его героя — Инсарова.

Не менее важен и образ Елены Стаховой, натуры поэтичной, любящей, жертвенной, страстно желающей быть полезной и нужной людям. Она олицетворяет собой молодую Россию. Самоотверженность и увлеченность Инсарова так поразили ее, что она не только отправляется с ним в Болгарию, но и после смерти Инсарова продолжает его дело.

Добролюбов откликнулся на роман статьей «Когда же придет настоящий день? », в которой отметил, что в лице Елены вся Россия протягивает руку борцам за свободу. Но главное для критика то, что роман, по его убеждению, показывает близость того дня, когда появятся «русские Инсаровы» и начнут борьбу «с нашими внутренними турками».

Под этими «внутренними турками» Добролюбов понимает не только консерваторов, противников реформ, но и близких Ивану Сергеевичу по духу либералов. Такая трактовка вступила в резкое противоречие с авторской идеей. В романе Инсаров говорит о единении всех сил Болгарии в борьбе за свободу. О таком единении, консолидации всех антикрепостнических сил в России и о примирении партий на основе общенациональной идеи мечтал Тургенев, создавая свой роман.

Таким образом, статья Добролюбова не просто противоречит авторскому замыслу, но без промаха бьет в святая святых верований и убеждений Тургенева— «гения меры». Понятно, почему писатель так противился публикации статьи Добролюбова. Он умолял Некрасова не печатать ее, но Некрасов сделал свой выбор в пользу Добролюбова, и статья появилась на страницах журнала «Современник».

И Тургенев решил порвать с журналом, у истоков которого он стоял, сотрудничество с которым длилось 15 лет. Это был и разрыв с давними друзьями и соратниками, объединенными памятью о Белинском. Разрыв назревал давно, многие добролюбовские статьи и рецензии вызывали острый протест со стороны Тургенева.

Так, в рецензии на новое издание собраний сочинений Пушкина Добролюбов приписывал великому поэту, которого боготворил Иван Сергеевич, не только «поверхностность и пристрастность» взглядов, «слабость характера», но и «чрезмерное уважение к штыку».

Подобные выпады не могли не возмущать не только Тургенева, но и многих других писателей, близких «Современнику». Вместе с Тургеневым из журнала ушли Л.Н. Толстой, И.А. Гончаров, А.Н. Островский. Так закончилась целая эпоха не только этого журнала, но и литературно-общественной жизни России.

ДЕЛО № 4. Ссора И.С. Тургенева с Н.А. Некрасовым

КЛИО – Слушается дело №4 о ссоре Тургенева Ивана Сергеевича с Некрасовым Николаем Алексеевичем. Некрасов, расскажите нам о причинах Вашей ссоры с Тургеневым.

НЕКРАСОВ (встает ) – Дело не в причинах. Истинная дружба отбросит все причины, какие бы они ни были, а дружбу свою сохранит, ибо она коренится в самых глубинах родственных человеческих душ. А наши души с Тургеневым были родственны. По крайней мере, никого я так не любил, как его, и никто мне не был так близок, как он. Я его искренне и глубоко любил за всё: за его открытое, доброе сердце, за его мягкий характер и за его такую детскую улыбку, которой больше ни у кого не было; я его любил за его художественный талант, равного которому я ни у кого не видел, и за его обширную образованность; я любил его за то, что он с головы до пяток был настоящий русский барин, непринуждённо державший себя и с самыми простыми людьми, и в самом высшем обществе.

И он ведь тоже любил меня, несмотря на все мои недостатки, которые всегда были ему известны. За что он любил меня? Он не раз мне говорил, что любит меня, несмотря на мою полную необразованность, за мой ум, за мой русский характер и за то, что я делец, а он сам, как и все дворяне сороковых годов, не был способен ни к какому практическому делу.

И вот, в самые трудные для меня дни, Тургенев изменил нашей дружбе и оставил меня одного, без своей моральной поддержки. Ни с кем я не переживал так драматически свой разрыв, как с ним. В 1867 году, в своём ответе «Неизвестному другу» я написал:

Давно я одинок…

Вначале жил я с дружною семьёю, —

Но где они, друзья мои, теперь?

Одни давно расстались со мною,

Перед другими сам я запер дверь;

Те жребием постигнуты жестоким,

А те прешли уже земной предел…

За то, что я остался одиноким,

Что я ни в ком опоры не имел,

Что я, друзей теряя с каждым годом,

Встречал врагов всё больше на пути,

Прости меня, о Родина, прости!

Эти стихи, написанные кровью моего сердца, в первую очередь, относится к Тургеневу.

Он изменил дружбе, он виновен. (Садится ).

КЛИО – Тургенев, что Вы можете сказать в своё оправдание?

ТУРГЕНЕВ – Если в ссоре с Толстым и Достоевским я признавал себя в какой-то мере виноватым, если причину ссоры с Гончаровым можно отнести к его болезненной мнительности, то вина за ссору с Некрасовым настолько ложится всей своей тяжестью на него, что я вынужден сразу же от защиты перейти к нападению на него, то есть на обвинение его в таких тяжких грехах, каждого из которых совершенно было достаточно, чтобы немедленно порвать с ним всякие отношения, а не только дружеские. Обвинительный материал против Некрасова я могу формулировать в пяти основных пунктах:

1. Обман Белинского при организации «Современника» в1847 г.

2. Участие его в деле присвоения так называемого «огарёвского наследства».

3. Своекорыстные мотивы для передачи «Современника» в руки Чернышевского и Добролюбова в конце 1850-х годов.

4.Прочтение им оды Муравьёву – вещателю в Английском клубе в1866 г.

5. Моральная его неустойчивость.

Прошу Вас по этим пунктам пригласить и выслушать следующих свидетелей:

по первому пункту – Панаева Ивана Ивановича и профессора Кавелина Константина Дмитриевича

по второму пункту – Огарёва Николая Платоновича и Тучкову-Огарёву Наталью Алексеевну

по третьему пункту – свидетелей не требуется, ибо суждение по нему зависит от точки зрения на этот конфликт

по четвёртому пункту – Дельвига Андрея Ивановича

по пятому пункту – Ковалевского Павла Михайловича .

КЛИО – Согласна. В этом порядке я и буду вести судебное следствие. Панаев Иван Иванович, подойдите к столу.

(Панаев, щеголевато одетый, с закрученными кольцом усами,

с подчеркнутой любезностью, подходит к столу ).

КЛИО – Иван Иванович, расскажите нам со всей объективностью, на какую Вы способны, о начале литературной деятельности Некрасова, об организации издания «Современника», о роли Белинского в журнале и о причине ссоры Некрасова с московскими литераторами.

ПАНАЕВ – Пожалуйста, буду рад. Я всё это хорошо помню, и, думается, не ошибусь ни в датах, ни в обрисовке создавшихся тогда отношений и ситуаций.

Некрасов приехал в Петербург в 1838 году, когда ему ещё не было 17 лет. Не поступив на военную службу, как того хотел его отец, и не выдержав экзаменов в университет, Некрасов остался без денег и первое время очень нуждался. Но, как истый ярославец, обладая большой практической сметкой, а также способностью к стихотворству, он начал пописывать всякие водевили, театральные рецензии и прочее, а затем и стихи, и всё это печатал под фамилией Перепельского и кое-как перебивался. В1840 г. Некрасов уже прикапливал деньги для издания литературных сборников и альманахов. Таким образом бедствовал Некрасов не более двух с половиной лет. Я это уточняю потому, что у широкой публики сложилось такое представление, что Некрасов всю свою жизнь был бедняком; представление, основанное на его народной поэзии. К середине сороковых годов Некрасов уже стал известен, как удачливый издатель двух альманахов и одного литературного сборника, и как поэт. Иван Сергеевич Тургенев помнит, конечно, как в эти годы Некрасов приобрёл у него право на издание «Записок охотника» за тысячу рублей и через несколько дней перепродал своё право на издание за 2500 р., заработал 1500 рублей. Так же хорошо он заработал и на продаже залежавшихся рассказов Гоголя. Белинский тогда про него правильно сказал: «О, Некрасов далеко пойдет, капиталец себе составит!» А Краевский говорил: «Некрасову хоть бы и битым стеклом торговать, всё равно заработает!»

В начале сороковых годов я сотрудничал в «Отечественных записках» Краевского.

Так как в журнал требовался расторопный рецензент, а я уже слышал про Некрасова, то однажды утром я поехал к нему, взял его с собой и устроил рецензентом в «Отечественные записки». Некрасов часто говорил: «с этого утра судьба стала ко мне благосклонной».

В1845 г. Некрасов уже работал в «Отечественных записках» постоянным сотрудником, а Белинский вёл там же критический отдел. Краевский был такой кулак, что из всех соки выжимал, особенно из Белинского. Многие хотели от него уйти. Но куда? Белинскому до зарезу нужны были деньги, и он глядя на Некрасова, сам задумал издать литературный альманах. Так как Белинскому все литераторы относились с величайшим уважением и любовью, особенно москвичи (он незадолго перед этим приехал из Москвы), то все обещали ему помочь. В частности, москвичи – Грановский, Кавелин, Боткин и Кетчер, да и петербуржцы дали ему свои статьи для его альманаха. Обещал и Гончаров дать ему начало своей «Обыкновенной истории».

Некрасов, обласканный Белинским, со своей стороны обещал ему свою практическую помощь в издании альманаха, которому он же придумал и название «Левиафан».

В 1843 году Белинский много возился с Некрасовым, раскрывая ему сущность его натуры и её силы, а Некрасов покорно слушал и говорил: «Белинский произвёл меня из литературного бродяги в дворяне». Белинский всюду рекомендовал и выводил в люди Некрасова. После смерти Белинского Некрасов не раз говорил: «Моя встреча с Белинским была для меня спасением. Чтоб ему пожить подольше! Я был бы не тем человеком, каким теперь стал!»

В 1844 году дела Некрасова шли так хорошо, что он уже без труда зарабатывал по 700 рублей в месяц, в то время, как Белинский, работая много больше, зарабатывал у Краевского только по 450 рублей.

Летом 1846 года, когда мы с женой были в моём Казанском имении, к моему соседу графу Толстому приехал в гости Некрасов. Там он и предложил мне вступить с ним в компанию по совместному изданию нового журнала. А я подал мысль приобрести у Плетнёва «Современник». Надо сказать, что «Современник», основанный Пушкиным вместе с Плетнёвым, после смерти Пушкина совершенно захирел, и в сороковых годах его читали, как у нас шутили, только три человека – сам Плетнёв, его метранпаж, да Греч – по привычке.

Некрасов развил передо мной такие широкие горизонты и сулил такие золотые горы, что я, зная его коммерческий талант, сразу же с ним согласился и обещал вложить в издательство «Современника 25.000 рублей, всё, что у меня тогда было, как у казанского помещика. Но этого было мало. Тогда Некрасов решил проехать в Москву для переговоров с московскими литераторами о поддержке журнала. В июле 1846 года мы договорились с Плетнёвым об аренде у него «Современника» за 3000 руб. в год.

Теперь я, собственно, подхожу к освещению того вопроса, который Вы мне задали, т.е. почему сразу же, с первого же года издания нами «Современника», начались ссоры и недоразумения.

Дело, видите ли, обстояло так:

Когда в конце 46 года Некрасов поехал в Москву договариваться о поддержке «Современника» с известными нам москвичами – Грановским, Кавелиным, Боткиным, и Кетчером, то все они дали Некрасову своё согласие на поддержку журнала, и статьями, и деньгами, при условии, что главным редактором будет Белинский. Они это условие выставляли по двум соображениям: во-первых, они хотели быть уверенными в то, что журнал получит то демократическое направление, ярким представителем которого был Белинский, а во-вторых, они хотели поддержать Белинского и материально, т.е., чтобы он был хозяином журнала, а не наймитом. Некрасов всё это им обещал. Кроме того, Некрасов обещал и им и Белинскому помочь ему в издании альманаха «Левиафан».

И вот, в январе 1847 года, выходит первый номер «Современника», на заглавном листе которого напечатано: «Издатели И.И.Панаев, и Н.А.Некрасов. Главный редактор Никитенко». А Белинского нет. Больше того, статьи, которые москвичи дали Белинскому для его альманаха, оказались напечатанными в журнале. Поднялась буря. Москвичи стали клеймить Некрасова вором и мошенником, порвали с ним отношения, и статьи свои стали передавать опять Краевскому. Москвичи не хотели понять, что мы иначе поступить не могли. Прежде всего потому, что Белинский был у правительства на подозрении и едва ли его утвердили редактором журнала. А если бы и утвердили, то проведение и беллетристики и критики через цензуру стало бы необычайно затруднительным, как вследствие того, что Белинский вообще не умел разговаривать с власть имущими, так и вследствие того, что к нему относились бы с сугубым подозрением. А затем, в конце 1846 года Белинский был так болен, что всем было ясно, что он долго не протянет. А включив его в число руководителей журнала, пришлось бы после его смерти выплачивать какую-то часть доходов его семье и связать себя надолго. Некрасов всё это учёл и очень умно пригласил на должность редактора Никитенко, человека с весом и уважаемого, как обществом, так и правительством. Лучше Никитенко никто бы не мог провести журнал через цензурные рогатки.

