В алентин Николаевич Плучек прожил долгую жизнь и оставил в наследство благодарным зрителям замечательный театр. С 1957 по 2000 год он возглавлял московский Театр сатиры , в котором собрал мощную звездную труппу.

Когда Плучек принял руководство театром, в труппе уже состояли Татьяна Пельтцер , Вера Васильева , Ольга Аросева, Георгий Менглет, Нина Архипова, Анатолий Папанов , Зоя Зелинская. А вот Андрей Миронов , Александр Ширвиндт (нынешний руководитель театра), Михаил Державин , Юрий Васильев, Нина Корниенко, Наталья Селезнева, Валентина Шарыкина, Алена Яковлева и многие другие актеры были приняты в Театр сатиры при Плучеке.

Нрава он был неровного - как почти все режиссеры. Требовал абсолютной верности и отдачи в работе, но имел на то полное право - сам жил интересами своего коллектива и никогда не ставил спектаклей на стороне. Сатиру рассматривал в самом высоком значении этого понятия. При Плучеке в репертуаре театра были спектакли по драматическим произведениям Гоголя , Грибоедова , Маяковского , Булгакова , Бомарше, Шоу, Брехта, Фриша. Специализация театра не сводилась к тому, чтобы смешить зрителя. Плучек был прямым наследником революционного искусства 1920-х, учеником Всеволода Мейерхольда , то есть носителем идеи театра-воспитателя и просветителя. Но чутье на новую интересную драматургию у Плучека также было отменное. Громкой премьерой 1966 года стала постановка «Теркин на том свете» по одноименной поэме Александра Твардовского. На сцене Театра сатиры шли спектакли по пьесам Евгения Шварца , Виктора Розова, Александра Гельмана, Григория Горина и Аркадия Арканова, Михаила Рощина. При Плучеке в Театре сатиры начал свой яркий профессиональный путь режиссер Марк Захаров . Его спектакли «Доходное место», «Проснись и пой!», «Мамаша Кураж и ее дети» стали этапными для Театра сатиры конца 60-х, 70-х годов.

Валентин Плутчек. Фотография: kino-teatr.ru

Валентин Николаевич на репетиции спектакля «Трибунал». Фотография: teatr.pro-sol.ru

Валентин Плучек. Фотография: teatr.pro-sol.ru

А ведь Валентин Плучек мог бы стать не режиссером, а художником. Он с легкостью поступил во ВХУТЕМАС, имея за плечами школу-семилетку и детский дом. Да-да, мальчиком Плучек убежал из дома, попал в компанию беспризорников, а с ними и в детдом. Все приключилось из-за того, что Валя не мог ужиться с отчимом. По линии матери Валентин Николаевич Плучек - двоюродный брат Питера Брука. Так причудливо разошлись в начале XX века ветви одной семьи, но примечательно, что, не имея никакой связи друг с другом, находясь в разных мирах, братья Валентин и Питер (живя в Лондоне, его русскоязычные родители звали мальчика Петей) стали крупными театральными деятелями, режиссерами! Они встретились в конце 1950-х, когда Брук с Королевским Шекспировским театром приехал на гастроли в Москву.

Преподаватели ВХУТЕМАСа отмечали недюжинные способности Плучека, но он уже заболел театром. Конкретно - театром Мейерхольда. Так же легко, как в случае с ВХУТЕМАСом, Плучек поступил в Государственную театральную экспериментальную мастерскую под руководством Всеволода Мейерхольда и через какое-то время был принят в театр мастера. Молодой актер играл сначала крошечные роли - в «Ревизоре», «Клопе». Когда же ставили «Баню», Маяковский сам попросил назначить Плучека на роль Моментальникова. Молодой актер и начинающий режиссер Плучек боготворил Мейерхольда и формировался как художник в его эстетической «вере», но однажды все-таки поссорился с мастером. «Но все равно возвратился к нему по первому же его зову, потому что нигде не мог так безошибочно найти самого себя, как у него в театре» , - вспоминал он позже. Когда жизнь Мейерхольда трагически оборвалась, Плучек и драматург Алексей Арбузов создали театральную студию, которая впоследствии получила название «Арбузовской». Деятельность этого коллектива прервала война. В годы Великой Отечественной Плучек руководил созданным им Военным театром Северного флота. В 1950-м был приглашен в Театр сатиры, где через несколько лет стал главным режиссером.

"... Вокруг него образовалась куча преданных артистов, которым он обещал золотые горы ролей, карьеры! Карьеры! Если...

Воспользовавшись артистами, стечением обстоятельств, интригабельным и расчётливым умом, Чек выплыл на поверхность – ему удалось возглавить театр Сатиры. Он попал в объятия Власти. Власть стала отравлять его незаметно, как угарный газ. Кучка преданных артистов превратилась в подданных. Подданный – корень слова дань, значит, под данью.

Теперь вместо дружбы в кабинет главного режиссёра несли кто сервиз, кто собственное тело, кто кольцо с изумрудом, кусок курицы, серьги золотые, тортик, селёдку. Брали всё с супругой зеленоглазой Зиной – бусы, корюшку из Ленинграда, коньяк, постельное бельё, пельмени, отрезы на платья, вазы, вазочки, кастрюльки, сырокопчёную колбаску, чайник со свистком, редкие книги (ведь он такой интеллигентный, начитанный!), сыр рокфор, чеддер, лавровый лист, огурчики маринованные, мыло, грибочки и ко всему этому, конечно, водочку. Все это приносили, чтобы за все это получить роль! Рольку! Ролишку! Ролишечку!

Власть уничтожала Чека с каждым часом, с каждым годом, как компенсация приходило материальное благосостояние: огромная трёхкомнатая квартира, ковры, старинная мебель – красное дерево, карельская берёза, зеркала, люстры – всё это заменило уходящих в дверь разум и душу.

Чеком была разработана целая система манипуляции людьми. Власть его растлевала, и ему было обидно, что он растлевается, а остальные – нет! И чтобы не чувствовать себя в одиночестве, он растлевал всех тех, кто находился рядом. Так было комфортнее. Для каждого артиста была создана своя тактика растления: у каждого было больное место. Растление доносами, когда ползли к нему в кабинет и доносили, кто с кем переспал, кто пукнул, кто что говорит. Растление подобострастием – человекоугодием, когда приходили, гнулись в поклонах чуть не до земли, улыбаясь до ушей, "лизали жопу", по выражению Марии Владимировны. "Ну и уж отобедать пожалте к нам на Стендаля". Это значит – красная и чёрная икра. Растление подарками – признание его как божества в акте жертвоприношения. Растление блудом – намекнуть на роль, и артистки, толкаясь локтями, рвутся в кабинет, на четвёртый этаж, расстёгивать ширинку, до дивана аж не успевали добраться.

В амбарную книгу памяти заносилось, кто что принёс, кому что дать, у кого что отнять. Принесла артистка дань, и ей надо дать роль в идущем спектакле вместо другой артистки. Дал. Сыграла. На радостях банкет. Прорвалась, победила! А Чек кричит в "праведном гневе", чтобы все слышали:
–- Я вам доверил роль, я сделал больше, чем мог! Вы не справились! Я вас снимаю!
Роль отбиралась, подданный с "перебитыми крыльями" копил силы и деньги для следующего случая – в следующий раз он непременно справится!

И вот уже, отталкивая друг друга локтями, Акробатка и Галоша, новые артистки театра, стремительно бежали на четвертый этаж к кабинету худрука – кто первый ворвётся, раздвинет молнию в ширинке и потелебонькает то, что телебонькать уже нечего. А за это они получат роль! роль! Ох, роль! – это самое главное на том отрезке жизни, который протягивается у людей с детства до старости... если протягивается..."

(Татьяна Егорова “Андрей Миронов и я”)

«Я ЗНАЮ МНОГИХ, КОГО ШИРВИНДТ ЗАЖИМАЛ, НО ЗАЧЕМ ЭТО БЕЛЬЕ ВЫТРЯХИВАТЬ? ВСЕ УЖЕ СТАРЫЕ БАБКИ...»

— Так случилось, что судьбы Папанова и Миронова, которые вместе на театральных подмостках играли и в кино снимались, жизнь трагически переплела, а вот характер у Анатолия Дмитриевича непростой был?

— Мне кажется, он сложный был человек, но актер великолепный. Только одна фраза: «Ну, заяц, погоди!» чего стоит — а?

— Ревности к Андрею Миронову у него не было? Все-таки, мне кажется, Плучек, двух таких актеров прекрасных имея, больше Миронова выделял, какая-то отеческая забота о нем у него была...

— Да, это правда, но... Как-то на телевидении с Леной, дочкой Папанова, мы встретились, и она посетовала: все-таки не сравнить, столько ролей Андрей получал, сколько и папа. Я ей: «Лена, ты же в театре работаешь, и должна понимать: Андрей — герой, а твой папа — актер характерный, и они не могут играть одинаково». Она согласилась: «Да, это так!».

