Книжный обозреватель

Катерина Маас

Дебютный роман молодой татарской писательницы Гузель Яхиной в конце прошлого года, с большим отрывом обогнав двух других финалистов, занял первое место премии «Большая книга».

Историю ссыльной Зулейхи в большинстве рецензий называли не иначе как «серьезный эпос», а некоторые рецензенты в качестве одного из главных достоинств романа указывали на исчерпывающее описание женского опыта.

К сожалению, глаза героиня так и не открыла.

В центре повествования - Зулейха, жена татарского зажиточного крестьянина. В силу обстоятельств оставшаяся без мужа и какой-либо поддержки, она оказывается среди прочих ссыльных, отправленных на неизведанные ранее территории на «исправление».

Судя по названию книги, в пути героиня должна была пережить нравственное и интеллектуальное перерождение, вырасти как личность. Однако по разным причинам этого не только не происходит, но и книга на поверку оказывается мешаниной из попыток сказать и то, и это, а не попыткой передать переломный момент эпохи через судьбу отдельной личности.

С одной стороны, в первой трети книги Яхиной удавалось выдерживать и ритм, и настрой повествования. Яркие, почти тарантиновские образы; кинематографичное изложение повседневной жизни крестьянской жены (тут не до традиционных ценностей, живой бы остаться); подспудный ужас перед голодом и сотней других неизвестных опасностей, подстерегающих человека на каждом шагу - все это буквально накрывает лавиной читателя с первых страниц.

Зулейха воспринимает мир как нечто, существующее само по себе, и не поддающееся описанию. Это взгляд запуганной донельзя жертвы долгих лет насилия - героиня может только покорно принимать удары судьбы, и по мере возможностей избегать наиболее сильных. Она не видит закономерностей, не понимает причин и предпосылок, не может проанализировать ситуацию и сделать какие-либо выводы. Более того, себя Зулейха не воспринимает как субъект, личность, способную на самостоятельные решения и поступки - хотя подсознательно чувствует, что могла бы.

Читатели вместе с Зулейхой замирают от ужаса, слушая рассказы ее свекрови о временах Великого голода, вместе с героиней пытаются укрыться от мужа, решившего «поучить» жену, испытывают отвращение во время сцен изнасилования. При этом писательнице хорошо удалось передать и разделить точку зрения автора и героини: Зулейха не способна оценить происходящее с ней как насилие, а автор в лице Яхиной в то же время дает совершенно четкую оценку происходящему.

Но как только действие выходит за пределы замкнутой экосистемы деревни, Зулейха теряет положение героини романа, и оказывается одной из трех действующих лиц, между которыми и будет разделено время на оставшихся страницах книги. Писательнице не удалось ввести в повествование двух других - очень важных для истории в целом и героини в частности - персонажей таким образом, чтобы фокус внимания оставался на Зулейхе. Это и ломает выстроенный повествовательный ряд, не позволяет роману стать по-настоящему исчерпывающим описанием женского опыта.

Только наметившаяся субъектность героини мгновенно забыта, на первый план выходят переживания и размышления двух мужских персонажей. Более того, Зулейха оказывается в положении объекта уже по отношению к новым действующим лицам - все предпосылки для становления личности исчезают, героиня снова то провоцирует благородные души порывы в одном герое, то проблески разума среди тьмы безумия - в другом. Кроме того, есть два момента, которые могли бы стать центральными в книге о женском опыте, но не стали. А почему?

Один из важнейших моментов в жизни героини - роды - описываются с точки зрения доктора, более того, становятся своеобразным поворотным моментом в жизни мужского персонажа. Но не женского. Никого, в том числе и писательницу, не интересует, что сама героиня думает по поводу произошедшего - и это странно, ведь в первой трети романа сама Яхина подробно останавливается на мыслях и чувствах молодой женщины, потерявшей четырех младенцев, рожденных от насильника. И где все это? До конца книги Зулейха будет только служить объектом вожделения для коменданта, объектом жалости для ссыльных, пунктом выдачи питания для своего сына. Женский персонаж снова низведён до выполняемой ей функции - как с точки зрения отношений персонажей в книге, так и с точки зрения повествования.