А Белинскому была обеспечена совершенно независимая роль сотрудника, ведущего критический отдел, с хорошим окладом в 8000 рублей в год, в то время, как у Краевского он получал около 5500 рублей, при чём писал не то, что хотел, а то что предлагал ему Краевский. Да Белинский и сам это понимал, хотя и был обижен на то, что его не включили в число хозяев журнала. В ноябре1847 г. Он писал в Москву Боткину:

«Я был спасён «Современником». Мой альманах, имей он даже большой успех, помог бы мне только временно. Без журнала я не мог существовать. Я почни ничего не сделал нынешний год для «Современника», а мои 8000 р. Давно уже забрал. На будущий год получу 12000 р.и могу делать, что хочу. Вследствие моего условия с Некрасовым, мой труд больше качественный, чем количественный, моё участие более нравственное, нежели деятельное. «Современник» — вся моя надежда, без него я погиб буквально, а не в переносном значении этого слова.

Таким образом, мне кажется, москвичи неосновательно стали травить Некрасова и подрывать успех «Современника».

КЛИО – Тургенев! Что Вы имеете сказать по поводу показаний Панаева?

ТУРГЕНЕВ – Я скажу, что факты Панаев изложил довольно правильно, но оценку этим фактам дал неверную. В жизни часто складываются такие ситуации, когда гораздо важнее правильно оценить не что делал человек, а как он это делал. Так вот, для этого, чтобы знать как Некрасов обвёл вокруг пальца и Белинского и москвичей, прошу допросить свидетеля Кавелина Константина Дмитриевича.

КЛИО – Кавелин, подойдите к столу.

(Кавелин подходит).

— Расскажите нам, что Вам известно об устранении Белинского от руководства «Современником».

КАВЕЛИН – Когда Некрасов приехал в Москву в конце 1846 года просить меня, Грановского, Боткина и Кетчара поддержать «Современник»своими статьями и деньгами, то говорилось, что это будет журнал Белинского, что журнал основывается для того, чтобы вырвать его из когтей эксплуататора Краевского. И вот Белинский попался на удочку Некрасова со всегдашней своей младенческой доверчивостью к людям.

Что Панаев стал издателем «Современника» это нам ещё было понятно: он вложил в это дело основной капитал и он был известным литератором. Но каким образом Некрасов, тогда мало известный литератор и не имевший ни гроша, сделался тоже издателем и фактически редактором, а Белинский, из-за которого мы готовы были оставить «Отечественные записки», оказался сотрудником на жаловании, — этого фокуса мы не могли понять, негодовали и подозревали Некрасова в литературном кулачестве, что потом он так блестяще и доказал. Статьи, предназначенные для альманаха Белинского, вошли в «Современник». Дошли до нас и слухи о том, что Некрасов выражал Белинскому своё неудовольствие за то, что тот похвалил в его – Некрасова – журнале повесть Григоровича «Деревня», о которой сам Некрасов отзывался дурно. Всё это нас очень огорчало и поэтому у нас не было никакой охоты сблизиться с «Современником».

Панаев прочее письмо Белинского к Боткину, в котором Белинский защищает и оправдывает Некрасова. Но вслушайтесь в тон этого письма: ведь Белинский буквально рыдает, ему деваться некуда, «Современник» его единственное спасение, ибо с «Отечественными записками» он уже порвал, и он просит нас не губить «Современника». А одновременно Белинский пишет и мне 7 декабря1847 г. такое письмо: «Я должен Вам сознаться, что до сих пор чувствую, что мне с Некрасовым не так тепло и легко. Я признаюсь, у меня не доставало духу взглянуть на дело прямо. Да и то сказать: болен, близок к смерти, без средств, я должен был волею или неволею ухватиться за «Современник», как за надежду на спасение. Вот Вам моя исповедь, после которой Вы должны вполне понять меня в отношении к известному вопросу. Больше об этом, чтоб не было речи.

И тогда же Белинский писал Тургеневу:

«При объяснении со мной Некрасов был нехорош: кашлял, заикался, говорил, что на то, что я желаю, он, кажется, для моей же пользы, согласиться никак не может по причинам, которых мне не может сказать. Я отвечал, что не хочу знать никаких причин, и сказал мои условия. Я любил Некрасова, так любил, что мне и теперь иногда то жалко его, то досадно на него, а не на себя. Я и теперь высоко ценю Некрасова за его богатую натуру и даровитость. Но тем не менее он в моих глазах – человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается. Вот уже он начал с меня».(садится).

КЛИО – Некрасов, что Вы скажите о своём поведении в отношении Белинского при организации «Современника?»

НЕКРАСОВ – И Панаевым и Кавелиным факты изложены правильно. В одном только, и при том в самом существенном, Кавелин не прав. Он говорит, что они – москвичи, недоумевали, как это Некрасов, почти неведомый никому и без гроша в кармане, сделался издателем и редактором «Современника». В том то и дело, что в Москве меня ещё не знали, а в Петербурге уже знали. И знали, что единственный человек, который мог бы поднять новый журнал на должную высоту, был я, только я, и больше никто. Потому что я был человеком дела, а все они – прекраснодушные люди сороковых годов были людьми слов, очень красивых слов, но только слов. И я это доказал, сделав «Современник» первым и лучшим журналом России. Что касается Белинского, то я его всегда глубоко чтил и любил, и уважал, преклонялся перед ним. Да, я использовал его имя, чтобы собрать вокруг себя и прогрессивных литераторов и деньги. Да, я использовал в «Современнике» собранные Белинским статьи для своего альманаха. Но я за них ему хорошо заплатил. Мне было сразу же ясно, что Белинский не может быть редактором журнала потому, что он на подозрении у правительства и потому, что он детски-наивен в своих отношениях с людьми, и потому, что он безнадёжно болен. Но мне было трудно, очень трудно обо всём этом ему так прямо в глаза говорить, потому что я ведь его имя уже использовал, как знамя для нашего журнала. И я его обошёл, поставил перед совершившимся фактом, а потом уже позолотил пилюлю тем, что предоставил ему полную свободу писать, что он хочет, когда он хочет и как хочет; и обеспечил его, независимо от работы, окладом в 8 000 рублей в год, т.е., в полтора раза больше, чем он получал у Краевского. Признаю, что вышло все таки это у меня неделикатно, ну скажем, не по джентельменски.

КЛИО – Тургенев, Вам предоставляется слово.

ТУРГЕНЕВ – Что-ж, Некрасов признал себя виновным в том, что поступил с Белинским не по-джентельменски. А это и требовалось доказать. Мне было больно узнавать об этом факте и из сообщений друзей и из писем Белинского, потому что я, как и все, кто знал Белинского, преклонялся перед его моральной чистотой, перед его литературным вкусом, перед его кристальной искренностью. Но я понимал, что Некрасов затеял большое дело и что только он один и мог поднять это дело на свои плечи. Поэтому я хоть и порицал тогда Некрасова за его литературное кулачество, но с ним из- за этого не поссорился. Потом мы Белинского похоронили и об этом факте больше не вспоминали. Но москвичи – Грановский, Кавелин и особенно Кетчер, из-за одного этого обмана Белинского, навсегда разошлись с Некрасовым. А я и Боткин простили ему и не раз уговаривали москвичей помириться с Некрасовым, но безрезультатно.

КЛИО – Вопрос считаю исчерпанным.

Перехожу к делу об огарёвском наследстве и об участии в этом деле Некрасова.

Огарёв, подойдите к столу. (Огарёв подходит).

Расскажите нам возможно яснее и короче это запутанное дело.

ОГАРЁВ – В 1836 году я женился на Марье Львовне Рославлевой. Я не буду говорить о причинах нашего разлада, потому что это к настоящему делу не относится; скажу только, что мы не поладили и в декабре 1844 года окончательно разошлись.

Но ещё в 1841 году я выдал Марье Львовне, по её просьбе, на случай моей смерти, запродажную запись на 750 душ в Пензенской губернии, в том смысле, что будто я у неё взял взаймы, подаренные ей мною деньги в сумме пятьсот тысяч рублей ассигнациями; и, если не выплачу их в положенный срок, то обязан дать ей купчию на эти 750 душ. Кроме того, я ей выдал обязательство выдавать ежегодное содержание, что аккуратно и делал.

После нашего разрыва Марья Львовна жила заграницей, преимущественно во Франции. В 1846 году она приехала в Россию для возобновления своего заграничного паспорта и для выяснения своих денежных отношений со мной, так как до неё дошли слухи о том, что моё состояние быстро тает. В Петербурге Марья Львовна встретилась с Авдотьей Яковлевной Панаевой, с которой она познакомилась и близко сошлась в 1844 году в Берлине.

Наши переговоры с Марьей Львовной по урегулированию наших денежных отношений закончились благополучно, при дружеском содействии профессора Грановского, и мы 16 октября 1846 года в Москве, заменили запродажную запись на пятьсот тысяч рублей ассигнациями заёмными письмами на общую сумму в триста тысяч рублей ассигнациями, что по курсу равнялось 85.815 рублей серебром. На эту сумму я и выдал ей пять заёмных писем по 15.000 р. И одно письмо на 10.815 р. Эти заёмные письма и другие документы были нами обоими оставлены на хранение у Грановского. После этого Марья Львовна уехала заграницу. Мы договорились, что капитала она с меня требовать по этим заёмным письма не будет, а проценты с капитала в сумме 5.000 р. Серебром я ей буду высылать ежегодно. И я ей всегда аккуратно высылал и проценты и ещё особо «на карету».

Надо сказать, что вследствие безалаберного ведения мною хозяйства, я кругом задолжал, и на мои имения в 1847 году мои кредиторы стали накладывать запрещения. Панаева, беспокоясь об интересах Марьи Львовны, много раз писала ей об этом и настаивала на том, чтобы Марья Львовна выслала ей доверенность на право ведения её дела против меня. Как видно из переписки Марьи Львовны с Панаевой, попавшей в мои руки после смерти Марьи Львовны, она сначала хотела выдать доверенность Столыпину, против чего Панаева решительно возражала. Но неуверенная в том что её аргументы подействуют, она прибегла к помощи Некрасова, который все и силой своего делового авторитета и воздействовал на Марью Львовну письмом, в котором он настаивал, чтобы Марья Львовна скорее выслала доверенность на имя Панаевой с правом передоверия. Марья Львовна согласилась и в конце1847 г. просимую доверенность Панаевой выслала.

Получив доверенность, Панаева стала немедленно действовать. В начале48 г. она послала мне и Грановскому письма с требованием срочной оплаты процентов и указанием нами сроков выдачи всего капитала. На эти письма ния, ни Грановский Панаевой не ответили, а на запрос Марьи Львовны я ей ответил, чтобы она не беспокоилась: что капитал я ей смогу выплатить в течение – 3-5 лет, а проценты буду выплачивать аккуратно. Марья Львовна успокоилась и капитала больше с меня не требовала.

В самом начале 1849 года я сблизился с Натальей Алексеевной Тучковой и просил Герцена переговорить заграницей с Марьей Львовной о том, чтобы она дала мне развод, но та решительно в этом отказала, по видимому, из-за настойчивых советов Панаевой.

В1849 г. Панаева передоверила свою доверенность от Марьи Львовны Николаю Самойловичу Шаншиеву, и они начали действовать. По своей доверенности Шаншиев получил от Грановского все мои заёмные письма, вчинил в Московском суде иск и наложил запрещение на оставшееся непроданным моё имение. В начале февраля Некрасов два раза писал Марье Львовне о том, что Шаншиев едет в Москву для окончания её дела. Письма Панаевой и Некрасова к Марье Львовне и письма Шаншиева к ним неопровержимо доказывают, что дело против меня велось и решалось отнюдь не дамами. Да и как могли бы дамы по тем временам распутывать клубок деловых вопросов: имения, ревизии, опекунские советы, поручательства, закладные и прочее и прочее?

За спиной и Марьи Львовны и Авдотьи Яковлевны пряталась рука опытного дельца, и эта рука принадлежали Николаю Алексеевичу Некрасову.

Я не буду рассказывать о всех передрягах этого судебного дела, скажу только, что в результате Шаншиев получил моё орловское имение Уручье, оценённое 25 000 р. Серебром, тогда как оно стоило вдвое дороже, и векселя от Сатина и Яниша с поручительством купца Четверикова на 30 000 р. Серебром, которые вскоре и были мною оплачены. А Шаншиев моё, теперь его, имение Уручье, заложил в Опекунском Советеза 52 000 руб.получил деньги, из которых 25 000 р. Передал Панаевой для вручения Марье Львовне, а 27 000 внёс в тот же Опекунский Совет для погашения старого долга, лежавшего на этом имении. Таким образом, в руках Панаевой и Шаншиева в1851 г. оказались деньги в сумме 55 000 рублей серебром и имение Уручье в Орловской губернии, свободное от долгов.

Я бал рад, что наконец, освободился от судебной волокиты и от обязательств перед Марьей Львовной, содержание которой теперь полностью перешло в руки Панаевой и Шаншиева, как её поверенных.

В своём письме к Марье Львовне от 23 мая1851 г. Панаева сообщает ей весьма строгое расписание получения ею денег – только проценты на капитал в сумме трёх тысяч в год серебром. А о возврате капитала – ни слова. Куда же делись и деньги, и именье, взысканные с меня в пользу Марьи Львовны? До1853 г. об этом ни у кого вопроса не возникало.