— Как вы думаете, Плучек к Марии Владимировне Мироновой какую-то страсть в свое время испытывал?

— Да нет, какая страсть? Нет!

— И ничего у них не было?

— С Марией Владимировной? Нет, абсолютно.

— Народный артист Советского Союза Георгий Менглет множество ролей в театре сыграл, а вот съемок в кино, которое всесоюзную славу ему принесло бы, всячески избегал. Он крепкий артист был?

— Потрясающий! Выдающийся, совершенно уникальный, обаяния нечеловеческого, а постановка голоса какая! Он в конце сцены (у нас сцена огромная, знаете) у занавеса спиной к залу стоял...

— ...и каждое слово хорошо слышно было...

— Все 1200 зрителей его слышали, а сейчас даже по телевизору иной раз говорят, и я не пойму: что они там бормочут? Менглет — это школа, ответственность (такая же, как у Андрея). Вот у военных честь мундира есть, а у него честь таланта была — далеко не у всех она имеется.

— К нынешнему художественному руководителю Театра сатиры Александ-ру Ширвиндту переходим...

— (Показно аплодирует) .

— Браво таланту? Браво чему?

— Да это я так, иронично.

— Александр Анатольевич на все руки мастер: и режиссер, и сценарист, и телеведущий, а что о нем как об актере вы скажете?

— Шура — хороший конферансье — потрясающе остроумный... Был! Впервые я его в институте увидела — когда он пришел, мы все, открыв рот, на него смотрели и думали: откуда красота такая?

— Красивый мужик был?

— Ой, необычайно! Вы же мою книгу читали — помните, как шикарно я его описала? Копия «Давида» Микеланджело, а насчет остального... Его броская внешность испортила — он же все время на себя смотрел: тут, там, так лоб морщил — знал, что красив, и во всех отношениях этим пользовался. На радио, на телевидении тыр-пыр, а Андрюшка что? Вот такой нос (показывает — вытянутый) , глаза эти его синьковые, запястья широкие — здоровые, как у мамы. Казалось бы, ему ли тягаться?

— Роман с женой Плучека у Ширвиндта был?

— Да что вы! — по-моему, слово «роман» вообще с ним не сочетается.

— Но что-то, тем не менее, было?

— Александр Анатольевич мог ее просто где-то для дела зажать — и все: для дела! Ну, он кого хочешь мог, так сказать, приласкать, если интересы дела того требовали. Я знаю многих, кого он зажимал, но зачем уже это белье здесь вытряхивать? Все уже старые бабки — что же их бедных компрометировать?

«Под музыку Моцарта черноволосый Граф — Шармер (Александр Ширвиндт. — Д. Г. ) облачился в парчовый сюртук, белые чулки обтягивали его тонкие ноги, на голове — белый парик с бантиком в хвосте. Конечно, подведены глазки, намазаны реснички, припудрен носик. Он на сцене. Через три часа, в конце действия, все поняли: Шармер — Граф в спектакле «Фигаро» с треском провалился.

— Провал! Провал! Он же бездарен! Разве можно сравнить с Гафтом? Это какая-то сопля на плетне! — кричали все те, кто недавно, доходя до степени сумасшествия, восторгался им и терся боком об его приодетый в синий блейзер торс.

На сцене, в отличие от стремительного, дерзкого, умного Гафта, он был ленив, вял, произносил текст как будто делал кому-то одолжение. Да что сравнивать! Худсовет во главе с Чеком (Валентином Плучеком. — Д. Г. ) молчал. Чек звенел ключами, и решение снять Шармера с этой роли висело в воздухе, но если Шармер не очень умно выглядел на сцене, в жизни он взял реванш.

После спектакля он немедленно пригласил к себе домой в высотный сталинский дом (стиль «вампир») на Котельнической набережной избранных из театра. Закатил банкет, прижал Зинку (ко всем он обращался на ты — видать, какие-то комплексушки, и жена главного режиссера, зеленоглазая Зина, с первой минуты превратилась для него в Зинку) в темном углу, закатил ей юбку, одной рукой держась за грудь, другой стал стаскивать с нее трусы. Зинка была польщена, обескуражена, хихикала, как дурочка, то и дело поднимала трусы обратно, пока кто-то не вошел и не пригласил их к столу. Оба, довольные таким ходом дела, поправляли свои трусы и прически, и воодушевленная Зина Плучек, приступая к десерту, невзначай подумала: «Зачем мне этот десерт? Я готова поменять все, даже этот десерт на Шармера и устроиться прямо на этом столе на глазах у всех вместе с ним в виде бутерброда».

Ее желание могло немедленно материализоваться, так как в ней таились темперамент и хулиганство: однажды в набитом людьми троллейбусе, будучи еще молодой, она опрокинула бидон со сметаной, которую только что приобрела, на голову предполагаемой сопернице.

Но Шармеру, к великому сожалению, надо было только подретушировать свой провал, и снятие и поднятие нижнего белья с Зинки служили ему только средством реабилитации. Какие циничные мужчины, однако!

Вечером все обожрались до отвала, наслушались его мата, Зинка еще два раза ощутила себя желаемой, да так, что лопнула резинка в трусах, и на следующий день в театре прозвучало: «Ввод Шармера в роль Графа великолепен! Он настоящий Граф — и в жизни, и на сцене». Ему даже денежную премию дали.

Прошло время, на сцене в роли Графа Шармер обнаглел, и эта наглость в сочетании с микеланджеловской красотой стала приниматься зрителем. Так, с помощью Зинкиных трусов и грудей он вписался в роль ведущего артиста театра.

Вписаться-то вписался, но в нем стало происходить что-то странное, то, чего он не ждал. Ему никогда не отказывала ни одна женщина, он всегда был первым, лучшим и самым красивым, но это в другом театре, а тут на сцене рядом с ним порхал в самоупоении, срывая аплодисменты почти на каждой фразе, не такой красивый, белобрысый, с крепкими крестьянскими руками и ногами, с длинным носом и выпученными глазами Андрей Миронов. Шармер чувствовал, как чувствует женщина, что он не любим, не так любим, как этот белобрысый Андрюшка.

У бедного Шармера разболелась на нервной почве грудь, и в кулисах души, в вечернем платье, в золотых перчатках, родилась и сразу заявила о себе Зависть. В вечернем, потому что родителю во тьме ее не видно и можно сделать вид, что ее нет, а золотые перчатки, чтобы в приступе зависти цветом золота удушить соперника, не оставив следов.

...Я опять сидела в ванной в номере Андрея, он занимался своим любимым делом — тер меня мочалкой, шампунем мыл голову и вытирал насухо, а потом мы менялись местами — я терла его мочалкой и выливала шампунь на его роскошные волосы. Вышла в комнату, совсем голая, за полотенцем — оно осталось на стуле — и засекла «разведку»: за окном номера, выпадая одновременно из человеческого облика и с территории своего балкона, маячило лицо Корнишона (Михаила Державина. — Д. Г. ). Он сосредоточенно вслушивался и вглядывался во все, что происходит в номере у Миронова.

— Андрюшенька! Бунин! Бунин! Надо немедленно читать Бунина!

И мы читали «Лику».

— Что с тобой? — спрашивал он меня, видя, как на меня вдруг накатывает туча. От Бунина я переносилась в свою жизнь, начинала плакать, потом рыдать и говорить сквозь слезы:

— Я ничего не могу забыть! Я не могу забыть эту историю с ребенком... как я лежала на этом столе... и ты... тогда меня предал... не могу... и сейчас ты меня предал...

— Тюнечка, я не знаю, что мне думать... ты сама все время от меня бежишь...

— Потому что я боюсь, у меня уже рефлекс собаки Павлова...

— Тюнечка, ты меня бросила сама, а если мы будем вместе, ты меня возненавидишь и опять бросишь... Я не могу больше так страдать... Мы все равно любим друг друга... Кто же у нас отнимет нас...

Зазвонил междугородний телефон. Певунья (Лариса Голубкина. — Д. Г. ).

— Мне некогда! — резко и хамовато ответил ей Андрей.

И мы опять впились в книгу. Уходя, я сказала:

— Не стоит так разговаривать с женщиной, с которой живешь. Перезвони.

На следующий день он подошел ко мне и отчитался: «Я перезвонил». После спектаклей мы ездили в горные рестораны, в аулы, ночами купались в бассейне на «Медео», парились в бане и совершенно отключились от московской жизни. Шармер (Александр Ширвиндт. — Д. Г. ) все это замечал, вынюхивал и пытался вбить клин в наши отношения. Это был типичнейший Швабрин из «Капитанской дочки» Пушкина.

— Таня, — подошел однажды ко мне бледный Андрей, — так нельзя поступать и говорить такое нельзя!