В этом смысле вторая часть романа вступает в диссонанс с первой: дав героине призрачный шанс на обретение самосознания, Яхина теряет нить повествования, сбивается на попытки рассказать о каждом третьестепенном персонаже, вообще постоянно отвлекается. Кроме того, действие постоянно скачет то на год, то на семь лет вперед, и это мешает выстроить картину личностного роста героини. Хороший старт был уничтожен претензией на эпичность, и на выходе мы получили еще один фильм « Жила-была одна баба» .

Одно из немногих - кроме сочных образов первой части романа - достоинств книги, о котором я просто обязана упомянуть: Яхиной очень точно удалось уловить всю противоречивость борьбы с кулаками. Формально Зулейха считается кулачкой, но фактически разве не является она той самой угнетенной, темной частью общества, за освобождение которой борется ее надзиратель? Возможно, было бы интереснее почитать о развитии этого конфликта между декларируемым и фактическим положением дел. Но что есть, то есть: это очень неровный роман, в котором смешались в кучу критика коллективизации и переселения народов, попытка рассказать о женском опыте в рамках ссылки и борьба писательницы с самой собой.

Гузель Яхина

Зулейха открывает глаза

Книга публикуется по соглашению с литературным агентством ELKOST Intl.

© Яхина Г. Ш.

© ООО «Издательство АСТ»

Любовь и нежность в аду

Этот роман принадлежит тому роду литературы, который, казалось бы, совершенно утрачен со времени распада СССР. У нас была прекрасная плеяда двукультурных писателей, которые принадлежали одному из этносов, населяющих империю, но писавших на русском языке. Фазиль Искандер, Юрий Рытхэу, Анатолий Ким, Олжас Сулейменов, Чингиз Айтматов… Традиции этой школы – глубокое знание национального материала, любовь к своему народу, исполненное достоинства и уважения отношение к людям других национальностей, деликатное прикосновение к фольклору. Казалось бы, продолжения этому не будет, исчезнувший материк. Но произошло редкое и радостное событие – пришел новый прозаик, молодая татарская женщина Гузель Яхина и легко встала в ряд этих мастеров.

Роман «Зулейха открывает глаза» – великолепный дебют. Он обладает главным качеством настоящей литературы – попадает прямо в сердце. Рассказ о судьбе главной героини, татарской крестьянки времен раскулачивания, дышит такой подлинностью, достоверностью и обаянием, которые не так уж часто встречаются в последние десятилетия в огромном потоке современной прозы.

Несколько кинематографичный стиль повествования усиливает драматизм действия и яркость образов, а публицистичность не только не разрушает повествования, но, напротив, оказывается достоинством романа. Автор возвращает читателя к словесности точного наблюдения, тонкой психологии и, что самое существенное, к той любви, без которой даже самые талантливые писатели превращаются в холодных регистраторов болезней времени. Словосочетание «женская литература» несет в себе пренебрежительный оттенок – в большой степени по милости мужской критики. Между тем женщины лишь в двадцатом веке освоили профессии, которые до этого времени считались мужскими: врачи, учителя, ученые, писатели. Плохих романов за время существования жанра мужчинами написано в сотни раз больше, чем женщинами, и с этим фактом трудно поспорить. Роман Гузель Яхиной – вне всякого сомнения – женский. О женской силе и женской слабости, о священном материнстве не на фоне английской детской, а на фоне трудового лагеря, адского заповедника, придуманного одним из величайших злодеев человечества. И для меня остается загадкой, как удалось молодому автору создать такое мощное произведение, прославляющее любовь и нежность в аду… Я от души поздравляю автора с прекрасной премьерой, а читателей – с великолепной прозой. Это блестящий старт.

Людмила Улицкая

Часть первая

Мокрая курица

Один день

Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе. Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячный жеребенок шлепает губами, ища материнское вымя. За окошком у изголовья – глухой стон январской метели. Но из щелей не дует – спасибо Муртазе, законопатил окна до холодов. Муртаза – хороший хозяин. И хороший муж. Он раскатисто и сочно всхрапывает на мужской половине. Спи крепче, перед рассветом – самый глубокий сон.

Пора. Аллах Всемогущий, дай исполнить задуманное – пусть никто не проснется.

Зулейха бесшумно спускает на пол одну босую ногу, вторую, опирается о печь и встает. За ночь та остыла, тепло ушло, холодный пол обжигает ступни. Обуться нельзя – бесшумно пройти в войлочных кота не получится, какая-нибудь половица да и скрипнет. Ничего, Зулейха потерпит. Держась рукой за шершавый бок печи, пробирается к выходу с женской половины. Здесь узко и тесно, но она помнит каждый угол, каждый уступ – полжизни скользит туда-сюда, как маятник, целыми днями: от котла – на мужскую половину с полными и горячими пиалами, с мужской половины – обратно с пустыми и холодными.