Но летом1853 г. в Москву пришло известие о смерти Марьи Львовны в Париже, 23 марта1853 г., а я об этом узнал у себя в имении только в августе.

Так вот, в течение более двух лет, т.е. со дня окончания судебного дела и по день смерти Марьи Львовны, с января 1851 г. до середины 1853 г., вопрос о взыскании с меня капитала в пользу Марьи Львовны ни у кого не возникал, так как все думали, что этот капитал передан Марье Львовне её поверенными Панаевой и Шаншиевым. Да и не возник бы никогда, если бы не одно совершенно неожиданное и случайное обстоятельство. Марья Львовна умерла в Париже. Какой то француз chanvin , по-видимому, её последний любовник, явил в Российское посольство удостоверить её смерть и оформить вопрос об оставшемся после неё наследстве. Оно заключалось в деньгах в сумме 3000 р., и большой связке бумаг. Бумаги эти были Марьей Львовной завещаны мне, а деньги должны были быть поделены: три четверти – её племяннику (сыну её сестры) Каракозову Михаилу Михайловичу и одну треть – мне.

И деньги и бумаги Марьи Львовны были посольством пересланы в Россию и в ноябре1854 г. были выданы из Московского надворного суда наследникам: я получил 700 р. и все бумаги, а Каракозов – 2 300 рублей. Когда я стал разбирать бумаги Марии Львовны, то обнаружил среди них большую пачку писем Панаевой, Панаева и Некрасова к ней, написанных в период 1846 – 53 гг. и касавшихся нашего процесса.

Любопытно, что на большинстве писем Панаевой, касавшихся нашего процесса, была приписка: «писем моих никому не показывай, и лучше всего сжигай их».

Любопытно, что на большинстве писем Панаевой, касавшихся, нашего процесса, была приписка: «писем моих никому не показывай, и лучше всего сжигай их». Но Марья Львовна, вместо того, чтобы их сжигать, бережно всё сохранила и по завещанию передала мне. Вот из этих то писем и стало ясно очень многое: первое, что Некрасов руководил в этом деле и Марьей Львовной и Панаевой, второе – что Панаева выплачивала ежегодно, начиная с1851 г., Марье Львовне только проценты в сумме 3 000 р., третье – что капитала ей не передавала. На этой почве между подругами, видимо, произошла крупная размоловка, ибо, с одной стороны, Марья Львовна писала Панаевой: « Я не позволю тебе водить меня за нос, как дурочку», а с другой стороны, Панаева писала ей 26 ноября1852 г., что её дело будет закончено и приглашала её приехать в Россию за получением капитала и удостовериться, что он весь цел. А так как в марте53 г. Марья Львовна умерла, то ясно, что капитала от Панаевой она не получала. Кроме того, в нескольких письмах, в том числе в мае51 г., Панаева настойчиво убеждала Марью Львовну капитала не брать, а поместить его через неё в верные руки; а она ей будет передавать ежегодно проценты с этого капитала в сумме трёх тысяч рублей. Марья Львовна согласилась, хотя я ей выслал 5 000 р.

Когда вся эта картина явного мошенничества передо мной открылась, я был глубоко возмущён, но, успокоившись и питая отвращение ко всяким судебным и денежным делам, я не хотел затевать новый процесс. Но ведь главным наследником имуществом Марьи Львовны был её племянник – Каракозов, от которого я не имел права скрывать истину. И я всё рассказал и показал письма Панаевой и Некрасова Каракозову и Сатину. И мы решили требовать от Панаевой и Шаншиева возврата взысканных ими с меня 83 815 рублей.

Переговоры начались в1855 г. и нам сразу стало ясно, что суда не миновать, так как и Панаева и Шаншиев сразу же отказались от возврата денег.

Надо сказать, что после подтверждения смерти Марьи Львовны, мы с Натальей Алексеевной Тучковой сразу же повенчались и тем легализировали наши отношения. И после этого, в ноябре1855 г., приехали в Петербург хлопотать о выдаче нам заграничных паспортов. Меня давно уже ждал к себе Герцен. Чтобы не задерживаться в России из-за предстоящего процесса, я выдал Сатину документ, в котором указывалось, что я получил с него 12 000 руб. серебром, взамен чего предоставляю ему право взыскивать мою долю наследства Марьи Львовны с Панаевой и Шаншиева.

ТУЧКОВА-ОГАРЁВА (с места). О, муза Истории, Клио! Позвольте мне, прежде чем Огарёв будет излагать Вам дальнейший ход дела, дать показание о том, что произошло перед нашим отъездом из России.

КЛИО – Подойдите к столу и расскажите.

ТУЧКОВА-ОГАРЁВА – Огарёв не удержался от того, чтобы не рассказать о письмах к Марье Львовне Панаевой и Некрасова кое – кому из своих друзей. Это дошло до Некрасова и взбесило его. Однажды, в отсутствие Огарёва, ко мне зашёл Тургенев и сказал мне: -« Я хотел передать Огарёву поручение Некрасова, но всё равно, Вы ему скажите. Вот в чём дело: Огарёв показывает многим письма Марьи Львовны и позволяет себе разные о них комментарии. Скажите ему, что Некрасов просит его не продолжать этого; в противном случае он будет вынужден представить письма Огарёва к Марье Львовне, которые у него имеются, куда следует, из чего могут быть для Огарёва очень серьёзные последствия!… «Это прекрасно!, вскричала я с негодованием» — эта угроза доноса en tout forme и он, Некрасов, называется вашим другом, и вы, Тургенев, понимаете такое поручение!»

Он пробормотал какое-то извинение и ушёл.

Какими же письмами Огарёва к Марье Львовне угрожал Некрасов и как они к нему попали? Дело в том, что Огарёв ещё в 1847 и 48 гг. писал Марье Львовне, что он мечтает переехать к Герцену навсегда, чтобы вместе с ним работать. В письмах к Марье Львовне, полученных после её смерти Огарёвым, мы нашли письмо Панаевой, в котором она просила Марью Львовну переслать ей те письма к ней Огарёва, которые могли бы ей пригодиться для ведения процесса против Огарёва. Осенью1849 г. Марья Львовна и Переслала Панаевой эти письма со своим любовником художником Сократом Воробьёвым. Совершенно ясно, что если бы эти письма попали в 3-е отделение, то Огарёв не только бы не получил заграничного паспорта, но наверное был бы арестован за ясно выраженное им желание ехать заграницу, чтобы жить и работать с Герценом. Угроза Некрасова так сильно подействовала на впечатлительного Огарёва, что с ним был припадок. Под воздействием этой угрозы Огарёв приостановил предъявление иска к Панаевой и Шаншиеву и перестал говорить о письмах к Марье Львовне. Некрасов тоже своей угрозы не выполнил. Так что мы спокойно получили паспорта и в январе 1856 года выехали из России. После нашего отъезда Сатин и Каракозов предъявили в суд иск к Панаевой и Шаншиеву.

КЛИО – Огарёв, продолжайте ваше показание.

ОГАРЁВ – Итак, в 1854 и в1855 г., вплоть до моего отъезда за границу, Панаева и Шаншиев отказывались вернуть мне и Каракозову присвоенный ими капитал Марьи Львовны. Поэтому, Каракозову и Сатину, которому я передоверил своё право на наследство, пришлось предъявить иск в суд. Иск был вчинён в начале1855 г., а закончилось дело 7 мая1859 г.

Второй департамент Московского надворного суда вынес решение: взыскать с Авдотьи Яковлевны Панаевой и Николая Самойловича Шаншиева 85,815 рублей серебром, принадлежавшие покойной Марье Львовне Огарёвой, ими ранее с Огарёва взысканные и присвоенные. Главным доказательством присвоения денег, конечно, служили письма Панаевой и Некрасова к Марье Львовне, которые я передал Сатину, а Сатин представил в Надворный суд. Но и после этого дело длилось ещё целый год, потому что Шаншиев заявил, что у него ничего нет, так как он все деньги передал Панаевой и что у неё имеется только 40 тысяч р., а потом, что имеется только 30 тысяч рублей, которые она готова вернуть. Сатин меня всё время держал в курсе дела, и я ему из Лондона очень советовал закончить дело миром. В конце концов, стороны сошлись на такую мировую: Панаева возвращает Каракозову и Сатину деньгами 30,000 рублей серебром, а Шаншиев — 20.000 рублей, но не деньгами, а своим Казанским имением, которое он приобрёл у Ивана Ивановича Панаева, а всего 50.000 рублей вместе 83,815 рублей. Подписали документ, но любопытно, что расплачивался с Сатиным и Каракозовым Некрасов, а не Панаева и Шаншиев. И когда Шаншиев не согласился на мировую, желая совсем увильнуть от расплаты, так Некрасов вызвал его к себе на квартиру, заперся с ним в кабинете и так на него орал и угрожал избить палкой, что Шаншиев струсил и мировую подписал. Свидетелей этого воздействия Некрасова на Шаншиева было достаточно много, том числе и Чернышевский, который находился в соседней с кабинетом комнате, и потом эту сцену описал в своём письме Добролюбову.

И так, только через семь лет после смерти Марьи Львовны, удалось вернуть с Некрасова, Панаевой и Шаншиева присвоенные ими деньги, да и то не все.

КЛИО – Какое впечатление произвел этот процесс на общество?

ОГАРЁВ – Говорили, что Некрасов обобрал Марью Львовну.Мне вспоминается, что при встрече с Грановским Некрасов ему как-то сказал: «Вы приобрели такую репутацию честности, что можете безвредно для себя совершить три-четыре подлости, и Вас никто в этом не заподозрит!» Ну, а у Некрасова давно такой репутации не было. А за время процесса к нему прилипла кличка вора и мошенника. Первым в этом был, с моих слов конечно, убеждён Герцен. В1856 г. в «Колоколе» он напечатал статью «Лишние люди и желчевики», где на последней странице, не называя Некрасова по фамилии, клеймил его сводником и барышником. Очень многие ругали Некрасова. Но вот Тургенев из-за этого не рвал с ним дружбы. Наоборот, он везде, где мог, защищал Некрасова и даже брал на себя неблаговидную роль посредника. Первый раз в Петербурге, о чём здесь рассказала Тучкова- Огарёва. Второй раз, в июне1857 г. Тургенев привёз из Парижа в Лондон Некрасова специально за тем, чтобы помирить его с Герценом. Но Герцен решительно отклонил посредничество и Некрасова не принял. Основой для примирения должно было быть заявление Некрасова, что вся вина за присвоение Огарёвского наследства лежит на Панаевой, а сам он не при чём. Герцен на этой почве объясняться не хотел, так как был убеждён, что Панаевой руководил Некрасов, а сама она такое дело проворачивать не могла. В ответ на письмо к нему Некрасова, Герцен 10 июля 1857 года ответил ему:

«Причина, почему я отказал себе в удовольствии вас видеть – единственное участие ваше в известном деле о требование Огарёва денежных сумм, которые должны были быть пересланы и потом, вероятно, по забывчивости, не были пересланы, не были даже и возвращены Огарёву. Я так был уверен, что это дело было совершенно «неумышленно», что, несмотря на ваши два письма к Марье Львовне, ждал объяснения. Вы оцените чувство деликатности, которое воспрещало мне видеться с вами до тех пор, пока я не имел доказательств, что вы были чужды этого дела и что вся ответственность за него падает на третье лицо, как вы объясняете в письме к Тургеневу. В ожидании этого объяснения позвольте мне остаться незнакомым с вами. Герцен.»

КЛИО –Огарёв, займите своё место.

Панаева Авдотья Яковлевна. (подходит)

Расскажите нам правдиво, без утайки, о мотивах, которые заставили вас присвоить не принадлежавшие вам деньги.

ПАНАЕВА – Никаких денег я не присваивала. Всё это клевета на меня и на Некрасова. Марья Львовна Огарёва была мне близким человеком, и я её очень жалела, потому что после её разрыва с Огарёвым жизнь её заграницей сложилась тяжело. Когда я узнала, что всё миллионное состояние Огарёва бессмысленно расстраивается, я написала Марье Львовне, что ей надо оградить свои интересы, иначе она останется без гроша, и что я готова ей помочь.

По моему совету она выслала мне доверенность, в которой было сказано: во-первых, что она мне поручает взять у Грановского заёмные письма Огарёва на 85.815 р. серебром и, во-вторых, предъявить эти письма ко взысканию, а полученный капитал и проценты употребить так, как она лично просила меня. Надо сказать, что Марья Львовна к тому времени очень опустилась: она стала много пить, постоянно менять любовников. Мне было ясно, что если передать ей сразу весь капитал, то она живо его растратит, или его расхитят её любовники. Поэтому я ей писала, чтобы капитала она не брала, а поручила мне передать его в верные руки: тогда капитал будет приносить хорошие проценты, которые я и буду ей посылать на жизнь. Марья Львовна с этим согласилась, и я ей аккуратно переводила, начиная с1851 г. проценты на её капитал в сумме 3 000 р. в год серебром.

КЛИО – В чьи же «верные руки» вы передали взысканный с Огарёва капитал?

ПАНАЕВА — Точно я этого не знаю, так как деньгами распоряжался, как всегда, Некрасов, но я думаю, что капитал был в основном помещён в издательство «Современника», потому что проценты в сумме трёх тысяч рубле в год для пересылки Марье Львовне брались Некрасовым из кассы «Современника». И я считала такое вложение капитала делом верным, так как денежные дела Некрасов всегда вёл удачно.