Я быстро выяснила, в чем дело, и поняла, что это низкая интрига завистливого Шармера.

По коридору гостиницы шагает на каблуках Субтильная (Лилия Шарапова. — Д. Г. ), я беру ее за руку и говорю:

— Сейчас идешь со мной!

— Куда?

— Увидишь!

Входим в номер Шармера. Он лежит под белой простыней. Вечер. На тумбочке — бутылка коньяка и стаканы. Внутри у меня бушует смерч Торнадо. Сажусь рядом на стульчик в изголовье. Субтильная — у стены в кресле, у торца кровати. В ногах.

— Ты же непорядочный человек, — начинаю я спокойно. — Хоть ты и напялил на себя маску добренького — рога-то проглядывают. Ох, не добренький ты! Возлюбленная твоя зависть, и на какие же страшные поступки она тебя толкает! Ты одновременно мудак, Яго и подлец.

Он лежит под белой простыней, как завернутый покойник, и ни одна жила не двигается на его лице.

— Ты не только подлец — ты нравственный шулер. Как же ты Андрея ненавидишь, завидуешь! Это и ежу ясно — спаиваешь его, наушничаешь. У тебя куча ушей на голове.

Субтильная на нервной почве беспрерывно моргает глазами — у нее тик.

— В общем, диагноз, — продолжаю я, — мерзавец студенистый!

Шармер не шевелится. Я подхожу к столу, беру с него большую вазу с цветами и швыряю в открытую балконную дверь на улицу. Сажусь на стульчик. Он не реагирует. Стук в дверь. Дворник:

— Это из вашего номера ваза сейчас вылетела?

— Да вы что? — отвечаю я. У нас тут больной, мы его навещаем.

Дворник уходит. Я предлагаю:

— Давай выпьем! За др-р-р-р-ужбу, по анпешечке! Ты же коньячок любишь! — И наливаю нам по полстакана коньяка.

— Давай чокнемся! — Он берет стакан, я продолжаю. — Когда чокаются, надо в глаза смотреть, ничтожество! — И плеснула ему коньяк в лицо.

Он вскочил с кровати совершенно голый с криком: «В глаза попала! Глаза!» — и бегом в ванную мыть свои забрызганные коньяком очи холодной водой.

Через минуту он, как раненый вепрь, выскочил в комнату, схватил меня, бросил на кровать и стал душить. Номера в гостинице крохотные, поэтому, нагнувшись и схватив меня за шею, он невольно водил своей голой задницей по носу Субтильной.

Совершенно не удушенная, я лежала на кровати, смеялась и говорила:

— Совсем душить не умеешь! Какие у тебя руки слабые!

Он, конечно, все побрякушки, висящие на моей шее, порвал, я с трудом собрала остатки и, уходя, небрежно заметила:

— Кстати, для чего я приходила? Совсем забыла... Не стоит мне портить жизнь и гадости делать. Со мной это опасно — мне терять нечего.

Мы вышли. Субтильная прислонилась к стене коридора совершенно ошарашенная».

«КОГДА ОЧЕНЬ ПЛОХО АНДРЕЮ СТАЛО, ОН К ДРУГУ ЗАХАРОВУ ОБРАТИЛСЯ: «МАРК, Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ — ВОЗЬМИ МЕНЯ К СЕБЕ В ТЕАТР». ТОТ: «НУ, ДАВАЙ», А ЧЕРЕЗ ДВА МЕСЯЦА ОГОРОШИЛ: «ВСЕ ОТМЕНЯЕТСЯ». ЖЕНА НА НЕГО ПОВЛИЯЛА...»

— Что о бессменном партнере Шир-винд-та Михаиле Державине скажете?

— Миша — хороший актер и человек симпатичный. Да!

— Перебирая имена ваших коллег, которых весь Советский Союз знал, нельзя Спартака Мишулина не упомянуть, а почему в театре его судьба не сложилась?

— У него (не хочется так говорить, но я в меру своего понимания рассуждаю, могу и не права быть) внешности какой-то, какого-то особенного типажа не было, но в «Малыше и Карлсоне» он гениально играл. В роли Карлсона выдающийся просто, а все остальное... Когда только триумф «Фигаро» начался, у Андрюши голос пропал, и Плучек Миронова пугал: «Я тебя Мишулиным заменю!». Ну, анекдот! Я всех уважаю, но Спартака не понимаю — там типажа нет, между какими-то стульями человек.

Татьяна Васильева (Марья Антоновна) и Андрей Миронов (Хлестаков) в спектакле Театра сатиры «Ревизор»

— У вашей однокурсницы Натальи Селезневой очень удачно кинокарьера сложилась...

— ...да, ну, конечно!..

— ...а вот в театре она востребована была?

— Тоже с большим трудом. Наташа — остроумная, предприимчивая: очаровательное создание. При том, что тоже может быть разной, как и все мы... Я ее обожаю — мы редко созваниваемся, но когда случается, она говорит: «Танюлька, я тебя люблю». — «И я тебя, Натулик», — отвечаю.

— Вы очень интересно о Марке Захарове рассказывали, которого в своей книге Магистром уважительно окрестили. Когда он «Ленком» возглавил, Андрей Миронов наверняка хотел в театр к нему перейти — почему же какого-то встречного движения Захаров не сделал? Они близкими друзьями ведь были...

— Мы были потрясены, что Марк Анатольевич никому встречного движения не сделал, всех нас на этом «ледовом побоище» оставил. Мы его актерами были, за что нас Плучек потом и глодал, но Андрей, когда ему очень плохо стало, когда Ицыкович (девичья фамилия Васильевой. — Прим. ред. ) своим 45-м размером в театре на всех наступила...

— Татьяна Васильева, в смысле?

— Да, Танька Васильева! Никто же ничего не играл, никто ничего сказать ей не мог — все боялись.

— То есть фаворитка, по сути, театром руководила?

— Да: все она, все ей... Беременная на девятом месяце в «Горе от ума» Софью играла — это вообще уму непостижимо, но такое было, и Андрей к другу с просьбой обратился: «Марк, я больше не могу — возьми меня к себе в театр». Тот: «Ну давай!». Посидели, подумали: «Новую пьесу о Кромвеле сделаем». Андрей сразу зажегся, глаза у него загорелись... Он каждый день с Марком созванивался, а через два месяца Захаров его огорошил: «Спокойно, в театр я тебя не беру — все отменяется».

— Не объясняя причин?

— (Трясет отрицательно головой) .

— Вы-то сами догадываетесь, почему задний ход он дал?

— Нина, жена, на него повлияла, как влияет всегда (в августе 2014 года Нина Лапшинова скончалась . — Д. Г. ), она ему говорит, что делать, чего не делать, и он ее слушается. Вот и тут сказала: «Зачем тебе это надо? Он знаменитый, будет права качать, и тогда не ты будешь главным — у вас двоевластие начнется». Думаю, было все так.

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Начались репетиции «Доходного места» — с первого дня мы сразу стали очень важными и значительными. Магистр (Марк Захаров. — Д. Г. ) предусмотрительно запомнил наши имена и обращался ко всем по имени и отчеству: Татьяна Николаевна, Андрей Александрович, Наталья Владимировна — он подпирал нас родовой силой наших отцов. На первую репетицию он принес пачку рисунков на ватмане. Это были эскизы мизансцен на каждый кусок спектакля. Не теряя времени, с начала репетиций он четко определял, кто где стоит, в какой позе, куда идет и в чем смысл сцены.

Два раза он не повторял, опоздание на репетицию каралось строгими мерами. Секретарь парторганизации Татьяна Ивановна Пельтцер, исполняющая роль Кукушкиной, народная артистка, была известна скверным характером и тем, что никогда не приходила вовремя. На третье ее опоздание Магистр встал и спокойно произнес:

— Татьяна Ивановна, вы опаздываете в третий раз... Прошу вас покинуть репетицию.

С ней так никто еще не разговаривал, и она, бранясь, хлопнула дверью и пошла наезжать на молодого режиссера локомотивом: немедленно написала заявление в партком о том, что Магистр ставит антисоветский спектакль и что, может, он является агентом иностранной разведки. «SOS! Примите меры! Ради спасения Отечества!».

На все это умственное повреждение Магистр хладнокровно декларировал:

— Все настоящее дается с кровью!

Через 10 лет, уже навсегда отдавшая свое сердце создателю «Доходного места» Пельтцер будет репетировать «Горе от ума» с Чеком (Валентином Плучеком). Чек, сидя в зале, не без садистических соображений попросит ее станцевать. Она скажет: «В другой раз, плохо себя чувствую». — «Не в другой раз, а сейчас», — потребует Чек от старухи со злобой. На сцене, недалеко от Татьяны Ивановны, стоял микрофон. Она подошла к нему, сделала паузу и громко, на весь театр, гаркнула:

— Пошел ты на х... старый развратник!