Сколько лет она замужем? Пятнадцать из своих тридцати? Это даже больше половины жизни, наверное. Нужно будет спросить у Муртазы, когда он будет в настроении, – пусть подсчитает.

Не запнуться о палас. Не удариться босой ногой о кованый сундук справа у стены. Перешагнуть скрипучую доску у изгиба печи. Беззвучно прошмыгнуть за ситцевую чаршау, отделяющую женскую часть избы от мужской… Вот уже и дверь недалеко.

Храп Муртазы ближе. Спи, спи ради Аллаха. Жена не должна таиться от мужа, но что поделаешь – приходится.

Теперь главное – не разбудить животных. Обычно они спят в зимнем хлеву, но в сильные холода Муртаза велит брать молодняк и птицу домой. Гуси не шевелятся, а жеребенок стукнул копытцем, встряхнул головой – проснулся, чертяка. Хороший будет конь, чуткий. Она протягивает руку сквозь занавеску, прикасается к бархатной морде: успокойся, свои. Тот благодарно пыхает ноздрями в ладонь – признал. Зулейха вытирает мокрые пальцы об исподнюю рубаху и мягко толкает дверь плечом. Тугая, обитая на зиму войлоком, она тяжело подается, сквозь щель влетает колкое морозное облако. Делает шаг, переступая высокий порог, – не хватало еще наступить на него именно сейчас и потревожить злых духов, тьфу-тьфу! – и оказывается в сенях. Притворяет дверь, опирается о нее спиной.

Слава Аллаху, часть пути пройдена.

В сенях холодно, как на улице, – кожу щиплет, рубаха не греет. Струи ледяного воздуха бьют сквозь щели пола в босые ступни. Но это не страшно.

Страшное – за дверью напротив.

Убырлы карчык – Упыриха. Зулейха ее так про себя называет. Слава Всевышнему, свекровь живет с ними не в одной избе. Дом Муртазы просторный, в две избы, соединенные общими сенями. В день, когда сорокапятилетний Муртаза привел в дом пятнадцатилетнюю Зулейху, Упыриха с мученической скорбью на лице сама перетаскала свои многочисленные сундуки, тюки и посуду в гостевую избу и заняла ее всю. «Не тронь!» – грозно крикнула она сыну, когда тот попытался помочь с переездом. И не разговаривала с ним два месяца. В тот же год начала быстро и безнадежно слепнуть, а еще через некоторое время – глохнуть. Спустя пару лет была слепа и глуха, как камень. Зато теперь разговаривала много, не остановить.

Никто не знал, сколько ей было на самом деле лет. Она утверждала, что сто. Муртаза недавно сел подсчитывать, долго сидел – и объявил: мать права, ей действительно около ста. Он был поздним ребенком, а сейчас уже сам – почти старик.

Упыриха обычно просыпается раньше всех и выносит в сени свое бережно хранимое сокровище – изящный ночной горшок молочно-белого фарфора с нежно-синими васильками на боку и причудливой крышкой (Муртаза привез как-то в подарок из Казани). Зулейхе полагается вскочить на зов свекрови, опорожнить и осторожно вымыть драгоценный сосуд – первым делом, перед тем, как топить печь, ставить тесто и выводить корову в стадо. Горе ей, если проспит эту утреннюю побудку. За пятнадцать лет Зулейха проспала дважды – и запретила себе вспоминать, что было потом.

Гузель Шамилевна Яхина

Зулейха открывает глаза

Зулейха открывает глаза
Гузель Шамилевна Яхина

Проза: женский род
Гузель Яхина родилась и выросла в Казани, окончила факультет иностранных языков, учится на сценарном факультете Московской школы кино. Публиковалась в журналах «Нева», «Сибирские огни», «Октябрь».

Роман «Зулейха открывает глаза» начинается зимой 1930 года в глухой татарской деревне. Крестьянку Зулейху вместе с сотнями других переселенцев отправляют в вагоне-теплушке по извечному каторжному маршруту в Сибирь.