КЛИО – Но почему же мы сразу после смерти Марьи Львовны Огарёвой не вернули капитал её наследникам – Огарёву и Каракозову, а довели дело до суда, да и по судебному решению расплатились не полностью?

ПАНАЕВА – Время шло. Мы с Некрасовым были накануне полного разрыва. У меня денег не было, поэтому я и не могла их вернуть, а Некрасов всё это дело урегулировал и капитал наследникам Марьи Львовны вернул, т.е. формально то вернули я и Шаншиев, а фактически Некрасов и Шаншиев. Я ничьих чужих денег никогда не присваивала./х

х/. Справка: в «Литературном наследстве» изд. Акад. Наук за 1946 г., №3 «Некрасов» в разделе «Гонорарные ведомости «Современника» напечатано: «хотя расчеты по изданию журнала велись отдельно от счетов Некрасова, в действительности это различие часто оставалось номинальным. Все книги полны записей, касающихся лично Некрасова, например: гонорар адвокату Репинскому за выступление в деле Панаевой, выплата денег Сатину, Шаншиеву и другим проведены по книгам «Современника».

В конторских книгах систематически отмечаются уплаты денег по Панаевскому процессу».

КЛИО – Займите своё место.

Прежде чем предоставить слово Некрасову и Тургеневу, я считаю необходимым огласить письмо Некрасова к Панаевой, написанное им в 1857 году, но найденное и опубликованное профессором Лемке только в ХХ веке. Вот, что он написал:

«Довольно того, что я до сих пор прикрывал тебя в ужасном деле по продаже имения Огарёва. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя. Твоя честь была мне дороже своей, и так будет, не взирая на настоящее. С этим клеймом я и умру. А чем платишь ты мне за такую, сам знаю — страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобой считавшейся за подругу? Презрения Огарёва, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мною…

Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает той части правды, которая известна Тургеневу, — но ведь только части, а всю то правду знаем лишь мы вдвоём, да умерший Шаншиев!»

Некрасов! Прошу вас в своих объяснениях дела о присвоении огарёвского наследства, разъяснить нам неясные места оглашённого мною письма. Неясности две: первая – вы пишите, что вы этот грех приняли на себя и всегда Панаеву прикрывали собой. А между тем вы же сами Тургеневу и Герцену указывали на Панаеву, как на единственную виновницу присвоения денег и что вы стояли в стороне. Герцен не мог этому поверить и поэтому не стол с вами разговаривать.

Вторая – о какой правде, известной только вам двоим идёт речь? Прошу Вас.

НЕКРАСОВ — Огарёв изложил здесь дело так, будто Панаева и Шаншиев, руководимые мною, ограбили бедную Марью Львовну. А сами же они, и Герцен, и Тургенев, называли Марью Львовну «пьяной вакханкой». Ведь никто из них настоящей цены деньгам не знал, потому что они их не зарабатывали. Ну, а я цену деньгам знал всегда. И мне было жаль отдавать целый капитал в руки опустившейся и спившейся женщины, когда в моих руках этот капитал принйс бы обществу большую пользу. Вот мы с Панаевой и предложили, которые мы ей и переводили в сумме 3 000 р. — ежегодно. Что этого для неё было вполне достаточно, можно судить по тому, что после её смерти, последние переведенные её три тысячи рублей, остались даже неизрасходованными.

КЛИО – Допустим, что вы правы. Но ведь капитал то принадлежал Огарёвой, значит, вы прежде всего должны были оформить её право собственности на этот капитал. А между тем вы этого не сделали: деньги закрепить за вами, а орловское имение Огарёва за Шаншиевым.

НЕКРАСОВ – Да, я этого, к сожалению, не сделал.

КЛИО – Таким образом, если бы Марья Львовна Огарёва пес-

пропущено

КЛИО – Считаю этот вопрос выясненным.

Мы рассмотрели четыре поступка Некрасова, имевших общественный характер и вызвавших в своё время сильнейшую общественную реакцию против Некрасова надо искать в его характере; поэтому не только интересно, но необходимо пролить свет на поведение Некрасова в повседневном быту, в семье, в работе, в отдыхе, в более тесном кругу друзей, ибо здесь то больше всего проявляется характер человека. Некрасов, ваше мнение?

НЕКРАСОВ — Против постановки такого вопроса я решительно возражаю и повторяю то, что я не раз заявлял и в стихах и в прозе: «Как частного человека вы меня забудьте, судите меня только как поэта».

КЛИО – Нет, Некрасов, вы не правы: ваше имя не только как поэта, но и как руководителя журналов, стоявших во главе большого общественного движения, принадлежит истории, и история обязана знать такого человека, знать не только его талант и ум, но и его характер, его моральный облик. Поэтому ваше возражение я отклоняю.

Ковалевский Павел Михайлович, подойдите к столу. Расскажите нам о ваших встречах с Некрасовым на жизненном пути. (Ковалевский подходит).

КОВАЛЕВСКИЙ — Я помню мою первую встречу с Некрасовым на Невском проспекте, дрогнувшим глубокой осенью в лёгком пальто и в ненадёжных сапогах и в соломенной шляпе с толкучего рынка. То был ещё не совсем Некрасов, а только Перепельский, под этим псевдонимом переделывавший водевили с французского языка, которого он не знал. Потом я встречал его на обедах моего дяди Ковалевского, совсем Некрасовым — сотрудником «Отечественных записок». Вслед за тем я видел его в коляске, щеголявшего модными жилетами и красивой нарядной женою Панаева. А далее, он сам ездил в той же коляске, которая уже была коляской не Панаева, вдвоём с красивою женой Панаева, которая уже перестала быть женою Панаева. Панаев ещё жил на общей с Некрасовым квартире, но в ней занимал одну комнату во дворе, а вся его квартира принадлежала Некрасову. У Некрасова теперь была шапка — боярка из такого темного и седого соболя, что бедный Панаев готов был, по его собственному признанию, отдать несколько лет жизни за эту шапку. Самый модный портной облекал теперь в самые отборные изделия английских мануфактур тело Некрасова, когда то довольствовавшегося изделиями с толкучего рынка, и самые тонкие обеды подавались по несколько раз в неделю самому разнообразному составу гостей когда – то голодавшим Некрасовым. Надо сказать, что «Муза мести и печали», как сам Некрасов окрестил свою поэзию, обставилась довольно комфортабельно.

Откуда же Некрасов брал деньги на такую жизнь? Во-первых, Некрасов с «Современника» получал, как его издатель, около двадцать тысяч рублей серебром в год, т.е. около 70 тысяч рублей ассигнациями. Во-вторых, он около такой же суммы, а может и больше, получал за отдельные издания своих стихов, которые были самыми популярными стихами в то время. Например, сам Некрасов писал:»великая моя благодарность графу Адлербергу: он много мне проиграл денег в карты, но ещё больше сделал для меня, выхлопотав в 60-м году позволение на издание моих стихов, что запрещал Норов в 1856 году. Это дало мне до 15 тысяч рублей.»

В-третьих, он громадные суммы выигрывал в карты, как в клубе, так и на дому. Один Абаза, впоследствии министр финансов, за несколько лет проиграл Некрасову больше миллиона франков и постоянно был ему должен от пяти до десяти тысяч рублей. Некрасов играл каждую ночь до утра. У него была своя система игры в карты, и играл он почти без проигрышей. Как-то я зашел к Некрасову на квартиру. Он вышел ко мне взлохмаченный и сказал, что принять меня не может, так как уже третьи сутки «свежует» одного провинциального купчика. «Уже выиграл с него пять тысяч, но у него должно быть ещё найдётся тысячи три. Надо и их отобрать, а то уйдёт, как недавно с другим было: я его уже хорошо освежевал, но у него ещё оставалось около восьми тысяч. И, на беду, мне надо было по делу отлучиться, а за это время его перехватили другие и, конечно, отобрали у него все эти восемь тысяч, которые я считал уже своими. А словечко «освежевать» я взял у своего повара, который, когда ощипывает и потрошит дичь, то говорит, что он её «свежует». Хорошее словечко!»

В-четвертых, в 1861 г., как раз после освобождения крестьян, когда дворяне задёшево распродавали свои имения, не зная, что с ними делать без крепостных, Некрасов купил в Ярославской губернии у княгини Голицыной за 38 500 р. серебром усадьбу Карабиху в 509 десятин. Усадьба была построена бывшим ярославским губернатором князем Голицыным в начале Х1Х в. И представляла собой сложный архитектурный и хозяйственный комплекс, включающий свыше тридцати построек, два парка, два пруда, фруктовый сад, оранжереи, манеж и другие принадлежности крупной помещичьей усадьбы. Некрасов говорил, что он купил это имение для отдыха. И действительно, он содержал там егерей, своры собак и всё, что надо для большой охоты, и выезжал туда из Петербурга с гостями на охоту. Но вместе с тем Некрасов, выдав своему брату Фёдору доверенность на управление имением, поручил ему постройку винокуренного завода. Завод был построен и конечно приносил Некрасову немалый доход. Расчёты с братом по заводу у Некрасова велись до самой его смерти. Тургенев в своем романе «Дым» явно намекал на Некрасова фразой Потугина: «иной сочинитель, что ли, весь свой век стихами и прозой бранил пьянство, откуда укорял… да вдруг взял да два винных завода купил, да снял сотню кабаков, и ничего…»

В 1871 г. Некрасов купил вторую усадьбу в Новгородской губернии, вблизи Чудова, которая называлась Чудовская Лука. В ней было 162 десятины земли, деревянный двухэтажный дом с флигелем, службы, конюшня, сад. В этом имении Некрасов тоже держал егерей и свору собак и выезжал сюда на охоту.

Вы спрашиваете, каков Некрасов был в семье? Но ведь семьи у Некрасова никогда не было. Был один ребёнок от Панаевой, но умер вскоре после рождения. Вы спросите – что же он был аскет, подчинил свою плоть высшим идеям своего духа? О, нет! Все его романы, за исключением первого, проходили на глазах у всех, начиная с прислуги и лавочников и кончая английским клубом. А первый его роман в годы его юности, известен только с его слов: он рассказывал о нём и Тургеневу и Панаеву, и Колбасину, и я знаю о нём от них.

Когда ему было 19 лет, т.е. в 1840-41 гг., он сманил одну молоденькую гувернантку с места и стал жить с нею на её счёт, пока всё не прожили; после этого Некрасов её бросил, но спустя год вновь увидел её в карете у английского магазина игрушек. Она была опять гувернанткой в богатом доме. Некрасов стал её преследовать на улице, сманил её с места и опять стал жить с нею и на её деньги, пока опять всё не прожили, и он опять бросил её одну, без денег и, возможно, беременной. Через семь лет Некрасов встретил её на улице — она была проститутка и пьяна.

Для многих являлось загадкой, как Некрасов, будучи еще Перепельским, переводил водевили с французского. Не зная языка. Можно предположить, что эти переводы делала ему эта гувернантка, хотя Некрасов этого не говорил, также как никогда не называл её имени.

Второй его роман был с Авдотьей Яковлевной Панаевой. Он длился 15 лет, с 1847 по 1862 гг. Панаева была очаровательная женщина, красивая, изящная, интересная, воспитанная и одарённая. Вместе с Некрасовым она написала два романа. И она любила Некрасова, понимала его, сочувствовала его поэзии и всячески и во всём ему помогала. Она хотела и могла бы быть примерной ему женой, тем более, что Панаев умер в 1862 году и Некрасов мог бы легализировать свои отношения с Авдотьей Яковлевной браком. Но как раз в 1862 году он с нею окончательно порвал. Некрасов часто Панаеву третировал, унижал, оскорблял и без конца изменял ей даже с уличными проститутками. В 1852 г. он заболел сифилисом, который тяжело отразился на его здоровье вообще и на его голосе в частности. Через три года, в 1855 году Боткин писал Некрасову: «сколько я могу понять, в горле твоём есть следы прежнего дурно излеченного сифилиса…» И Чернышевский, и Добролюбов очень сочувствовали Панаевой и когда можно было, утешали её.

В 1862 году, сорока лет, Некрасов завёл роман с какой-то девушкой, соблазнил её, но потом бросил и взял себе на содержание француженку актрису Сулину Лефрен. Это был его четвёртый роман. Он поселил Селину сначала как раз напротив своей квартиры и заставлял Панаеву посылать ей обеды и ужины. Так как Некрасов не знал французского языка, а Селина – русского, то Некрасов заставлял Панаеву учить его французскому языку, чтобы он мог объясняться с Селиной. Панаева не выдержала этих издевательств и ушла от Некрасова.

Некрасов, после ухода от него Панаевой, получил от неизвестного автора такие стихи.

Ех — писатель бедный

Смеет вас просить –

Ех — подруге бедной

Малость подсобить.

Вы когда – то лиру,

Посвящали ей,

Дайте ж на квартиру

Несколько рублей.

На другой же день Селина въехала в квартиру Некрасова и стала хозяйкой дома. Набив свои сундуки бархатом, серебром и кружевами, а чековую книжку деньгами, Селина уехала в Париж.

В 1864 году Некрасов ездил в Париж и там так кутил с Селиной, что Герцен писал из Парижа Огарёву: «Некрасов был здесь несколько месяцев тому назад. Он бросал деньги, как следует разбогатевшему сукину сыну, возил с собой француженку (Панаеву он, говорят, оставил) и прочее. В один месяц он здесь ухлопал до 50 тысяч франков».