В зале сидела новая фаворитка раз-вратника. Театр был радиофицирован, и по всем гримерным, в бухгалтерии, в буфете, в дирекции разнеслось мощным эхом: «Пошел ты на х... старый развратник!». Через два дня она позвонит мне домой, сменит хулиганство на жалость:

— Тань, что мне делать? Идти к Магистру в театр или нет?

У Магистра к этому времени был уже свой театр.

— А берет? — спрошу я.

— Берет!

— Тогда бегите, а не идите! Вы себе жизнь спасете!

И она ушла. И прожила там счастливую долгую жизнь. В любви.

...Напротив Театра сатиры стояло здание театра «Современник». Между театрами негласное соревнование, у кого больше зрителей. В «Современнике» мы с Анд-реем смотрели много спектаклей с Олегом Табаковым, и он постоянно долбил меня:

— Я не хуже артист, чем Табаков? Ну, скажи, скажи! — по-детски напрашивался на комплимент.

— Ну, конечно, лучше — это и ежу ясно, — искренне говорила я. — Ты посмотри, у нас на «Доходном месте» впервые в истории театра — конная милиция, а у них обыкновенная толпа.

Наконец, спектакль сдали. Чек (Валентин Плучек . — Д. Г. ) попросил всех артис-тов, не раздеваясь и не разгримировываясь, в зал. Он был потрясен.

— Сегодня родился гениальный режиссер. Магистр (Марк Захаров. — Д. Г. ), беги за шампанским.

В этот день мы долго не могли опомниться и до вечера ходили по этажам театра с бокалами и с бутылками шампанского. Мы с Инженю (Натальей Защипиной . — Д. Г. ) сидели в гримерной, вспоминали поклоны в конце спектакля. Выходили кланяться на авансцену, держась за руки: в середине Жорик Менглет, слева я, справа Инженю и дальше по цепочке остальные действующие лица. Момент поклонов — яркое эмоциональное переживание: в висках стучит, все вены заполнены пафосом от причастности к великому происходящему. Двигаясь в направлении авансцены, Жорик (Георгий Менглет . — Д. Г. ) крепко сжимал наши с Инженю руки и на ослепительной улыбке, обращенной к зрителям, контрабандой читал нам стихи:

Девки, бляди, я — ваш дядя,

Вы — племянницы мои.

Приходите, девки, в баню

Парить яица мои!

Магистр (Марк Захаров. — Д. Г. ) и вообразить не мог, в кого он «Доходным местом» метнул стрелу, — из раны, нанесенной ему, у Чека текла бело-зеленая жидкость. Ему было больно! Больно, больно, больно! Избавиться от Магистра и его проклятого спектакля, а то он избавится от меня и займет мое место! А тут сама Пельтцер, не желая того, ход подсказала: антисоветский спектакль! Это заявление в партбюро лежит, и хотя она и дрожит теперь от любви к Магистру, дело сделано, надо его только доделать — скопировать письмо и разослать по инстанциям. Инстанции такие письма любят, у них это называется проинформировать, и инстанции были проинформированы.

Через две недели в третьем ряду на «Доходное место» цепочка монстров во главе с Фурцевой — министром культуры пришла: они сидели с раскрытыми пьесами Островского и сверяли текст.

— Ну не может же быть, чтобы из-за хрестоматийного Островского люди «висели на люстре»? Происки антисоветчиков: видать, что-нибудь приписали сами, — сообразили цензоры.

А на сцене артисты, разглядывая в щелку кулис делегацию, читали стихи:

Я Хрущева не боюсь,

я на Фурцевой женюсь.

Буду щупать сиськи я

самые марксистския!

Не найдя в пьесе ни одного лишнего слова, Фурцева ушла с марксистскими сиськами совершенно озадаченная».

«С ШИРВИНДТОМ МЫ СЕЙЧАС ПРИ ВСТРЕЧЕ ЗДОРОВАЕМСЯ, ОН ПОЦЕЛОВАТЬСЯ СО МНОЙ ПЫТАЕТСЯ. НОРМАЛЬНО...»

— Ваша нашумевшая книжка «Андрей Миронов и я» тиражом три миллиона экземпляров вышла — фантастический успех для любого, даже выдающегося, писателя. Признаюсь вам: когда я ее читал, в какие-то моменты просто слезы в глазах стояли — написана она настолько искренне и настолько литературно талантливо, что даже ваши недоброжелатели не могут этого не при-знать...

— Спасибо.

— Я совершенно откровенно говорил это и Ширвиндту, и Аросевой, и Селезневой, и двум Васильевым — Вере Кузьминичне и Татьяне. Скажите, а когда книжка уже вышла, радость, облегчение при мысли, что груз воспоминаний сбросили, вы ощутили?

— Во-первых, должна подчеркнуть: это не воспоминания, их не так пишут. Вот вы книгу прочли — поняли, что по стилю это не мемуары?

— Конечно, — художественное произведение...

— Роман — можно его документальным, еще каким-то назвать... Название «Андрей Миронов и я» не мое — его мой издатель придумал, который меня в квартире моей подруги Ирины Николаевны Сахаровой, двоюродной сестры Андрея Дмитриевича, нашел. Я вечером поужинать к ней пришла — мы общаться любили и, чтобы никуда на ночь глядя не ехать, часто ночевали вместе. И вот сидим спокойненько, вдруг телефон звонит. Она подходит. «Егорову, — спрашивают, — можно? Мне сказали, что она у вас» — представляете? Как он меня нашел? Тогда в Москве можно было у людей узнать, где человек находится.

Это 97-й год был, и он на меня просто с неба упал — дал мне задание одну главу написать. Когда та готова была, прочитал, 300 долларов мне отсчитал и сказал: «Идите работайте!». Вот и все. Книгу эту, может, наивно, я «Репетиция любви» назвала — театр все-таки...

— Непродаваемое название...

— Да? А издательству заработать же нужно. Дальше. Всем персонажам я клички дала — это же мозги можно переломать, чтобы прозвища им придумать, а издатель взял и расшифровал их. И правильно сделал, вообще-то, — зачем это нужно: догадываться, кто есть кто?

— Мария Владимировна Миронова к тому времени из жизни уже ушла, а как она, на ваш взгляд, к этой книге отнеслась бы?

— Думаю, потрясающе — уверена: она была бы довольна. Они все там довольны и очень мне помогают — взяли и Сережу моего, мужа, сюда прислали. И вас вот прислали — от них все идет.

— Как на выход книги коллеги по театру отреагировали?

— Кто как...

— Ширвиндт, например?

— Он кричал: «Не читайте ее — она такая плохая! Ой, ужас! Не читайте, не читайте!», а сейчас мы с ним при встрече здороваемся, он поцеловаться со мной пытается. Нормально... Я на него ни за что не сержусь, философски уже к этому отношусь — я, повторяю, в башне из слоновой кости.

— А 90-летний на тот момент Плучек ваше произведение прочитал?

— Да. Он в санатории «Сосны» тогда был, так ему не только книгу сразу послали, но и все места, касающиеся его, подчеркнули.

— То есть кому-то не лень было?

— Ну, вы же сами понимаете, кому — тому, кто главным хотел стать. Думал, наверное: может, шарахнет Плучека что-нибудь. Валентин Николаевич тогда не ходил, но тут — о чудо! о великая сила искусства! — мне позвонили и сказали: «Плучек прочел все и в театр своими ногами пришел. Без палки...».

— Он ничего по поводу ваших откровений вам не сказал?

— Мне нет, но актеру, с которым репетировал, сказал. Там у них маленький перерыв был, они сели с ним, и Плучек выдал: «А все, что Таня Егорова написала, — правда».

— Актеры, особенно актрисы, бестселлер ваш между собой обсуждали? До вас какие-то волны докатывались?

— Всем не нравится, потому что... Господи Боже мой, причина одна и та же: роль получила — завидуют, хорошо играешь — завидуют, книгу написала — завидуют, шубу купила — завидуют. Ну что тут поделаешь? На это я не реагирую.

— Вы никогда не пожалели, что эту исповедь написали?

— Нет, я просьбу Андрея выполнила. Он говорил: «Таня, всю правду напиши — ты же умеешь», и еще в 80-х годах у меня мысль такая была. С подругой моей Валей Титовой...

— ...бывшей женой Владимира Басова...

— ...и оператора Георгия Рерберга, мы как-то решили в землю две бутылки шампанского к 2000 году закопать (почему-то думали, что к этому времени вообще жизни не будет — все исчезнет, взорвется и так далее). И вот тогда, в 80-е, когда все закапывали...

— ...закапывали все!..

— Нет, только шампанское — в общем, вообразили, что выпьем его и умрем. Отчего-то такое мрачное настроение у нас было...

— Как странно две актрисы красивые развлекались...