Дремучие крестьяне и ленинградские интеллигенты, деклассированный элемент и уголовники, мусульмане и христиане, язычники и атеисты, русские, татары, немцы, чуваши – все встретятся на берегах Ангары, ежедневно отстаивая у тайги и безжалостного государства свое право на жизнь.

Всем раскулаченным и переселенным посвящается.

Гузель Яхина

Зулейха открывает глаза

Книга публикуется по соглашению с литературным агентством ELKOST Intl.

© Яхина Г. Ш.

© ООО «Издательство АСТ»

Любовь и нежность в аду

Этот роман принадлежит тому роду литературы, который, казалось бы, совершенно утрачен со времени распада СССР. У нас была прекрасная плеяда двукультурных писателей, которые принадлежали одному из этносов, населяющих империю, но писавших на русском языке. Фазиль Искандер, Юрий Рытхэу, Анатолий Ким, Олжас Сулейменов, Чингиз Айтматов… Традиции этой школы – глубокое знание национального материала, любовь к своему народу, исполненное достоинства и уважения отношение к людям других национальностей, деликатное прикосновение к фольклору. Казалось бы, продолжения этому не будет, исчезнувший материк. Но произошло редкое и радостное событие – пришел новый прозаик, молодая татарская женщина Гузель Яхина и легко встала в ряд этих мастеров.

Роман «Зулейха открывает глаза» – великолепный дебют. Он обладает главным качеством настоящей литературы – попадает прямо в сердце. Рассказ о судьбе главной героини, татарской крестьянки времен раскулачивания, дышит такой подлинностью, достоверностью и обаянием, которые не так уж часто встречаются в последние десятилетия в огромном потоке современной прозы.

Несколько кинематографичный стиль повествования усиливает драматизм действия и яркость образов, а публицистичность не только не разрушает повествования, но, напротив, оказывается достоинством романа. Автор возвращает читателя к словесности точного наблюдения, тонкой психологии и, что самое существенное, к той любви, без которой даже самые талантливые писатели превращаются в холодных регистраторов болезней времени. Словосочетание «женская литература» несет в себе пренебрежительный оттенок – в большой степени по милости мужской критики. Между тем женщины лишь в двадцатом веке освоили профессии, которые до этого времени считались мужскими: врачи, учителя, ученые, писатели. Плохих романов за время существования жанра мужчинами написано в сотни раз больше, чем женщинами, и с этим фактом трудно поспорить. Роман Гузель Яхиной – вне всякого сомнения – женский. О женской силе и женской слабости, о священном материнстве не на фоне английской детской, а на фоне трудового лагеря, адского заповедника, придуманного одним из величайших злодеев человечества. И для меня остается загадкой, как удалось молодому автору создать такое мощное произведение, прославляющее любовь и нежность в аду… Я от души поздравляю автора с прекрасной премьерой, а читателей – с великолепной прозой. Это блестящий старт.

Людмила Улицкая

Часть первая

Мокрая курица

Один день

Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе. Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячный жеребенок шлепает губами, ища материнское вымя. За окошком у изголовья – глухой стон январской метели. Но из щелей не дует – спасибо Муртазе, законопатил окна до холодов. Муртаза – хороший хозяин. И хороший муж. Он раскатисто и сочно всхрапывает на мужской половине. Спи крепче, перед рассветом – самый глубокий сон.

Пора. Аллах Всемогущий, дай исполнить задуманное – пусть никто не проснется.

Зулейха бесшумно спускает на пол одну босую ногу, вторую, опирается о печь и встает. За ночь та остыла, тепло ушло, холодный пол обжигает ступни. Обуться нельзя – бесшумно пройти в войлочных кота не получится, какая-нибудь половица да и скрипнет. Ничего, Зулейха потерпит. Держась рукой за шершавый бок печи, пробирается к выходу с женской половины. Здесь узко и тесно, но она помнит каждый угол, каждый уступ – полжизни скользит туда-сюда, как маятник, целыми днями: от котла – на мужскую половину с полными и горячими пиалами, с мужской половины – обратно с пустыми и холодными.

Сколько лет она замужем? Пятнадцать из своих тридцати? Это даже больше половины жизни, наверное. Нужно будет спросить у Муртазы, когда он будет в настроении, – пусть подсчитает.

Не запнуться о палас. Не удариться босой ногой о кованый сундук справа у стены. Перешагнуть скрипучую доску у изгиба печи. Беззвучно прошмыгнуть за ситцевую чаршау, отделяющую женскую часть избы от мужской… Вот уже и дверь недалеко.