Когда Селина уехала в Париж, её место заняла у Некрасова молодая, красивая женщина – Прасковья Николаевна Мейшен. Это была пятая его подруга. Она была мещанка, хотя и грамотная, но совершенно необразованная. Кроме денег, её особенно прельщало то, что у Некрасова был собственный выезд с рысаками, покрытыми голубой сеткой. В 1870 г. Некрасов расстался с Прасковьей Николаевной и взял себе молодую женщину из дома свиданий на Офицерской улице — Фёклу Анисимовну Виноградову. Вообще, чем старше становился Некрасов, тем моложе выбирал себе подруг: с Панаевой он расстался, когда ей было 44 года, Селине было 32 года, Прасковье Николаевне — 26 лет, а Фёкле – 19.

Так как простонародное имя Фёкла совсем не нравилось народному поэту, то он стан называть её Зиной. Впрочем, есть предположение, что ей такое имя было присвоено в доме свиданий. Своим гостям Некрасов представил её как Зинаиду Николаевну. Она была полуграмотная, но единственная из всех подруг Некрасова, поставила своей целью женить его на себе, и добилась этого перед самой его смертью. К великому негодованию своей сестры, Некрасов женился на Зине 4 апреля 1877 года, когда он был уже безнадёжно болен. Вскоре после свадьбы с Зиной, Некрасов выписал из Вены знаменитого хирурга Бильрота, который 12 апреля 1877 г. сделал ему операцию. У Некрасова был рак прямой кишки. После операции Некрасов прожил ещё восемь месяцев в ужасных, беспрерывных страданиях. За приезд Бильрота и операцию он ему заплати 20 000 рублей.

Для свадьбы, за большие деньги, на дому у Некрасова была устроена походная церковь. Свадьба была похожа на похороны: жених – полу покойник, лежал на кровати пластом. Вокруг аналоя его несли на руках в длинной, как саван рубахе. Трудно понять, для чего Некрасову понадобилось жениться на Зине перед самой своей смертью, так как материально он её обеспечил в своём духовном завещании, выделив ей, «Фёкле Анисимовне Виноградовой, именуемой в обществе Зинаидой Николаевной» половину имения Чудовская Лука и всю обстановку своей Петербургской квартиры.

Все эти теневые стороны жизни Некрасова не должны, конечно, отодвигать куда- то на задний план его значение как поэта и издателя, и редактора «Современника» и «Отечественных записок» — с1868 г. до смерти.

Я не буду касаться его поэтического дара, так как вы этого вопроса передо мной не ставили. Но как издатель и редактор журналов, Некрасов был человек замечательный. И это, надо сказать, при полной своей необразованности. Обладая недюжинным практическим умом, инициативой, волей, тонким нюхом на общественные явления и запросы, способностью к риску, щедростью к родне, друзьям, сотрудникам и просто чужим людям, он всегда умел сплотить вокруг себя нужных ему людей и руководить ими. Редакционную работу он вёл быстро и умело, с полуслова понимая, что годится, что – нет. Салтыков-Щедрин писал как-то Анненкову: «Некрасов мне пишет, что моё «Развесёлое житьё» ему понравилось, но я как-то не доверяю его похвале, потому что он всё в воздухе нюхает и заботится только о том, чтобы на публику впечатление было». И это верно. Таков Некрасов был всегда.

КЛИО – Ковалевский, займите своё место. Некрасов, предоставляю вам слово.

НЕКРАСОВ – Я уже говорил и повторяю: «Как человека забудьте меня частного, но как поэта судите». Но вы моему голосу не вняли и судили меня, как человека частного. Хорошо. А я разве сам не сознавал своих слабостей и в них не каялся? Я писал своему неизвестному другу:

Я призван был воспеть твои страданья,

Терпеньем изумляющий народ,

И бросить хоть единый луч сознанья

На путь, которым бог тебя ведет.

Но жизнь любя, к её минутным благам

Я для неё не жертвовал собой.

И ещё я писал:

Зачем меня на части рвёте,

Зовёте именем раба?

Я от костей твоих и плоти,

Остервенелая толпа!

Где логика? Отцы – злодеи,

Низкопоклонники, лакеи,

А в детях видя отпрыск свой,

И негодуют, и дивятся,

Как будто на сосне простой

Каштаны где-нибудь родятся.

Все мои грехи объясняются тем, что я имел греховодника отца, что я не получил хорошего воспитания, что я не имел верных друзей, которые могли бы меня остановить. Моя встреча с Белинским была моим спасением. Что бы ему пожить подольше! Я бы не был таким человеком, каким стал! А теперь… Не думайте, что я не сознавал позора своих поступков, и не терзала меня до конца дней моих моя совесть. Обращаясь к памяти своей матери, я писал:

Я пою тебе песнь покаяния,

Чтобы кроткие очи твои

Смыли жаркой слезой сострадания

Все позорные пятна мои…

И в другом месте:

Что враги? Пусть клевещут язвительней.

Я пощады у них не прошу:

Не придумать им казни мучительней

Той, которую в сердце ношу.

Я много страдал и потому имею право просить:

За каплю крови, общую с народом,

Мои вины, о Родина, прости!

Тургенев, вам предоставляется последнее слово.

ТУРГЕНЕВ:

Оправдываться от обвинения в том, что я был причиной ссоры с Некрасовым, мне не приходится. Некрасов сам признал все свои грехи, каждого из которых было достаточно, чтобы порвать с ним всякие отношения. Я терпел дольше других и порвал с ним позже всех его друзей. Больше того, незадолго до смерти Некрасова я был в Петербурге и, несмотря на наш разрыв, заехал к нему, чтобы перед его смертью помириться с ним. Я был введён в его комнату его молодой женой Зинаидой Николаевной. Она же предупредила Некрасова о моём приходе. Взглянув на него, я застыл, поражённый его видом. По лицу Некрасова прошла страдальческая судорога, он поднял тонкую, исхудавшую руку и сделал мне прощальный жест. Я был так взволнован, что не мог выговорить ни слова, молча благословил его и вышел. Ни слова не было сказано во время нашего прощального свидания, но мы оба почувствовали, что перед лицом смерти простили друг другу грехи наши вольные и невольные, и примирились.

Но Некрасов принадлежит Истории, и потому его личность, а не только его стихи, подлежит её суду. Поэтому мне представляется необходимым внимательно остановиться на тех причинах, которые сам Некрасов всегда выдвигал для объяснения и оправдания своих позорных поступков. Он перечислил эти причины в своём последнем слове.

Первая причина:

«Где логика? Отцы – злодеи,

Низкопоклонники, лакеи,

А в детях видя отпрыск свой,

И негодуют, и дивятся,

Как будто на сосне простой

Каштаны где-нибудь родятся».

Итак, закон наследственности.

Вторая причина:

«Но жизнь любя, к её минутным благам

Прикованный привычкой и средой,

Я к цели шёл колеблющимся шагом,

Я для неё не жертвовал собой».

Итак, привычка и среда.

Третья причина: «Я не имел верных друзей, которые сдерживали бы меня. Моя встреча с Белинским была моим спасением. Что бы ему пожить подольше! Я бы не был таким человеком, каким стал». Значит, если бы не его встреча с Белинским, так он и не то бы ещё наделал! Итак, в области морали опора не на своё моральное самосознание, опора на других.

И, наконец, четвёртая причина. Уже не для объяснения, а для прощения:

Мои вины, о Родина, прости!»

Наряду с этими оправдательными мотивами своих позорных поступков, Некрасов осуждает самого себя, ибо к этому побуждает его совесть. Но зачем же каяться в своих грехах, когда столько вполне оправдывающих причин: наследственность, среда, привычки, отсутствие друзей? Казалось бы, одно из двух: или все позорные поступки оправданы объективными причинами, и тогда не в чем и не за чем каяться, или совесть заставляет человека каяться в его позорных поступках, потому что считает, что в них виноват он сам, только сам и больше никто, и никакие объективные причины не могут служить для них оправданием. Казалось бы… Однако на самом деле в повседневной жизни каждого человека не только нет этого или – или, а наоборот, имеет место всегда и – и, то есть и желание оправдать свои поступки объективными причинами, и признание себя голосом совести виновным в совершении этих позорных поступков.

Некрасов – лицо историческое и потому подлежит суду Истории и с моральной точки зрения. Но для того, чтобы не ошибиться в этом суде над ним, надо совершенно ясно поставить перед собой проблему морали и дать на неё правильный ответ. Тем самым, мы подошли к самой сложной философской проблеме, к проблеме свободы воли. Тут ведь может быть только две точки зрения: или отрицание свободы воли, или её признание.

Отрицающие свободу воли у человека рассуждают так: всё протекает во времени, потому всё причинно обусловленно, поэтому и воля человека, обусловленная всею цепью предшествующих фактов, не свободна, а несвободна, значит, и неответственна за свои поступки. Такая философия, вследствие своей примитивности, очень доступна примитивным умам да, к тому же, очень удобна. Некрасов, как человек малообразованный, но практически умный вполне усвоил эту философию, и вину за свои поступки валил и на отца, и на среду, и на привычки. Да и не один Некрасов придерживался таких воззрений. В шестидесятые годы XIX в. многие придерживались таких взглядов, так что это даже отражалось на судебных приговорах. Алексей Толстой с большим юмором высмеял эту мораль в «Потоке-богатыре»:

Видит: судьи сидят и торжественно тут

Над преступником гласный свершается суд.

Несомненны и тяжки улики,

Преступленья ж довольно велики:

Он отца отравил, пару тёток убил,

Взял подлогом чужое именье,

Да двух братьев и трёх дочерей задушил –

Ожидают присяжных решенья.

И присяжные входят с довольным лицом:

– Хоть убил, – говорят, – не виновен ни в чём!

И ведь этот вердикт присяжных заседателей логически правильный: они приняли во внимание всё: и наследственность, и среду, и отсутствие моральной поддержки, то есть всю цепь предшествующих фактов, необходимо обусловивших всё поведение преступника. А раз всё необходимо обусловленно, значит, и вины нет. Забыли присяжные заседатели об одном – о совести преступника.

Старался забывать о своей совести и Некрасов, но, как видно, неудачно. Его собственная совесть полным голосом обвиняла его самого в совершении им позорных поступков, не считаясь ни с какими «предшествующими фактами».

В чём же дело? Какое же право имеет кричать, и вопить, и болеть совесть, когда воля несвободна, и человек не волен в своём поведении? А в том дело, что закон природы не есть веление, ибо ему нельзя противиться; закон природы гласит: «необходимо так должно быть». А нравственный закон гласит: «ты должен поступать так, хотя можешь поступать и иначе, но в этом случае ты несешь ответственность за нарушение нравственного закона».

Вся нравственность основывается только на способности человека к свободе воли. Отрицая свободу воли, необходимо отказаться и от нравственности. Совесть всегда подскажет человеку, хорошо он поступил или дурно.

Всмотритесь поглубже в ту борьбу, которую Некрасов вёл всю жизнь в своей собственной душе: с одной стороны, он для оправдания своих позорных поступков притягивает всевозможные объективные причины, а с другой стороны, голос его совести отбрасывает все эти причины и кричит ему: ты виноват, ты один во всём виноват!» И Некрасов знает, что совесть права, и сам уже вопит:

«Не придумать вам казни мучительней

Той, которую в сердце ношу!»

Да и все притянутые им за волосы объективные причины яйца выеденного не стоят. Этих причин три: наследственность, привычки и среда. Но моральные принципы не передаются по наследству, а к тому же сам Некрасов всегда преклонялся перед нравственным величием своей матери. Так почему же он от неё не воспринял основ морали? А уж откуда у Некрасова могла появиться привычка к роскоши, игре в карты и разврату, совсем не понятно: родители его были малосостоятельны, и сам он свою юность провёл в бедности. Так что привычки тут не причём.

Что касается ссылок на среду и отсутствие друзей, то тут Некрасов просто клевещет. Он всю свою жизнь вращался в кругу самых выдающихся людей, отличавшихся своей нравственной чистотой. Я назову в первую очередь Белинского и Грановского. А ведь около Некрасова были и Владимир Соловьёв, и Лев Толстой, и Достоевский, и Глеб Успенский – все люди взыскующие града Господня, то есть, прежде всего, нравственной чистоты. Почему же Некрасов не подпал под влияние этой среды, а выбрал себе другую?

И ещё Некрасов просит:

«За каплю крови, общую с народом,

Мои вины, о Родина, прости!»

Эта фраза вообще не имеет никакого смысла. О какой крови говорит Некрасов? Если о крови, пролитой им за народ, то такой крови ни в буквальном, ни в переносном смысле он никогда не проливал. И вообще никогда не подвергался даже малейшим репрессиям со стороны властей. Если же он говорит о своей доподлинной русской крови, общей с кровью всего русского народа, так, по этой логике, каждый преступник и жулик мог бы просить у суда прощения, потому что в его жилах тоже течёт русская кровь.

Но чем дальше Некрасов жил, тем глубже он сознавал всю несостоятельность своих оправдательных мотивов и тем больше его мучила совесть за совершённые им бесчестные поступки. В этих нравственных мучениях его оправдание перед лицом Истории.

Дело о ссоре между Тургеневым и Некрасовым считаю законченным.