— Да, озорницы! — и тогда я подумала: надо к концу века книгу написать. Век сам об этом у меня просит — такие мысли у меня в голове бродили. Как видите, написала...

— А шампанское откопали?

— Одну бутылку всего лишь — вторая, видно, очень далеко куда-то ушла.

«Я МАРИИ ВЛАДИМИРОВНЕ ГОВОРИЛА: «ДАЧУ МАШЕ ОСТАВЬТЕ, ПОТОМУ ЧТО НИЧЕГО ДЛЯ НЕЕ НЕ СДЕЛАЛИ. ВАМ НА СТРАШНОМ СУДЕ ОТВЕЧАТЬ — ТО СКАЖЕТЕ?»

— У Андрея Александровича дочь, Мария Миронова, осталась...

— И вторая — Маша Голубкина.

— Обе Маши, родная и приемная, — актрисы: они, на ваш взгляд, талантливы?

— Ой, вы знаете, трудно сказать. Машу Миронову я в театре у Марка Захарова видела, она мне понравилась, но режиссер нужен, а так, одна, ну что актриса может?

— Память своего отца она чтит?

— Другое поколение чтит, то еще, а это... Понимаете, там мамы влияние: и Андрей такой-сякой, и Мария Владимировна плохая была — она же по тому судит, как к ней относились. Дочка и виделась-то с отцом мало — это тоже Марии Владимировны вина. Я ей говорила: «Дачу Маше оставьте, потому что ничего для нее не сделали. Вам на Страшном суде отвечать — что скажете? «Я на сцену все время выходила — для меня самое главное это было»?».

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«— Машка звонила! Внучка! — таинственно говорит Мария Владимировна. — Сейчас придет.

На бесстрастном ее лице краска испуга — не видала свою внучку несколько лет.

Звонок в дверь. Входит эффектная тоненькая высокая барышня с длинными белыми волосами. Улыбнулась — копия Андрей! В норковой шубке-свингере, джинсы обтягивают красивые длинные ноги. Тут же вкатился двух лет от роду и правнук Марии Владимировны — Андрей Миронов. За время своего отсутствия Маша успела родить сына, дала ему папины имя и фамилию, вышла замуж, вот-вот окончит институт кинематографии, будет артисткой.

Разделась. Марья сидит «в книгах», как обычно, с сеточкой на голове, в стеганом халате и вся в красных пятнах от волнения. Пристально смотрит на малютку, как рентген, а он тут же бросился к ней и приложился к руке. Поцеловал, еще, и еще, и еще раз. Глядя на это, я подумала, что Марья сейчас действительно вылетит в какую-нибудь трубу. Потом малютка стал бегать по квартире, с наслаждением упал на ковер возле прабабушки, стал на нем валяться, а увидев огромное зеркало до полу в прихожей, принялся лизать его языком. Извилистые брови Марии Владимировны стали напоминать линию Маннергейма.

— Ах! — воскликнула Маша. — Мне надо позвонить.

Бабушка кивнула глазами на телефон, стоящий рядом, но Маша подошла к раздевалке, достала из кармана шубы рацию, стала звонить.

— Нет, размагнитился, — сказала она, тут же достала из другого кармана другой телефон, нажимала, нажимала кнопки, бросила два-три слова и засунула телефон опять в карман шубы. Села на стул. Бабушка и прабабушка смотрела на поколение «младое незнакомое» с превеликим изумлением.

— У нас сейчас в квартире ремонт, — рассказывала Маша, не обращая внимания на сына, который уже вылизал два квадратных метра зеркала.

— Какая у тебя ванная? — поинтересовалась я у Маши, чтобы поддержать разговор.

— У меня джакузи, — ответила Маша.

Мария Владимировна вздрогнула. И вдруг спросила в упор:

— Зачем ты ко мне приехала? Лучше сразу скажи, что вам от меня надо?

Маша сняла напряжение, достала из сумки гору продуктов, подарки, выложила все на стол и сказала:

— Бабушка, я позвоню и заеду.

— Как ты поедешь? — спросила я ее, потому что мне тоже надо было уходить.

— Я? На «БМВ», как у папы!

Надела норковый свингер, и они с Анд-рюшкой выпорхнули за дверь.

— Вы видели? — стала яростно комментировать приход внучки Марья. — В кармане телефон! В жопе телефон! А этот все зеркало вылизал! Я вообще никогда такого не видела. Вы слышали, какая у нее там ванная?

— Джакузи.

— Жопузи! — переиначила Марья, ошарашенная приходом родственников, и крепко задумалась.

— Таня, кому мне оставить дачу, квартиру? Если я сдохну, вы представляете, что здесь будет? Все пойдет с молотка! На тряпки и сумочки. Я этих жен видеть не могу! — яростно продолжала она.

У нее всегда были невидимые информаторы, и она, как разведчик, знала все обо всех, тем более о ненавистных ей женах.

Русалка (Екатерина Градова. — Д. Г. ) квартиру матери продала, — продолжала она. — На эти деньги шубу себе купила, вышла замуж и эту мать — так ей и надо! — в дом престарелых спихнула. А? Хорошая дочка! А теперь перекрасилась в богомолку. Страшные люди. Ряженые. А Певунья (Лариса Голубкина. — Д. Г. )? Вы видели у нее на руке большой палец? Вы знаете, что это значит?

— Видела и знаю, — сказала я и внутренне ахнула. Откуда ей, Марье, про большой палец известно? Это я все книги по хиромантии прошерстила, а она-то? Ну, партизан!

Она сидит вся красная, у нее поднялось давление, и она в растерянности: как распорядиться своим имуществом?

— Так, Мария Владимировна, чтобы вы не мучились, я предлагаю вам: оставьте эту квартиру музею. У вас уже и табличка на двери есть. Будет память, и эта память будет охраняться. И не надо никому «теплыми руками» ничего отдавать — доживайте спокойно свою жизнь в своем доме, а потом там устроят музей.

У нее заблестели глаза: ох как ей эта идея понравилась!

— А дачу? — прогремела она. — Кому? Давайте я вам оставлю.

Это было бы очень кстати. Я бы ее продала, потому что ее мне не вытянуть, и на старости лет за все мои мытарства были бы у меня деньги. И поехала бы я в Таиланд, в Индию, в Южную Америку к ацтекам, в Грецию. Купила бы себе кисти, холсты, натянула бы их на подрамники и стала бы картины писать! И главное — круглый год есть клубнику! — пронеслось в моей голове, и на сцене моих фантазий появился мой друг Сенека:

— Сколько раз тебе говорить? — обиделся на меня он. — Жизнь надо прожить правильно, а не долго.

— Мария Владимировна, — начала я, — дачу Маше оставьте, ведь она дочь Андрея. Это родовое имение, и Андрюша так хотел бы. Он ведь ее очень любил — я же знаю, и столько недодал, в другой семье жил. Она так страдала, ведь вся ее жизнь на моих глазах в театре прошла, я даже видела, как из роддома ее выносили. А вам это как нужно! Вы ведь для нее ничего не сделали, для вас всегда только театр был важен. Слава Богу, Менакера встретили — он вам свою жизнь подарил...

— Да, он был главным художественным руководителем моей жизни. Ах, Саша, Саша!.. — И на ее глазах появились слезы.

— А что я? У меня своя дача есть. Я ее сама построила — зачем мне чужое? Так уж получается, что сама все своим горбом, а в Евангелии сказано: входите узкими вратами, тесными. Почему, как вы считаете?

Мария Владимировна подумала и ответила:

— Чтобы никто вместе со мной не прошел, чтобы только одна я вошла! — интерпретировала она евангельскую притчу по-своему.

...В Кремле президент Ельцин награждал ее орденом «За заслуги перед Отечеством» — она бодро вышла на трибуну и сказала:

— Я эту награду делю на троих — на себя, на мужа и на сына!».

— Кому в результате Миронова дачу оставила?

— Маше, но та ее продала.

— На могилу отца дочь приходит?

— Один раз я там ее видела, а вообще, редко они бывают. Туда мало кто ходит — мы вот с мужем наведываемся (супруг Его-ро-вой журналист Сергей Ше-ле-хов скончался в 2014 году . — Прим. ред. ).

— Мало кто ходит?

— Народ-то навещает, а вот эти, из числа, так сказать, близких, которые его якобы любят и почитают... Друзья великие, самые лучшие, там не появляются. Да слушайте, мне приходится все время артистам театра рассказывать, что на Ваганьковском кладбище творится. Вот я на могиле у Марии Владимировны 13 ноября была, мимо могилы Плучека проходила, а там — гора помоев, сгнивших цветов (100-летие его отметили, а потом шли дожди). Все это так ужасно было — а я с ведром шла и с тряпкой — что, обо всем забыв, мусор в ведро, в контейнеры складывать стала. Мимо пройти не могла, понимаете? Корниенко сказала: «Он же карьеру тебе сделал — за что, ты сама знаешь, а мне нет — ну хоть раз в месяц на могилу сходи».