Храп Муртазы ближе. Спи, спи ради Аллаха. Жена не должна таиться от мужа, но что поделаешь – приходится.

Теперь главное – не разбудить животных. Обычно они спят в зимнем хлеву, но в сильные холода Муртаза велит брать молодняк и птицу домой. Гуси не шевелятся, а жеребенок стукнул копытцем, встряхнул головой – проснулся, чертяка. Хороший будет конь, чуткий. Она протягивает руку сквозь занавеску, прикасается к бархатной морде: успокойся, свои. Тот благодарно пыхает ноздрями в ладонь – признал. Зулейха вытирает мокрые пальцы об исподнюю рубаху и мягко толкает дверь плечом. Тугая, обитая на зиму войлоком, она тяжело подается, сквозь щель влетает колкое морозное облако. Делает шаг, переступая высокий порог, – не хватало еще наступить на него именно сейчас и потревожить злых духов, тьфу-тьфу! – и оказывается в сенях. Притворяет дверь, опирается о нее спиной.

Слава Аллаху, часть пути пройдена.

В сенях холодно, как на улице, – кожу щиплет, рубаха не греет. Струи ледяного воздуха бьют сквозь щели пола в босые ступни. Но это не страшно.

Страшное – за дверью напротив.

Убырлы карчык – Упыриха. Зулейха ее так про себя называет. Слава Всевышнему, свекровь живет с ними не в одной избе. Дом Муртазы просторный, в две избы, соединенные общими сенями. В день, когда сорокапятилетний Муртаза привел в дом пятнадцатилетнюю Зулейху, Упыриха с мученической скорбью на лице сама перетаскала свои многочисленные сундуки, тюки и посуду в гостевую избу и заняла ее всю. «Не тронь!» – грозно крикнула она сыну, когда тот попытался помочь с переездом. И не разговаривала с ним два месяца. В тот же год начала быстро и безнадежно слепнуть, а еще через некоторое время – глохнуть. Спустя пару лет была слепа и глуха, как камень. Зато теперь разговаривала много, не остановить.

Никто не знал, сколько ей было на самом деле лет. Она утверждала, что сто. Муртаза недавно сел подсчитывать, долго сидел – и объявил: мать права, ей действительно около ста. Он был поздним ребенком, а сейчас уже сам – почти старик.

Упыриха обычно просыпается раньше всех и выносит в сени свое бережно хранимое сокровище – изящный ночной горшок молочно-белого фарфора с нежно-синими васильками на боку и причудливой крышкой (Муртаза привез как-то в подарок из Казани). Зулейхе полагается вскочить на зов свекрови, опорожнить и осторожно вымыть драгоценный сосуд – первым делом, перед тем, как топить печь, ставить тесто и выводить корову в стадо. Горе ей, если проспит эту утреннюю побудку. За пятнадцать лет Зулейха проспала дважды – и запретила себе вспоминать, что было потом.

За дверью пока – тихо. Ну же, Зулейха, мокрая курица, поторопись. Мокрой курицей – жебегян тавык – ее впервые назвала Упыриха. Зулейха не заметила, как через некоторое время и сама стала называть себя так.

Она крадется в глубь сеней, к лестнице на чердак. Нащупывает гладко отесанные перила. Ступени крутые, подмерзшие доски чуть слышно постанывают. Сверху веет стылым деревом, мерзлой пылью, сухими травами и едва различимым ароматом соленой гусятины. Зулейха поднимается – шум метели ближе, ветер бьется о крышу и воет в углах.

По чердаку решает ползти на четвереньках – если идти, доски будут скрипеть прямо над головой у спящего Муртазы. А ползком она прошмыгнет, веса в ней – всего ничего, Муртаза одной рукой поднимает, как барана. Она подтягивает ночную рубаху к груди, чтобы не испачкалась в пыли, перекручивает, берет конец в зубы – и на ощупь пробирается между ящиками, коробами, деревянными инструментами, аккуратно переползает через поперечные балки. Утыкается лбом в стену. Наконец-то.

Приподнимается, выглядывает в маленькое чердачное окошко. В темно-серой предутренней мгле едва проглядывают занесенные снегом дома родного Юлбаша. Муртаза как-то считал – больше ста дворов получилось. Большая деревня, что говорить. Деревенская дорога, плавно изгибаясь, рекой утекает за горизонт. Кое-где в домах уже зажглись окна. Скорее, Зулейха.