На основании свидетельских показаний и личных объяснений сторон, Тургенева Ивана Сергеевича по обвинению его в учинении ссоры с Некрасовым Николаем Алексеевичем считать по суду Истории оправданным. Всю вину за ссору возложить на Некрасова, ибо для их разрыва совершенно достаточно было трёх фактов, удостоверенных на суде и признанных самим Некрасовым: обмана Белинского и его друзей при организации «Современника», соучастия с Панаевой и Шаншиевым в присвоении огарёвского наследства, публичного чтения стихов, восхваляющих графа Муравьёва.

Утверждение Тургенева, что Некрасов передал руководство «Современником» в руки Чернышевского и Добролюбова из корыстных соображений, признать неверным. Своим руководством и «Современником» и «Отечественными записками» Некрасов доказал, что он всегда держался демократического курса, установленного Чернышевским и Добролюбовым. Некрасов прав, утверждая, что он бóльший народник, чем все писатели сороковых годов вместе взятые. Несмотря на свои моральные погрешности, Некрасов никогда не порывал духовной связи с простым народом, поэтому он и являлся выразителем его надежд и чаяний. И когда Некрасов просит:

«За каплю крови, общую с народом,

Мои вины, о Родина, прости!»

Надо понимать, что говорит здесь он о своей крови, общей именно с простым народом – народом-страдальцем. И Родина давно простила ему его вины.

Судебное заседание объявляю законченным. Прошу всех, вызванных мною на этот суд, вернуться в воздушные чертоги Истории, где витают тени людей, оставивших свои следы на всех магистральных и просёлочных дорогах Истории Человечества.

БИБЛИОГРАФИЯ

По делу № 1 о ссоре с Л.Н. Толстым

1. А. Панаева, «Воспоминания», 4-е изд. “Academia”, 1933 г., стр. 393-395
2. А. Фет, «Мои воспоминания», ч. 1, стр. 106-107 и 369, ч. 2, стр. 270
3. Бирюков, «Л.Н. Толстой. Биография», т. 1, изд. «Посредник», 1906 г., стр. 400-408 и 273
4. И.С. Тургенев, Письма. Сочинения, т. XII, изд. 1958 г.

По делу № 2 о ссоре с И.А. Гончаровым

1. «Необыкновенная история», рукопись Гончарова, опубликованная в Сборнике Российской публичной библиотеки, выпуск 1, том II Материалов и исследований, изд. Брокгауз и Ефрон, 1924 г.
2. А.В. Никитенко, «Дневник», т. 2 за 1860 год, стр. 114-116, «Госиздат», 1955 г.

По делу № 3 о ссоре с Ф.М. Достоевским

1. А.Г. Достоевская, «Дневник», стр. 198-200, Центрархив «Новая Москва», 1923 г.
2. Ю. Никольский, «Тургенев и Достоевский (История одной вражды)», Российско-болгарское книгоиздательство, София, 1921 г.

По делу № 4 о ссоре с Н.А. Некрасовым

а). Обман Белинского при организации «Современника»

1. Я.З. Черняк, «Дело Огарёва – Панаевой по архивным материалам», изд. “Academia”, 1933 г., гл. III, стр. 88-120
2. Письма Белинского

б). Участие Некрасова в деле присвоения огарёвского наследства

1. Я.З. Черняк, «Дело Огарёва – Панаевой по архивным материалам», изд. “Academia”, 1933 г.
2. Тучкова-Огарёва, «Воспоминания», изд. “Academia”, 1933 г., стр. 471-472
3. А. Панаева, «Воспоминания», 4-е изд., “Academia”, 1933 г., стр. 448-452
4. К. Чуковский, «Некрасов. Статьи и материалы», Ленинград, 1926 г., стр. 65-67

в). О передаче редакции «Современника» в руки Чернышевского и Добролюбова

1. И.С. Тургенев, Письма, т. XII, изд. 1958 г.
2. К. Чуковский, «Некрасов. Статьи и материалы», Ленинград, 1926 г., статья «Поэт и палач»
3. М.А. Антонович, «Литературное объяснение с Некрасовым» и «Post-Scriptum» Ю.Г. Жуковского. Материалы для характеристики современной русской литературы, СПБ, 1869 г.
4. Антонович, «Избранные статьи», Лен., 1938 г. «Несколько слов о Некрасове»
5. Антонович, «Шестидесятые годы. Воспоминания», Лен., 1933 г.
6. Елисеева, «Шестидесятые годы. Воспоминания», Лен., 1933 г.
7. Н.М. Рождественский, «Литературное падение Антоновича и Жуковско-го», СПБ, 1886 г.

г). Прочтение Некрасовым оды графу Муравьёву

А.И. Дельвиг, «Воспоминания», т. 2, “Academia”, 1930 г., стр. 295

д). Моральный облик Некрасова

1. П.М. Ковалевский, «На жизненном пути», Приложение к «Литературным воспоминаниям» Григоровича, “Academia”, 1928 г., стр. 253-257 и 414-449
2. К. Чуковский, “Некрасов. Статьи и материалы”, Лен., 1926 г.
3. К. Чуковский, “Подруги поэта” в “Минувших днях” за 1928 г.

Приложение

Текст, не вошедший в основную редакцию работы и относящийся к разделу «О передаче редакции «Современника» в руки Чернышевского и Добролюбова»

…И вот после закрытия «Современника», вдруг, как снег на голову, сваливается объявление об издании «Отечественных записок» в 1868 году и что в них будут помещены стихи Некрасова.

Напомню вам, что редактором и издателем «Отечественных записок» был Краевский – воплощение консерватизма и пресмыкательства перед «властями предержащими».

И вот, после почти четвертьвековой вражды и борьбы «Современника» с «Отечественными записками», Некрасов объединялся с Краевским, обнялся и расцеловался с ним, и стали они вместе издавать «Отечественные записки». Я так и понял, и не только я, что Некрасов изменил своему знамени демократизма и перешёл в лагерь консерваторов. Сам-то Некрасов думал о себе, что он до того усердно воспевал русский народ, что на пальцах у него выступила «капля крови» и что он, таким образом, подобно капитану Копейкину, в некотором роде, так сказать, проливал кровь. За эту «каплю крови» он вправе требовать себе индульгенцию за разные гражданские грешки, сделанные из-за того, что уж очень он любил «блага жизни».

Скажите, Антонович, вы и теперь держитесь такого же суждения о Некрасове, как и в 1869 году, когда вы опубликовали своё «Литературное объяснение с Н.А. Некрасовым»?

АНТОНОВИЧ:

Нет. Спустя 35 лет после моего разрыва с Некрасовым, я опубликовал свои воспоминания под заглавием «Шестидесятые годы». В них я писал, что мои сомнения в Некрасове не оправдались. Надо вам сказать, что описанные мною факты были бесспорны, я ничего не прибавил, и Некрасов не оправдывался, да и не мог бы оправдаться. Но вот в оценке его союза с Краевским я ошибся: не Краевский подмял под себя Некрасова, а наоборот, Некрасов подмял под себя Краевского. Он сделал «Отечественные записки» журналом демократическим и передовым. Нет, Некрасов своему демократическому знамени не изменил. За это ему честь и слава и вечная память в летописях нашей литературы.

Антонович, займите своё место.

Это заметила наблюдательная А.Я.Панаева, чутко отразившая положение Федора Михайловича среди литераторов ее круга: «Застенчивость его прошла; он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно, из одного упрямства противоречил другим... Ошеломленный неожиданным блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами, которые скромно вступили на это поприще с своими произведениями... И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев - он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался».

Неудивительно, что Иван Сергеевич предложил хлестнуть строптивца эпиграммой. Дерзкой, саркастической. Некрасов после некоторого колебания согласился, хотя появлению в печати первого произведения Достоевского способствовал именно он. Тургеневу хотелось стегнуть побольней, с оттяжкой, чтоб рубец в памяти остался. Некрасов и сам не прочь был посмеяться, но безобидней, проще. Сначала стараниями Тургенева эпиграмма приняла следующий вид:

Рыцарь горестной фигуры!

Достоевский, юный пыщ,

На носу литературы

Ты вскочил, как яркий прыщ.

Хоть ты новый литератор,

Но в восторг уж всех поверг:

Тебя хвалит император,

Уважает Лейхтенберг.

Некрасова обеспокоили личные выпады против Федора Михайловича. Он раскраснелся весь и стал энергично доказывать, что так нельзя, что речь идет не просто о собрате по перу, но о товарище. Да и план вызревал у Некрасова насчет издания собственного журнала, среди авторов которого он хотел видеть Достоевского. Тургенев - свой человек, от него не нужно было скрывать свои намерения, и Некрасов изложил их со всей прямотой. Подающие такие надежды молодые писатели на дороге не валяются, ими надо дорожить и быть снисходительным к их недостаткам. В итоге некрасовской настойчивости первое четверостишие претерпело изменения:

Витязь горестной фигуры,

Достоевский, милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как новый прыщ.

Саркастическое начало ушло как вода в песок, и эпиграмма приняла вполне компанейский вид: ее можно было прочитать в дружеском кругу в присутствии адресата. Однако Тургенев в ту пору - начинающий литератор двадцати восьми лет от роду - был полон задора и юношеской беспечности. Он ничего не имел против Достоевского, хотелось лишь приструнить его слегка за чрезмерную гордость и предостеречь от поисков благосклонности у сильных мира сего. Уйдя от Некрасова, Иван Сергеевич не позабыл об эпиграмме, в разговоре с приятелем, светским знакомым, щегольнул остроумным словцом, познакомив его с первым, самым ершистым вариантом. Ну и пошла она гулять в свете, дополняя длинный ряд столь же едких творений. Благодаря эпиграмме отношения с Достоевским дали трещину. Она способствовала окончательной ссоре писателей двадцать лет спустя. Тургенев, как обычно, наезжал время от времени в Спасское-Лутовиново, а преимущественно жил за границей. Достоевский саркастически, как когда-то Иван Сергеевич, изложил все поэту А. Майкову: «Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. - Для чего? - спросил он. - Отсюда далеко, - ответил я. - Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас».

Приступая к работе над романом «Бесы», Достоевский вознамерился изобразить в нем и Ивана Сергеевича Тургенева, повинного, по его мнению, в отрыве «русского культурного слоя от почвы». Кармазинов получился похож на Тургенева не внешними индивидуальными чертами, а некоторыми общеизвестными фактами биографии писателя. Наряду с другими персонажами Кармазинов подвергнут «карнавальному развенчанию» (термин М.М.Бахтина). Ему приписаны автором «скверный крик», «скверный голос», «скверная улыбка». Ну и, разумеется, поступки, провоцирующие бесов на «подвиг». Достоевский замечает: «Про Кармазинова рассказывали, что он дорожит связями своими с сильными людьми и с обществом высшим чуть не больше души своей. Рассказывали, что он вас встретит, обласкает, прельстит, обворожит своим простодушием, особенно если вы ему почему-нибудь нужны и, уж разумеется, если вы предварительно были ему зарекомендованы. Но при первом князе, при первой графине, при первом человеке, которого он боится, он почтет священнейшим долгом забыть вас с самым оскорбительным пренебрежением, как щепку, как муху, тут же, когда вы еще не успели от него выйти; он серьезно считает это самым высоким и прекрасным тоном. Несмотря на полную выдержку и совершенное знание хороших манер, он до того, говорят, самолюбив, до такой истерики, что никак не может скрыть своей авторской раздражительности даже и в тех кругах общества, где мало интересуются литературой. Если же случайно кто-нибудь озадачивал его своим равнодушием, то он обижался болезненно и старался отмстить».

Нельзя не почувствовать заданность, предопределенность подобных строк в романе. Некоторые из них словно бы являются ответом на давнишнюю эпиграмму, перекликаясь с ней по смыслу. В самом деле, появилось ли бы в «Бесах» сообщение о том, что Кармазинов «дорожит связями своими с сильными людьми и с обществом высшим», если бы два десятилетия с лишним назад не было сказано ничего о похвалах императора Достоевскому? Как аукнулось, так и откликнулось. Эпиграмма вполне зримо продолжала существовать в отношениях знаменитых писателей. День тот, когда Тургенев с Некрасовым породили ее, будто растянулся во времени на десятилетия.

В 1898 году приложением к журналу «Нива» выходило полное собрание сочинений И.С.Тургенева в двенадцати томах. В девятом томе помещена эпиграмма Достоевскому - самый едкий, «крутой» вариант. Обоих литераторов, друживших в молодости, уже не было в живых, а строки их спорили друг с дружкой, ехидно посмеивались, саркастически улыбались, в чем-то продолжая одна другую, и всем им нашлось место в неспокойном море русской классической литературы.