А вообще, это театр должен делать — какого-то человека надо нанять, и он за могила-ми будет присматривать. Это очень недорого стоит, но нет, не считают нужным, и за Андрюшиной могилой тоже мог бы и театр ухаживать. Никогда, что вы! Вы бы видели, какие ему цветы в день 25-летия его улета в другую жизнь принесли. Ой (смеется) , не будьте таким грустным!

— Ну, это, скажу вам, невесело...

— Зато другие хорошие цветы приносят, а «друзья» из театра за это отвечать будут: они за свои поступки расплатятся, а я — за свои. Раньше-то не сознавала, что поступок плохой совершаю, но чем дальше, тем отчетливее понимаю, что вот это нехорошо сделала, это, то есть процесс идет, что-то в душе происходит.

«С АНДРЮШЕЙ Я ОГРОМНЫЙ ПУТЬ ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ ПРОШЛА. ГОДА, НАВЕРНОЕ, ДВА ИЛИ ТРИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ ВО СНЕ ЕГО ВИДЕЛА...»

— Вы в 25 фильмах снялись, много на сцене играли, а сегодня чем занимаетесь?

— Сейчас вот, перед вашим приездом, в один проект приглашена была и дней, наверное, 10 раздумывала, а вчера отказалась — не мой! Ну а так, вообще-то, пишу. У меня очень красивый дом, который я обожаю, квартира и дача, все в цветах. Я сама все там сделала и молюсь каждый день: «Ой, мои розы! Господи, помоги, только чтобы не замерзли».

— Замужем вы счастливы?

— Да. Редкий случай...

— Муж к тому, что Андрей Миронов по-прежнему у вас в сердце, с пониманием относится, к нему, уже мертвому, не ревнует?

— Нет — у него же тоже до меня какие-то события, встречи были. Выкорчевывать, каленым железом выжигать это нельзя — пусть свое прошлое будет у каждого.

— Какие-то вещи Андрея у вас сохранились?

— Ну да, есть у меня его локончик детский — Мария Владимировна дала. Как-то из коробочки достает. «Вот, — говорит, — Андрюшин: он такой беленький был». Я взмолилась: «Марь Владимировна, подарите». Есть его письма, свитер, а еще — постоянное ощущение заботы обо мне (смахивает слезу). Ой, то смеюсь, то плачу — вот сумасшедшая!

— Вы признавались неоднократно, что ваша жизнь мистикой окутана, — в чем это выражается?

— Вот мне сегодня Катя Градова с двумя какими-то маленькими девчоночками приснилась — я пока не понимаю, что это, к чему. Сказала ей: «Одна на тебя похожа, а другая на кого-то еще». Мистика — это предчувствия: вот я, например, знаю, что мне никогда не надо в двери какие-то ломиться. Бывает, делаешь что-то, а ничего не получается — значит, себе говорю, туда мне не надо. Оно с другой стороны придет — нужно изучать себя и, так сказать, свое место в этом мире: зачем я здесь, что на меня влияет, а что нет, как действовать надо.

С Андрюшей огромный путь я после его смерти прошла. Года, наверное, два или три каждый день во сне его видела, а по-том в рубашечке ко мне он пришел — хорошенькой, чистенькой, в курточке кожаной: совершенно не такой, каким раньше был. У меня просто ощущение, что откуда-то его вытягивала, было, и он спросил: «А книгу ты мне принесла?». Можете себе представить? Вот так! — а потом думаю: а может, это на Страшный суд книга-то? Там все с Книгой жизни сидят.

— Андрей Миронов, я знаю, говорил: «Меня за Танечку Бог накажет» — что он имел в виду?

— Видите ли, он человек такой был. От него я впервые услышала: «Мы сегодня с мамой на выносе плащаницы были». Господи, по-дума-ла, что это такое? Ну, ни Библии, ни Евангелия — ничего же не знали, темные люди — как можно так жить? Только сажать всех, сажать и сажать... К стенке, да?

— Это святое!..

— А Мария Владимировна ведь в 1910 году родилась, и родители у нее очень верующие, крепкие, состоятельные были. Она к этому привыкла, в такой атмосфере росла, а затем Гражданскую войну, нэп, репрессии, войну и так далее прошла. Ее разные окружали люди: верующие, неверующие, хотя что они, в атеизме воспитанные, о вере знали? Никто ничего не соображал, а тут вынос плащаницы, Страстная пятница...

На Пасху дома у них всегда куличи, крашеные яйца были — хоть гори тут все синим пламенем! В год ухода из жизни Мария Владимировна спросила меня: «Ну что, пойдем мы с вами в церковь на Пасху?». Я днем бегала — искала, какая там поближе, потому что надо было уже по расстоянию выбирать, и вот мы пошли. Она на мне просто висела — я не знала, как ее удержать, и если бы не моя сила воли... Последнюю Пасху Мария Владимировна встретила, а где в это время все остальные были, не знаю (это ехидство мое).

— После смерти Андрея Миронова уже столько лет прошло...

— В августе 28 исполнилось.

— Что сегодня, с высоты прожитых лет, с дистанции такой временной, вы о нем думаете? Чем любовь к нему в вашей жизни стала?

— Знаете, это и была мистика — как будто какие-то силы в этот театр специально меня толкнули, чтобы мы с Андрюшей встретились и какую-то с ним феерическую, удивительно нежную жизнь прожили. Для другого это, может, проходной был бы эпизод, а для нас... Счастьем даже одно слово было, внимание, телефонный звонок, душ Шарко...

— ...удар в нос...

— И удар в нос тоже. Много всего было: котлеты по 17 копеек, чтение «Доктора Живаго»... Я его стихи любить научила: он не очень их знал, а я, создание стихообразное, — очень. У меня и свои вирши были. Андрей говорил: «Танечка, прочитай мне», а потом сам читать начинал. И Пушкина: «Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь!..», и Пастернака — все это посвящал мне.

Мы в доме у Тани и Игоря Кваши собирались — там очень много людей было, все что-то рассказывали, самовыражались. Молодость, интересно, а я стихи читала: я в таком восторге от жизни была — как на картинах Шагала, летала.

— А вы и сейчас от жизни в восторге — недаром глаза красивые распахнуты и блестят...

— Ой, ну вот слушайте. Как-то Андрюше неловко стало, что я читаю стихи, а он нет. По характеру он соревнователен был, и вдруг за рояль садится: «Я тебе, Тюнечка, песню сочинил». Играет и поет: «...мы возьмем нашу сучечку и друг друга под ручечку и пойдем...», а я сижу и от счастья плачу. У меня — я постоянно говорила — слезы близко, а Мария Владимировна тут же подхватывала: «А у меня далеко». Я ей потом об этой песне рассказывала и все сокрушалась: «Как это не записала?». Я же все обычно записываю, а тут не удосужилась — ну почему, Господи? Знаю же, что надеяться на память нельзя, все на карандаше держать надо, и вдруг Мария Владимировна говорит: «Таня, Вертинский вышел, очень хорошая книга. Бегите к метро «Кропоткинская» — и мне, и себе купите. Я прибегаю — тут рядом, она читать садится, я тоже, и вдруг поворачиваюсь... Вы уже понимаете?

— Да!

— В общем, слезы у меня, как у клоуна, брызгают. Она спрашивает: «Вы что, ненормальная?», а я: «Мария Владимировна, как он меня обманул! Сказал, что эту песню мне написал, а она — Вертинского». Андрюша у папы в нотах порылся и ее украл: спел мне... и никогда не признался.

— Я вам последний задам вопрос: Андрея Александровича вы до сих пор любите?

— Ну а как же — куда же оно все денется, разве можно это забыть? Но живу весело — не то что в первые без него годы. Раньше на кладбище идешь — тебе 46 лет, а обратно — 82 или 92 года, ноги не несут, а сейчас уже привыкла. Там свой люд со-би-рается, какие-то поэты стихи читают... Все равно глаза у меня всегда мокрые: и Мария Владимировна там родная, и Андрюша. Ну а что сделаешь? — могилку-то убирать надо. Мария Владимировна это отменно делала — и к Менакеру ездила, и к Андрею, там не тот случай, что похоронили и забыли, — все под контролем у нее было.

Слава Богу, я все в порядке поддерживаю. Для этого надо жить, потому что — страшно подумать! — никто же потом не придет...

Актриса Татьяна Васильева восхищает меня всегда. И не только безусловным талантом. В разговоре она порой шокирует своей прямотой и отсутствием всякой дипломатии. Но ее колоссальное обаяние, мне кажется, нивелирует любые возможные конфликты. Васильева неподвластна времени, это точно. И о своем средстве Макропулоса она расскажет сейчас сама

Фотография: Аслан Ахмадов/DR

Итак, кафе в центре Москвы. «Неужели тебе холодно?» - с искренним удивлением обращается ко мне Татьяна, когда видит, как я накидываю себе на плечи пальто. Сама она в джинсах и тонкой майке, хотя до лета еще далеко. У нее настолько сильная энергия, такой мощный жизненный драйв, что я уверен: холодно такой женщине не бывает никогда.