Она встает и тянется вверх. В ладони ложится что-то тяжелое, гладкое, крупно-пупырчатое – соленый гусь. Желудок тотчас вздрагивает, требовательно рычит. Нет, гуся брать нельзя. Отпускает тушку, ищет дальше. Вот! Слева от чердачного окошка висят большие и тяжелые, затвердевшие на морозе полотнища, от которых идет еле слышный фруктовый дух. Яблочная пастила. Тщательно проваренная в печи, аккуратно раскатанная на широких досках, заботливо высушенная на крыше, впитавшая жаркое августовское солнце и прохладные сентябрьские ветры. Можно откусывать по чуть-чуть и долго рассасывать, катая шершавый кислый кусочек по нёбу, а можно набить рот и жевать, жевать упругую массу, сплевывая в ладонь изредка попадающиеся зерна… Рот мгновенно заливает слюна.

Зулейха срывает пару листов с веревки, скручивает их плотно и засовывает под мышку. Проводит рукой по оставшимся – много, еще очень много осталось. Муртаза не должен догадаться.

А теперь – обратно.

Она встает на колени и ползет к лестнице. Свиток пастилы мешает двигаться быстро. Вот ведь действительно – мокрая курица, не догадалась какую-нибудь торбу взять с собой. По лестнице спускается медленно: ног не чувствует – закоченели, приходится ставить онемевшие ступни боком, на ребро. Когда достигает последней ступеньки, дверь со стороны Упырихи с шумом распахивается, и светлый, едва различимый силуэт возникает в черном проеме. Стукает об пол тяжелая клюка.

– Есть кто? – спрашивает Упыриха темноту низким мужским голосом.

Зулейха замирает. Сердце ухает, живот сжимается ледяным комом. Не успела… Пастила под мышкой оттаивает, мягчеет.

Упыриха делает шаг вперед. За пятнадцать лет слепоты она выучила дом наизусть – передвигается в нем уверенно, свободно.

Зулейха взлетает на пару ступенек вверх, крепче прижимая к себе локтем размякшую пастилу.

Старуха ведет подбородком в одну сторону, в другую. Не слышит ведь ничего, не видит, – а чувствует, старая ведьма. Одно слово – Упыриха. Клюка стучит громко – ближе, ближе. Эх, разбудит Муртазу…

Зулейха перескакивает еще на несколько ступенек выше, жмется к перилам, облизывает пересохшие губы.

Белый силуэт останавливается у подножия лестницы. Слышно, как старуха принюхивается, с шумом втягивая ноздрями воздух. Зулейха подносит ладони к лицу – так и есть, пахнут гусятиной и яблоками. Вдруг Упыриха делает ловкий выпад вперед и наотмашь бьет длинной клюкой по ступеням лестницы, словно разрубая их мечом пополам. Конец палки свистит где-то совсем близко и со звоном вонзается в доску в полупальце от босой ступни Зулейхи. Тело слабеет, тестом растекается по ступеням. Если старая ведьма ударит еще раз… Упыриха бормочет что-то невнятное, подтягивает к себе клюку. Глухо звякает в темноте ночной горшок.

– Зулейха! – зычно кричит Упыриха на сыновью половину избы.

Так обычно начинается утро в доме.

Я читала текст, как будто разгадывала тропы в лесу, по которым ходила на охоту Зулейха Валиева. Беззвучно скользить, не вспугнув зверя, не нарушив покой свекровки, она научилась за пятнадцать лет брака с мужем, который был втрое старше её. Этот навык пригодился ей позже на берегу сибирской реки Ангары, куда она была сослана, как жена раскулаченного. Но уже без мужа. Его на глазах у жены убил Иван Игнатов − «красноордынец в остроконечном суконном шлеме с бурой звездой».

Судьба крутанула так, что именно он стал главным мужчиной для Зулейхи на следующие пятнадцать лет жизни. И когда вёрткий приспособленец Горелов покусился на её взаимоотношения с убийцей собственного мужа, она без промаха всадила пулю в глаз. Белке. Которая была в нескольких сантиметрах от глаз Горелова.

По мере того, как Зулейха открывала глаза на всё происходящее вокруг, менялась её жизнь, с такими же резкими разворотами. Тихая, покорная, «мелкая бабёнка с зелёными глазищами» в момент выбора становится сильной, решительной и жёсткой, выбирая самый крайний вариант, без компромиссов.