"Я так его люблю, что, когда об нем заговорю, то всегда чувствую желание похвалить его как-нибудь, а бывало - когда-нибудь расскажу Вам историю моих внутренних отношений к нему".
(Некрасов о Тургеневе. Из письма Л.Н.Толстому)

В редакции "Современника"

Тургенев! Что с тобой?! Где-то горит??! Что ты врываешься, как угорелый?
- Оставь свои дурацкие шутки, не до них мне теперь.
- Да в чем дело?!!
- И ты еще спрашиваешь, в чем дело?!! Что это за фитюлька такая?!! Изволь объяснить!!!
- Извини, дорогой, это не фитюлька никакая, это, считай, финансовый документ.
- Я просил у тебя этот твой идиотский документ?! Жду Захара с деньгами от тебя, а он приносит вот это!!! Мне за карету нечем заплатить! А ты с шутками!!!
- Тургенев! Это никакая не шутка, это выписка твоих долгов по твоим распискам, я уж не считаю, сколько ты набрал под твое - "Да ладно!"
- Слушай, Некрасов! Нашел время для этих своих счетов! Разве я не несу тебе все новое, не успеваю толком вычитать.
- Ничего не говорю, несешь. Но ты знаешь наши расценки, мы тебе еще платим больше, чем другим. Но ты ведь умудряешься брать деньги быстрее, чем пишешь
- Думаешь, писать так легко?!! Это тебе не за карточным столом православных объегоривать!!!
- Ты не прав, Тургенев! Никого я не объегориваю! Я играю честно. Это с твоей легкой руки меня прозвали "головорезом за карточным столом"
- Согласись, не приклеилась бы к тебе эта кличка, если бы было не так.
- Да, я умею играть. Что с того? Иди и ты выигрывай. Я кого-то принуждаю со мной играть? Залезаю в чей-то карман?!!
- Не принуждаешь! Но ведь никого не щадишь! Готов до нитки обыграть!
- Это игра. Она должна быть на равных. Знаешь мое - "У картишек нет братишек!" Я не ворую, играть со мной не принуждаю, все знают, что я проигрывать не люблю, можно сказать, не умею. Не умеешь играть, не садись со мной. Хочешь удачу попробовать? А я при чем? Я ж никогда не возьмусь за дело, которого не знаю и знать не хочу
- Хватит про эти твои карты! Я за деньгами пришел, а не за твоими нотациями.
Почему сейчас, когда я в затруднительном положении, ты не хочешь понять меня?!
- Тургенев, ты не заметил, что ты стал приезжать в Россию только за деньгами? И наш журнал стал для тебя просто дойной коровой?
- Ну ты даешь! Ты считаешь, зов родных просторов совсем заглох во мне?!
- Я не говорю, совсем, но голос денег звучит отчетливо.
- Ты думаешь, где-то можно прожить без денег? Париж не Петербург: там люди только деньгами и живут; это вы здесь сидите на мешках, копейка не выпрыгнет даром, а там...
- Я о другом. Надо считаться и с возможностями журнала. Недавно нам просто нечем было оплатить выпуск номера. Тебе ли не знать,какой это скандал, позор для любого издателя. А только ты нам должен бОльшую сумму. Но даже тогда мы тебе не отказали. Ты увлекся, не считаешься с журналом.
- Ну стыди меня теперь! Думаешь, мне так приятно просить?
- Я думаю, пора уже жить по средствам. Мы не можем постоянно раздавать деньги без надежды на возврат.
- Ты мне еще посоветуй жить, как Достоевский! Жизнь каторжника! Спасибо тебе!
- Про Достоевского не надо. Не хочу его обсуждать. Знаешь мое отношение к нему.
- Никого не хочу я обсуждать! Но и меня ты пойми! Я рожден барином! Я им пропитан с детства и ничего не могу с этим поделать! Ты так хорошо знаешь меня, знаешь, как я страдаю от этого своего барства!..Тебе не понять мою тонкую душу...
- Знаю, поэтому так больно мне касаться этой темы.
- Вспомни, какими мы были друзьями. Дня не могли прожить друг без друга. Я ж просто жил у тебя, ели из одной тарелки... И так все разладилось...
- Если б ты знал, Тургенев, как больно я переживаю нашу размолвку. Мне казалось, ты мне был больше, чем другом, чем братом.Я так хотел быть похожим на тебя. Я любил тебя, как любят женщину, я боялся своих чувств, боялся, что заметят и будут смеяться... О нас уже шептались, так много мы были вместе...
- Мне тоже жаль нашей дружбы. И не понимаю, что между нами пробежало.
- Я скажу тебе. Я тебя боготворил, мне хотелось подражать тебе во всем. Твоя вечная веселость, беспечность приводили меня в восхищение. От тебя всегда исходил праздник. Я дошел в отношениях к тебе до той высоты любви и веры, что говаривал тебе самую задушевную мою правду о себе.Но чем больше я старался, тем больше убеждался, что таким я не стану никогда.
- Поверь, Некрасов, и я тебя любил и хотел помочь тебе. И я искренне хотел, чтобы ты приобрел светский лоск, не тушевался в салонах, уверенно чувствовал себя с дамами. Но я видел, как ты стал отдаляться от меня...
- Я начал замечать то, о чем давно говорили: какой ты необязательный, легкомысленный, как легко не держишь слова. Какой ты неаккуратный в денежных делах. Я долго не хотел этого видеть...
- И ты веришь в эти светские сплетни?!
- Не хотел верить, но ты сам открывал мне глаза.
- Ой! Эти твои преувеличения!
- Я не верил слухам, пока сам не убедился. Пока все были мелочи, не придавал им значения, но после той истории с твоим приглашением на дачу...
- Некрасов! Сколько уже можно о той истории?! Уже весь Питер ее обмусолил, меня просто с грязью тогда смешали! И опять двадцать пять!
- Извини, не могу забыть, какими дураками мы все тогда выглядели...
- Ну и что такого тогда было?!!
- Неужто так быстро забыл!..

Это не конец неприятного того разговора

Продолжение здесь.

Мы с тобой бестолковые люди,
Что минута, то вспышка готова,
Разрешенье взволнованной груди,
Неразумное, резкое слово.

Чернышевский, когда оказывался причастным к некрасовскому быту с его «вспышками» и «неразумными, резкими словами», явно, видя прежде всего в женщине страдательный элемент, демонстративно, подчеркнуто и несколько для него необычно целовал Панаевой руку.
Любовь здесь чаще всего и держалась страстным страданием. И неизбежно сопровождалась беспощадностью приговоров и бесстрашием перед, казалось бы, последним для любви испытанием - бытом: истинно, по слову самого поэта, «проза любви».
Проза: любовь, опущенная в горнило быта и проходящая через испытание пошлостью.
В пору особенно напряженных отношений с Панаевой, все более приближавшихся к разрыву, Некрасов написал стихи «Слезы и нервы»:

О, слезы женские, с придачей
Нервических, тяжелых драм!
Вы долго были мне задачей,
Я долго слепо верил вам.
И много вынес мук мятежных,
Теперь я знаю наконец:
Не слабости созданий нежных, -
Вы их могущества венец.
Вернее закаленной стали
Вы поражаете сердца.
Не знаю, сколько в вас печали,
Но деспотизму нет конца!
Когда, бывало, предо мною
Зальется милая моя,
Наружно ласковость удвою,
Но внутренне озлоблен я.
Пока она дрожит и стонет,
Лукавлю праздною душой:
Язык лисит, а глаз шпионит
И открывает... Боже мой!
Зачем не мог я прежде видеть?
Ее не стоило любить,
Ее не стоит ненавидеть...
О ней не стоит говорить...

Стихи были напечатаны в газете Суворина «Новое время» только через 15 лет, в 1876 году, совсем незадолго до смерти Некрасова, а почти сразу после его смерти издатель Пономарев прокомментировал: «По яркости изображения невольно подумаешь, что стихи полны автобиографического значения».
Вторая часть стихотворения в автографе имела подзаголовок «Кто?».
Кто же? Дело в том, однако, что «яркость изображения» это «автобиографическое значение» удвоила, утроила, учетверила, ...возвела в бесконечную степень. Кто? Да все.

Кто ей теперь флакон подносит,
Застигнут сценой роковой?
Кто у нее прощенья просит,
Вины не зная за собой?
Кто сам трясется в лихорадке,
Когда она к окну бежит
В преувеличенном припадке
И «ты свободен» говорит?
Кто боязливо наблюдает,
Сосредоточен и сердит,
Как буйство нервное стихает
И переходит в аппетит?
Кто ночи трудные проводит
Один, ревнивый и больной,
А утром с ней по лавкам бродит,
Наряд торгуя дорогой?
Кто говорит: «Прекрасны оба» -
На нежный спрос: «Который взять?» -
Меж тем как закипает злоба
И к черту хочется послать
Француженку с нахальным носом,
С ее коварным «c"estjoli» Прелестно (фр.).
И даже милую с вопросом...
Кто молча достает рубли,
Спеша скорей покончить муку,
И, увидав себя в трюмо,
В лице своем читает муку
И рабства темное клеймо?..

В рукописи осталось, очевидно, сочтенное излишним объяснение:

Под иго пошлости всесильной
Лишь тот главы не преклонил,
Кто рано под плитой могильной
Невинным сердцем опочил.
Все к ней идем толпой послушной.
Кто не упал, тот должен пасть.

Куда идем? Под иго пошлости или к могильной плите? Или под иго пошлости, как к могильной плите. В рукописи же остались зачерненные слова, видимо, совсем уж «автобиографического значения»:

Есть не одна такая пара.
Я не таков. Мне не вкусна
Ни раз погасшая сигара,
Ни обманувшая жена.