Татьяна, я помню, как мы делали с вами первую фотосессию. Это было больше двадцати лет назад в квартире вашей подруги, актрисы Татьяны Рогозиной. Мы приехали с фотографом, а вы были совершенно не готовы к съемке. Но прошло всего десять минут, и Васильева невероятно преобразилась.

У тебя, Вадим, потрясающая память. Только это заняло не десять минут, а пятнадцать. Так и сегодня происходит. Закройте меня в темной комнате, через пятнадцать минут выпустите - я буду в полном порядке. Мне даже зеркало не нужно, дайте только косметичку.

В свое время вы очень коротко подстриглись, почти налысо. Зачем?

Хотелось избавиться от накопленной за годы негативной энергии. А ее было немало. Вот, например, только после своего ухода из Театра сатиры я узнала, что там творилось за моей спиной. Ты наверняка знаешь книжку Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я»?

Конечно. Бывшая актриса Театра сатиры Егорова написала скандальную книгу о своих отношениях с Андреем Мироновым и закулисной жизни этого театра.

Я книжку не читала, но мне рассказывали ее содержание. Я пришла в ужас! Не знала, что меня в театре настолько не любили. Мне казалось, у меня со всеми были прекрасные отношения. Оказывается, ничего подобного.

А за что было вас любить? Появилась в театре совсем молоденькая актриса, которую знаменитый режиссер Валентин Плучек сразу сделал примой.

Так это же не просто так произошло! Я не украла у кого-то это место, мне его доверили, в меня поверили.

Тем более интересно, почему в свое время вы покинули «Сатиру»? После вас место настоящей примы там до сих пор вакантно.

Я же вышла замуж за Георгия Мартиросяна и в какой-то момент попросила, чтобы его взяли в труппу театра, - он играл там достаточно много ролей, но не был на окладе. Мы жили тогда фактически на одну мою зарплату - кажется, я получала рублей шестьдесят. Я главная артистка, вот и попросила за мужа. А мне сказали, что в труппу его не возьмут. «Хорошо, - говорю, - тогда мы оба уйдем». Написала заявление, думала, мне его обратно принесут, попросят остаться, но нет, никто не стал меня удерживать.

Вы потом жалели о таком эмоциональном поступке?

Нет, ни одной секунды не жалела. У меня были очень гордые родители - видимо, эту черту я унаследовала от них. Я никогда не попрошу во второй раз, за детей еще могу, а за себя - никогда.

Постойте, но вы же просили другого знаменитого режиссера, Андрея Гончарова, чтобы он принял вас на работу в Театр Маяковского.

Это просила не я, а Наташа Селезнёва. Было очень смешно. Как-то раз в Ялте мы сидели с Наташей на скамейке, и вдруг Гончаров мимо идет. Наташа кричит ему: «Андрей Александрович, вам хорошие артистки не нужны? Вот Танька сидит, ее Плучек из театра выгнал». Он отвечает, что очень нужны. И тут я выдаю: «Но я с мужем». Он: «Значит, берем с мужем». И через два дня я уже была артисткой Театра Маяковского. Десять лет в театре проработала, уже с Мартиросяном плечом к плечу. Он играл там большие роли, я играла, но всё это было коту под хвост. Это был не мой театр, а я не была артисткой Андрея Александровича.

Вас, кажется, уволили оттуда, потому что вы не приехали на спектакль?

Я всех предупредила, что не смогу приехать. Мне кажется, это была чистая подстава, таким образом от меня просто избавлялись.

А почему вы так раздражаете, что от вас хотят избавиться? Слишком сложный характер?

Да, я раздражаю. Почему? Этот вопрос я себе тоже очень часто задаю. Закрывают спектакль, хороший, успешный, и я понимаю, что это сделали только потому, что в нем играла я. Не знаю, почему так происходит. Я считаю, что в работе я ангел, на всё готова, особенно если со мной репетирует режиссер, которому я доверяю.

У вас явно позиция одиночки, и от этого многие проблемы.

Ты прав. Я себя так запрограммировала - так проще переживать удары судьбы и предательство. Когда ты вдруг остаешься один на один с собой и надо срочно кому-то позвонить… Вот это я в себе истребила, у меня больше рука не тянется к телефону. Мне помогает сцена, она забирает всё плохое. Я чувствую, что зритель меня любит, я из зала получаю столько добра, столько энергии, ни один витамин, ни один врач мне этого не даст.

Неужели у вас нет ни одной подруги?

Недавно я вернулась к своей прежней подруге, к Рогозиной, которую ты как раз упомянул. Мы с ней вместе приехали в Москву из Питера поступать в театральный. У нее не сложилось. Она окончила Ленинградский театральный институт, потом какое-то время работала в Москве, в Театре Маяковского, но мы редко общались. А сейчас я поняла: время собирать камни, и вернула ее себе в подруги.

Вы говорите, что в трудные минуты рука не тянется к телефону. А как же дети? Разве это не спасательный круг?

У меня с детьми - и с Филиппом, и с Лизой - связь сумасшедшая, но лишний раз не хочется их тревожить.

Лет десять назад мы делали передачу «Кто там...» на «Культуре» про вас и вашего сына Филиппа. Тогда мне показалось, что этот обаятельный молодой человек очень от вас зависит. С того времени что-то изменилось?

Конечно. Сейчас он отец, отличный отец, я даже не ожидала, что он может быть таким. У него двое сыновей, и думаю, это не предел. Мы с ним постоянно на связи, не проходит дня, чтобы мы с ним раз пятьдесят не созвонились и не поговорили. Правда, теперь Филипп стал делиться со мной информацией дозированно, старается по вечерам меня щадить, а то, бывало, поговорим, а я потом полночи брожу, уснуть не могу. Но и я стала умнее, научилась не выдавать свою точку зрения за последнюю инстанцию. Я всегда говорю своим детям: мол, скорее всего, я ошибаюсь, но мне кажется, лучше поступить вот так, а там уж сами думайте. Проходит меньше минуты, звонок: «А знаешь, ты, мам, права».

Вы настоящий психолог.

Это правда.

Чем Лиза и Филипп сейчас занимаются?

Лиза в поисках. Она журналист, но заниматься этим не хочет. Лиза прекрасно рисует, проявляет себя как дизайнер - такой ремонт у себя в квартире сделала! Я была потрясена. К сожалению, сейчас никто никому не нужен. Самое интересное, я могу устроить на работу кого угодно, только не своих детей.

Вы материально им помогаете?

Да. И помогаю я им не потому, что они иждивенцы какие-то, нет-нет. Филипп учится - он учился в трех институтах, сейчас планирует снова поступать.

Век живи - век учись. А Филиппу, извините, сколько лет?

Тридцать четыре года. Он поступает сейчас в театральную академию, но не у нас в стране.

На сей раз на кого будет учиться?

А там всё вместе: продюсер, режиссер, оператор. Уже по ходу обучения определится, что ему ближе. Это мне дико повезло: я уже в четырнадцать лет поняла, что хочу быть артисткой. А мой сын пострадал от моего же тупоумия - он учился на юридическом факультете. Зачем я это с ним сделала? Так страшно ошибиться с выбором профессии, особенно мужчине. У него уже три высших образования, будет четвертое.

Послушайте, дети же совсем взрослые. Это они должны вам помогать, а не наоборот.

Мне никто ничего не должен. И дети ничего мне не должны. Они не должны жить так, как живу я. Это просто катастрофа. Я болеть боюсь, например. Даже не потому, что меня страшит боль, нет. Я боюсь того, что не смогу работать. Я не хочу ни для кого быть обузой, не хочу, чтобы за мной кто-то ухаживал. Только не это! Я привыкла, что всё держится на мне. Я же одна, я никогда ни на кого не могла рассчитывать.

Вы несколько раз были замужем. Неужели всех мужей тащили на себе?

То есть выбирали слабых мужчин?

Такая у меня судьба, так на роду написано.

Хорошо, но когда вы выходили замуж, вы чувствовали, что мужчина слабее вас?