Испытание страданием любовь прошла, но под игом пошлости сникала. Впрочем, и здесь, как видим, поэзия брала последний взяток. Завершался панаевский цикл в жизни поэта. «Слезы и Нервы» завершили стихотворный панаевский цикл, который навсегда остался в русской поэзии, как единственная в своем роде поэзия страдания и «проза любви».
Хотя и более опосредованно, но вряд ли менее полно, чем в русскую поэзию Панаева, вошла в русскую прозу Полина Виардо. Некрасов, так сказать, исторически насытил и здесь свою жажду-страдания. Тургенев удовлетворял свою - исторически.
Творчество Тургенева, все его мироощущение и самая жизнь его точно нашли, может быть, тоже единственную в своем роде точку приложения, удовлетворения постоянно возбуждаемой жажды - артистизм. Полина Виардо не только великая певица, не только выдающаяся актриса, но как бы сам воплощенный артистизм. Ее руки домогался Альфред де Мюссе. Ею вдохновилась на «Консуэло» Жорж Занд. Она приводила в экстаз Делакруа. Ее некрасивость парадоксалист Гейне назвал «почти прекрасною». В конце концов она вполне оценила буквально выросшего при ней в великого писателя русского молодого человека, которого ей когда-то, еще в 1843 году, представили словами: «славный охотник и плохой поэт».
Кстати сказать, ему, «европейцу» Тургеневу, видимо, импонировала и европейскость всей у испанки Виардо очень французской жизни, буржуазно комфортной, размеренной, рационально устроенной, рассчитанной и обдуманной. Сам быт не травмировал, не неглижировался, не оскорблял, а протекал всегда где-то рядом. Но Виардо удовлетворяла полно и разнообразно не только западничество Тургенева, но и его русскость. И если ее фразу о «дорогой русской публике» еще можно рассматривать как комплиментарный пассаж артистки, то слова о России - «своей второй родине» - нельзя не принять за искреннее признание человека, неплохо говорившего по-русски, безукоризненно по-русски певшего и писавшего музыку на стихи Афанасия Фета и Алексея Кольцова.
Так что и Некрасов и Тургенев многое взяли за этой своей страдательной, «ненормальной» любовью. Но и расплатились немалым: неприкаянностью, неустроенностью, в конце концов, и бессемейностью. Хорошо это понимали: каждый в себе и каждый в другом.
Вообще же связи Некрасова и Тургенева, еще от начала 40-х годов сперва только приятельские, становятся все более тесными и, наконец, дружескими. Много помогла тому уже в начале 50-х потрясшая обоих смерть Гоголя: стихи Некрасова, «спровоцированный» ими некролог Тургенева, арест Тургенева и заключение на гауптвахте (правда, наказание для русских писателей неоригинальное: в этом смысле петербургская гауптвахта есть и своеобразный, чуть ли не единственный в мире литературный музей, объединивший писателей сколь многих, столь и разных - от Булгарина до Достоевского), постоянные визиты к нему туда Некрасова.
Как раз после весны 1852 года в их общениях (и в переписке тоже) «вы» сменилось на «ты»: теплота отношений переходит в верную и трогательную любовь: прежде всего со стороны Некрасова. Панаева вспоминала: «Привязанность Некрасова к Тургеневу можно было сравнить с привязанностью матери к сыну, которого она, как бы жестоко он ни обидел ее, все-таки прощает и старается приписать всевозможные оправдания его дурным поступкам». «Я, - пишет, наконец, Некрасов Тургеневу в ноябре 1856 года, - дошел в отношении к тебе до той высоты любви и веры, что говаривал самую мою задушевную правду о тебе».
Эта преданность и эта высота любви у Некрасова во многом рождались и тем, как он понимал место Тургенева в литературной жизни страны, и явно тем, чем считал себя обязанным Тургеневу - писателю и общественному деятелю. Иначе говоря, отношение Некрасова к Тургеневу, казалось бы, столь личное, интимное, до сентиментальности трогательное было и общественно значимым, и именно так осознанным.
Уже о первом (неоконченном) романе, над которым Тургенев работал в 1853 году, Некрасов писал: «...Я решительно утверждаю, что первые его четыре главы превосходны и носят на себе характер той благородной деятельности, от которой, к прискорбию, так далеко отошла русская литература». А благородную эту деятельность Некрасов связывал прежде всего с именем Гоголя: «Вот честный-то сын своей земли... Как ни озлобляет против Гоголя все, что нам известно из закулисного и даже, кой-что из его печатного, а все-таки в результате это благородная и в русском мире самая гуманная личность - надо желать, чтобы по стопам его шли молодые писатели в России».
Тургенев же был для Некрасова первым после Гоголя русским писателем. «У него, - делится он с Фетом, - огромный талант, и коли правду сказать, - так он в своем роде стоит Гоголя. Я теперь это положительно утверждаю». «Любимым современным писателем» называет он Тургенева в письме от 18 декабря 1856 года.
Все это не дружеские любезности и не комплиментарные заявления в частной переписке. О том же Некрасов со всей определенностью высказывался печатно. Например, в «Заметках о журналах за февраль 1856 года» он заверяет, «что для г. Тургенева начинается новая эпоха деятельности, что его талант приобрел новые силы, что он даст нам произведения еще более значительные, чем те, которыми заслужил он в глазах публики первое место в нашей новейшей литературе после Гоголя».
Заметим, что Тургенев еще не автор ни «Дворянского гнезда», ни «Накануне», ни «Отцов и детей». Правда, Некрасов эксперт особый. Его прогнозы рождаются из глубин: он чуть ли не единственный по характеру тесного общения с Тургеневым, по степени доверительности, по посвященности в планы и проекты.
Сообщая Боткину о впечатлении от еще не опубликованного «Рудина», которого Тургенев читал Некрасову в октябре 1855 года, Некрасов заявляет: «Здесь в первый раз Тургенев явится самим собою - еще все-таки не вполне, - это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни» (курсив мой. - Н. С.). Сколь многие и какие именно надежды возлагал здесь Некрасов на Тургенева, прекрасно поясняется одним письмом - октябрьским 1857 года:
«Ax, милый мой Тургенев, как мне понравились твои слова»: «наше последнее слово еще не сказано» - не за веру, которая в них заключается и которая может обмануть, а за готовность жить для других. С этою готовностью, конечно, сделаешь, что-нибудь».
Общее отношение Некрасова к Тургеневу определило и место Тургенева в «Современнике», и авторитет его в решении «идеологических» и «кадровых» вопросов. Тургенев с самого начала сочувственно отнесся к Чернышевскому (исключая его эстетическую диссертацию, которую, подобно многим, наш писатель расценил как антиэстетическую): за знание, за умение, за способность к критике и просто за работоспособность.
Иные страницы его «Очерков гоголевского периода русской литературы» он читал, по его признанию, «с сердечным умилением», прежде всего из-за подкупающего «дорогого имени» - Белинского, которому впервые в седьмом номере «Современника» за 1856 год разрешили быть произнесенным.
Все это - находясь за границей. В то же время, выражая в письме к Панаеву уверенность явно не только из вежливости, что тот вместе с Чернышевским сможет «очень хорошо вести журнал» (Некрасов ведь тоже почти на год уехал в Европу), Тургенев предупреждает Боткина, что «Чернышевскому нужен ментор, а Панаеву - нянька».
Вообще он наблюдает за «Современником» как за своим журналом. Его не удивляет предложение Дружинина, как совершенно естественное: «Вы пишете, что придется наконец мне взяться за редакцию журнала. Не знаю, что предстоит мне в будущем...» Это еще зимой 1856 года. А летом 1857 года он уже довольно уверенно сообщает своей корреспондентке: «А зиму я проведу в Петербурге, где мне придется взять на руки хромающий «Современник».
Правда, зиму он провел в Париже, а «Современник» взяли на руки другие люди и уж от хромоты-то его довольно быстро исправили. Более того, походка журнала, если уж продолжить сравнение, становилась все более четкой, и шаг уже почти печатался.
Еще в 1857 году, в самом конце, Некрасов писал за границу Тургеневу: «Читай в «Современнике» критику, «Библиографию», «Современное обозрение», ты там найдешь страницы умные и даже блестящие: они принадлежат Добролюбову, человек очень даровитый».
В начале года Добролюбов становится постоянным сотрудником «Современника» и членом редакции. С другой стороны, «Обязательное соглашение», объединившее и сковавшее вокруг «Современника» Тургенева, Толстого, Григоровича, Островского, Гончарова, расторглось: по инициативе издателей, но к удовлетворению всех сторон - знак того, что оно перестало быть органичным.
Тем не менее журнал набирает силу и подписчиков. «Журнал наш идет относительно подписки отлично, - делится Heкрасовс Тургеневым в сентябре 1858 года. - Думаю, что много в этом «Современник» обязан Чернышевскому». И - все более и более - Добролюбову.
Тургенев возвращался из-за границы в «свой» журнал («Современник») и к «своему» человеку (Некрасову). Но оказалось, что журнал уже не совсем свой и в нем не только свои, но и чужие люди. Наконец, все более выяснялось, что и чуждые.
В известном смысле возникла настоящая коллизия будущих «Отцов и детей», но в иной перспективе. В романе - «дитё» (Базаров) попадал в среду «отцов». В жизни - «отец» (Тургенев) попал в среду «детей». Не Базаров приехал к Кирсановым, а, так сказать, Кирсанов попал к Базаровым: рядом с Базаровым - Чернышевским стоял Базаров - Добролюбов...
Сравнительно даже с Чернышевским, который был крепко - на десять лет - моложе Тургенева, Добролюбов был моложе уже почти на двадцать, а самому ему за двадцать едва перешло: мальчишка.
По воспоминаниям Чернышевского, Тургенев - и всегда мягкий, любезный и доброжелательный - был особенно внимателен к начинающим писателям: «Без сомнения, он был любезен и с Добролюбовым... по всей вероятности, Добролюбов в это первое время своего личного знакомства с Тургеневым думал о нем как о человеке точно так же, как Некрасов: хороший человек. Вероятно, талантливость и добродушие Тургенева заставляли и Добролюбова, как Некрасова или меня, закрывать глаза на те особенности его качеств, которые не могли быть симпатичными Добролюбову или мне».
Постепенно стало определяться взаимоотчуждение и явное взаимораздражение. В общем, «отцы» и «дети» - люди разных общественных ориентации, разной культуры (и там и там очень высокой), разного воспитания. Нужно иметь в виду, что за Чернышевским и, особенно явно проявляясь, за Добролюбовым стояла традиция сурового, не без аскетизма, нравственного православного духовного воспитания: оба они из рода потомственных священнослужителей: верные, законопослушные, любящие дети своих отцов. Не потому ли Добролюбов-критик обмолвился в статье о Пушкине замечанием, удивительным по простоте, чуткости и проницательности, до которого не договаривалась никакая самая восторженная к Пушкину либеральная критика, характеристикой, чуть ли не единственной в нашей «большой» критике вплоть до начала XX века: «Стихотворения Пушкина в последнее время отличаются особенно религиозным характером. Он даже занимался в это время переложением житий святых и чуть ли не участвовал в составлении «Словаря святых, прославленных в российской церкви». Он обещал идти еще дальше по этому пути, но судьба не дала ему выразить этого направления ни в каком великом издании. Страшный удар поразил поэта в то самое время, когда он готовился изумить Россию новыми творениями, которых от него не ожидали».
Кстати сказать, ни Чернышевский, ни Добролюбов, безотносительно к тому, как складывались их взгляды, никогда не предавались никакому атеизму и не позволили себе ни одного выпада в сторону церкви, не говоря уже хоть о каком-то элементе богоборчества, тем более ерничества, которому отдало такую обильную дань дворянское вольтерьянство.
«Добролюбов, - писал позднее Николай Бердяев, - был человек чистый, суровый, серьезный, лишенный всякой игры, которая была у людей дворянской культуры и составляла их прелесть».
Такая прелесть была у Тургенева, и она, в частности, видимо, все более и более раздражала Добролюбова. К тому же, в отличие от Чернышевского, в основном сталкивавшегося с Тургеневым, так сказать, по службе, хотя и на квартире - некрасовской, Добролюбов, в сущности, был обречен на совместный с Тургеневым быт - опять-таки квартирный, некрасовский.
Дело в том, что Добролюбов с его абсолютным равнодушием к бытовой стороне своего существования жил после окончания института в скверной, сырой и запущенной квартире. Когда Некрасов об этом узнал, то немедленно занялся организацией добролюбовского быта: квартира, слуга, обед. А через два-три дня уже его и организовал. В доме Краевского, где жили Некрасов и Панаевы, оказались свободными две комнаты с передней: вернее, их освободили за соответствующее вознаграждение от жильцов. Переселившись туда, Добролюбов, естественно, вошел в некрасовско-панаевский быт. Тургенев же, когда жил в Петербурге, пребывал в этом некрасовском быту издавна и неизменно: приезжал каждый день с утра и оставался до вечера, до визитов, а часто и после них.
«Положительно, - вспоминает Чернышевский, - он жил больше у Некрасова, чем у себя дома». А Добролюбов, собственно, жил у Некрасова, как у себя дома: утренние чаи, завтраки, обеды...
«Дети» не слишком деликатничали с «отцом» даже и в вопросах, касающихся художественной литературы, в которых Тургенев для «Современника» всегда был главным мэтром и судьей окончательных приговоров.
Сам Чернышевский рассказал о двух характерных эпизодах.
Один раз Некрасов по совету Тургенева просил Чернышевского на предмет помещения в «Современнике» познакомиться с народными рассказами немецкого писателя Ауэрбаха, неизменно автором «Записок охотника» ценившегося. Чернышевский находил Ауэрбаха жеманным, пресным и скучным. Что замечательно - никогда его не читав. Прочитав-таки по настоянию Некрасова один (!) рассказ, критик отдал книгу Некрасову, сказав, что «ничего (!) из нее переводить не стоит»: «Тургенев долго не отставал, - рассказывает Чернышевский, - и много раз спорил со мною, и был очень раздражен неуспехом».
Опять-таки бросается в глаза проявляющаяся даже в зрелом, воспитанном литераторе, а не в молодом разночинном лекаре, абсолютно базаровская самоуверенность и категоризм: прочитал один рассказ, но - переводить не стоит ничего.
Получал Тургенев и публичные щелчки. Однажды у Некрасова Тургенев читал «Псковитянку» Мея, опять-таки желая напечатать ее в «Современнике». Пьеса вызвала общее сочувствие. «Когда, - пишет Чернышевский, - говор стал утихать, я сказал с своего места: «Иван Сергеевич, это скучная и совершенно бездарная вещь, печатать ее в «Современнике» не стоит». Тургенев стал защищать высказанное им прежде мнение, я разбирал его аргументы, так поговорили мы несколько минут. Он свернул и спрятал рукопись, сказав, что не будет продолжать чтение. Тем дело и кончилось. Не помню, каким языком вел я спор. По всей вероятности, безобидным для Тургенева. О нем положительно помню, что он спорил со мною очень учтиво». Чем не спор Базарова с любым из братьев Кирсановых? И какова его «безобидность» для Тургенева? Да, Тургенев лично переживал такие споры будущего романа и лично обижался и лично восхищался. Но дело тем не кончилось.
В случае с Добролюбовым все приобрело и еще большую остроту и большее постоянство: оба - и Тургенев и Добролюбов - жили рядом и вокруг Некрасова, который, впрочем, до поры до времени, видимо, не склонен был драматизировать положение в готовности, так сказать, совмещать в себе того и другого. Хотя неприязнь Тургенева к Добролюбову проявлялась все чаще и Некрасов ощущал ее все сильнее: «Некрасов, - вспоминал Чернышевский, - стал рассказывать мне о причинах этой ненависти. «Их две, - говорил он мне, - главная была давнишняя и имела своеобразный характер такого рода, что я со смехом признал ожесточение Тургенева совершенно справедливым. Дело в том, что давным-давно когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими - то нежными, то умными разговорами: «Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить», - встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно продолжал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, то есть каждый день, а иногда и не раз в день. Но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал, наконец, от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний, или если Добролюбов разговаривал с другими и Тургенев подсаживался к этой группе, то со стороны Тургенева бывали попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его длинные речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону».
Добролюбов учил Тургенева базаровским односложным ответам, но Чернышевский и Добролюбов, возможно, не отдавали отчет, что великий писатель изучал и изучил их, до неведомых им самим трагических глубин, до проникновения в будущее самих их судеб. Базаров (Добролюбов) полагал, что он выше и умнее Кирсанова (Тургенева), но в конце-то концов умнее оказался Тургенев (Кирсанов) -автор, создавший Базарова.
Так или иначе, но личные пристрастия и противостояния, казалось, лишь ждали общественно значимой причины и разрешения. И дождались. События развились быстро и драматично.
В начале I860 года «Русский вестник» напечатал новый роман Тургенева «Накануне». Добролюбов написал о нем статью. Цензор Бекетов предварительно, и не без искательности, показал ее Тургеневу. Тургенева статья не удовлетворила, и он в довольно категоричной форме просил Некрасова ее не печатать. Со своей стороны, Добролюбов решительно заявил о готовности уйти из журнала, если статья не будет напечатана, тем более что по ряду причин, прежде всего цензурного характера, статья и так была смягчена и трансформирована. Тогда Тургенев ультиматумом поставил перед Некрасовым вопрос: «Я или Добролюбов».
Статья была напечатана. Тургенев покинул «Современник» и разорвал с Некрасовым отношения. Таковы события в их внешней канве. Обычно пишут и говорят, что Некрасов, находясь между Тургеневым и Добролюбовым, сделал выбор в пользу Добролюбова.