Чувствовала. Но я слишком сильно влюбляюсь - вот она, большая моя проблема, из которой всё проистекает. Мне нельзя влюбляться, я тут же начинаю что-то предлагать, в том числе и свою любовь. Меня еще никто ни о чем не попросил, а я уже предложила, меня полюбить еще не успели, а у меня уже крышу снесло. Тем не менее я добивалась своего: на мне женились, я заводила семью, заводила детей. Но проходило время, и я брала на себя всё: содержание семьи, мужа, детей - и очень быстро к этому привыкла. Честно говоря, сейчас меня не покидает страх: боюсь показаться в чем-то несостоятельной. Не хочу, чтобы за меня платили, я всегда первая открываю свой кошелек. С этим уже ничего нельзя поделать. Я не женщина, я не знаю, кто я! Какая-то сущность, которая живет без всяких правил. Женщина должна быть женщиной, она должна сохранять семейный очаг, заботиться о детях, а я та женщина, которая делает всё. И самое главное, я должна зарабатывать деньги. Вчера кто-то сказал, что «должен» - самое страшное слово. А в отношении меня оно самое естественное и нормальное.

Такая ответственность с юных лет?

Наверное, да. Свои первые деньги я стала зарабатывать еще в школе и либо отдавала их родителям, либо что-то им покупала. Тогда у меня был долг перед ними, теперь - перед всеми остальными. Всегда есть кто-то, кому я должна. Что с этим поделать?

Однажды вы сказали мне, что больше всего боитесь свободного времени.

Это правда, Вадим. Свободное время по-прежнему большая проблема для меня. Появляются всякие страхи: а вдруг оно продлится дольше обычного. Время сейчас нестабильное, артистов так быстро стали забывать, даже при жизни.

Ну у вас-то в этом плане всё в порядке. Вы много играете в антрепризах, снимаетесь в рейтинговых сериалах. «Закрытая школа» была очень успешна, скоро на канале «Домашний» стартует второй сезон сериала «Сватьи».

Так было не всегда. После того как меня уволили из «Маяковки», я четыре года вообще нигде не работала. Было непросто. Нам пришлось снимать одноместный номер в Доме творчества литераторов «Переделкино», там мы и жили какое-то время.

С мужем и детьми?

Да, с Лизой, Филиппом, Мартиросяном и его мамой. И еще сын Мартиросяна временами приезжал. Я спала под телевизором - голова под ним, ноги снаружи. И так четыре года. Свою квартиру мы сдавали, надо же было на что-то жить.

Как вы всё это терпели? Прямо стойкий оловянный солдатик.

А какой у меня был выбор? Никто мной не интересовался, никто меня никуда не звал.

А когда всё изменилось?

Началась эпоха антрепризы, пришло первое предложение, от Леонида Трушкина, - «Вишневый сад». Я сыграла Раневскую.

Отлично, кстати, сыграли.

В общем, всё изменилось, я снова начала зарабатывать, посыпались предложения.

А если бы не новые обстоятельства, так и продолжали бы жить под телевизором?

Не знаю, не могу ответить на этот вопрос. Моя жизнь мне не принадлежит. Всё во власти Бога, он всё знает. Главное - не впадать в отчаяние, не жаловаться, а просто уметь ждать.

То есть бороться с судьбой вы не умеете?

Боже упаси еще соревноваться. Это для меня самое страшное. Правда, это не мешает мне ходить на кастинги, где, кстати, чаще всего меня не утверждают. Прихожу, мне говорят: «Представьтесь, пожалуйста». - «Я Васильева, актриса». - «Где вы работаете?» И так далее.

Этого не может быть! Новые режиссеры не знают Татьяну Васильеву?!

Я для многих новых режиссеров и продюсеров чистый лист. Один такой режиссер меня утвердил, я у него снялась, а уже после съемок спросила: «Вы вообще в театр ходите?» Оказалось, он никогда не был в театре. Ну я его пригласила на спектакль, и потом он благодарил меня. Знаешь, что важно? Даже такие люди мне интересны. Я должна с ними работать, я должна находить с ними общий язык, я же не могу их презирать.

В свое время вы говорили мне, что в кино вам не предлагают интересных ролей, и, например, популярную комедию «Самая обаятельная и привлекательная» вы считаете своим провалом. И еще что вам практически никогда не нравится, как вы выглядите на экране.

Ты знаешь, сейчас мне уже всё равно. Я не смотрю свои фильмы. Единственное, мне приходится всё это видеть на озвучании, и для меня это по-прежнему большой стресс.

Вы продолжаете сниматься, потому что вам нравится сам процесс?

Сниматься мне, конечно, очень нравится, очень. Особенно сейчас, в «Сватьях», где у меня потрясающие партнеры. С Люсей Артемьевой мы отлично сработались, мы с ней как клоуны - Рыжий и Белый. Это абсолютно наша стихия. Бывают смены по двенадцать часов, а то и больше, на следующий день опять на площадку, но мы получаем от этого удовлетворение.

Любопытный факт: ваша героиня борется за любовь генерала, которого играет ваш бывший муж Георгий Мартиросян.

Я выхожу из этого положения легко. Во-первых, это комедия, и там не надо играть серьезные отношения. Моя героиня всё время заставляет генерала совершать немыслимые поступки. Нам с Мартиросяном комфортно вместе работать - мы играем вместе не только в сериале, но и в спектакле. Мы поддерживаем отношения, он прекрасно общается со своей дочкой Лизой. Нет никакого барьера.

Вы и с Анатолием Васильевым, вашим первым мужем, играли в одном спектакле, в комедии «Розыгрыш».

Ой нет, это было совсем неудачно.

Это была ваша идея выйти с ним на одну сцену?

Это была идея продюсеров. Для них же что важно - чтобы изюминка была, чтобы зрители пошли. Но не получилось.

Филипп общается с отцом?

Понятно. Вот вы сказали, что у вас бывают двенадцатичасовые смены. Это же какой надо выносливостью обладать, чтобы всё это выдерживать! Вы по-прежнему каждый день ходите в спортзал, тяжести тягаете?

Да, я сейчас как раз оттуда. Я не только тяжести поднимаю. Хожу на боди-памп, это отличная комбинация аэробной и силовой нагрузки. Потом еще полчаса на лыжах - на тренажере. Я это делаю для того, чтобы мне самой от себя не было противно, чтобы зрителям не было противно на меня смотреть. Я не могу толстеть, не могу быть жирной, я должна быть такой, какой была раньше, - стройной. Я не хочу оскорблять сцену. Я вообще всегда любила заниматься спортом, со школы еще. Баскетбол, волейбол, художественная гимнастика, танцы, фехтование. Потом пришла в Театр сатиры, там у нас была биомеханика по Мейерхольду. Мы, молодые, ходили на эти занятия с удовольствием. Станок у нас еще был балетный. Час-полтора у станка, потом репетиция, вечером спектакль - из театра практически не уходили. Так что у меня закалка боевая, я без этого уже не могу.

Мы сейчас пьем чай. Вы отказались заказать что-то посущественнее.

Я вообще не ем. Я дешевая женщина. (Улыбается. ) У меня дома нет еды, мне она не нужна. Только гречка и молоко - этого достаточно. Если нет гречки и молока, я начинаю гибнуть.

На завтрак гречка с молоком, на обед гречка с молоком...

И на ужин, да.

Не скучно такое однообразие?

Что ты! На гастролях, конечно, сложнее, приходится гречку заказывать заранее.

Судя по всему, кулинар вы нулевой.

У меня дома не должно быть запаха еды. Когда дети были маленькие, всё шипело, шкварчало - не знаю, как я выжила.

Какая вы все-таки аскетичная! А может, так и надо? Вот я смотрю на вас и понимаю, что вы женщина без возраста.

Ты знаешь, я смотрю на себя в зеркало и пытаюсь найти этот возраст. Понимаю, что иногда выгляжу усталой, невыспавшейся, у меня глаза красные. Но возраста всё равно пока не нахожу. Возраст - он же во взгляде, не во внешности. Хотя внешность - это, конечно, труд. Я с утра встаю, у меня одна маска, другая маска, я пью всякие витамины, на ночь наношу на лицо столько крема, что приходится спать на затылке, - я вся в этом креме. Мне это надо не столько для себя, сколько для работы, иначе пиши пропало.

И опять всё сводится к работе. У вас даже праздников нет - сплошные спектакли.

А я не знаю, что в праздники делать, как их праздновать. 31 декабря у меня бывает и по три спектакля. К половине одиннадцатого вечера подгребаю куда-нибудь. В канун этого года к дочке приехала, мы посидели немножко, и я уехала спать. На следующий день опять спектакль. Прошлый Новый год я встретила в поезде - с его начальником и бригадиром. Ехала из Питера в Москву. Кроме меня пассажиров не было.

Когда у вас появился этот боевой настрой - что называется, ни дня без строчки?

Когда я приняла товарно-рыночные отношения.

Главное, всё это держит вас в тонусе.

Я в тонусе, конечно. Может, в следующей жизни вернусь в другом обличье - буду собакой или лошадью. Говорят, семь веков назад я была египетской царицей. Кто знает, может, всё повторится.

Фото: Аслан Ахмадов для проекта «Бабье лето»/предоставлено пресс-службой телеканала «Домашний» С Еленой Великановой в фильме «Попса»