Весь роман построен на параллелях. Вот Муртаза, законный муж. Ни разу не назвал жену по имени, а только «женщина». Игнатов, комендант двадцати девяти душ, выживших зимой в землянке на правом берегу Ангары, вообще никак не называл её, лишь просил: «Останься. Останься…» И только в конце романа назвал по имени: «Уходи, Зулейха…»

Кто из них ей предпочтительней? − Сын. Юзуф. Дитя, рожденное после смерти мужа, прижатое на год к телу матери за неимением тепла и одежд. Прижатое к ней навсегда единой кровью, которую она давала сосать ему из своего пальца вместо материнского молока во время голодной зимовки… Страшно читать об этом.

− Ты – в меня, сынок, сердце моё. У тебя в жилах – моя кровь. Под мясом – мои кости… Я их не убивала. Сами умерли. От голода… И слышишь, сынок? Мы их не ели. Мы их похоронили. Ты просто был маленький, и всё забыл.

Эту фразу произносит не Зулейха, нет. Эти слова свекровь Упыриха говорила своему сыну Муртазе. Но как же схожа ситуация, при которой обе матери приносят в жертву себя, законы, нормы обычной жизни. Потому что жизнь, при которой приходится пробивать себе пальцы заострённой ложкой ради спасения ребенка, обычной не назовёшь. Но кто их осудит? Ведь даже лошадь встала поперек обоза с раскулаченными, препятствуя дальнейшему его движению, для того, чтобы накормить жеребёнка. И никакая Красная армия, никакая советская власть не сможет сдвинуть кобылу с места, не сможет оторвать потомство от её вымени. И обоз вынужден смириться:

«Игнатов снимает будёновку, вытирает раскрасневшееся лицо, зыркает на Зулейху сердито.

− Даже кобылы у вас – сплошная контрреволюция!»

За эту самую революцию и гибли люди. Умирали на пересыльных пунктах, голодали в вагонах-теплушках, тонули в ржавых баржах, замерзали в землянках, холодели от страшных аббревиатур ОГПУ, НКВД, ГУЛАГ...

Гузель Яхина будто сама проделала весь этот адский путь врагов народа. Доскональное знание исторических деталей как будто не оставляет в этом сомнения. Лишь только год издания книги и возраст автора говорит нам о том, что это не автобиография, а художественное произведение. А может, генетический зов предков водит рукой писателя, добавляя к сухим архивным справкам то, что и делает текст щемящим, берущим не за горло, а за неведомую точку в груди, в районе солнечного сплетения, когда на вдохе читаешь сцену расставания с сыном, а выдохнуть не получается, потому что сцена всё длится и длится, и ты сопереживаешь героине так, как будто это твой сын отправляется в неизвестность, а ты хоть заламывай руки, хоть вой от душевной боли на всю сибирскую тайгу, но будет так, как решил мужчина.

В книге нет сносок на татарские слова и выражения. Не всякий читатель догадается пойти за разъяснением на последнюю страницу. Но от этого только усиливается ощущение идентичности происходящего. Национальные названия одежды, мифических героев, предметов быта − бичура, улым, эни, кульмэк – органично ложатся в канву повествования, читаются и без перевода, а к концу романа воспринимаются как уже известные слова.

При всей беспросветности жизни, в лагере раскулаченных есть один совершенно счастливый персонаж, доктор Лейбе. Судьба дала ему на время испытаний надежную защиту – сумасшествие. Автор книги изобразила душевную болезнь в виде яйца, которое, как кокон, защищает врача от ужаса репрессий. Невидимая защита дана профессору для того, чтобы он сохранил свои знания и опыт, а в самый ответственный момент применил их по назначению, приняв самые важные в его жизни роды – у зеленоглазой Зулейхи.

Каждый в то время искал спасительный для себя кокон. Некоторые – в самогонке, другие – в рисовании Парижа на обломках фанеры, третьи – в стукачестве, четвёртые – в любви. При всей трагичности темы, эта книга рассказывает нам именно о любви. Здесь нет бытовых описаний интимных встреч. В лагере для ссыльных кулаков и деклассированных элементов всё очень жёстко, без маникюра и бантиков на платье. «Смерть была везде, Зулейха поняла это ещё в детстве». Но и жизнь была везде! А где жизнь, там и любовь…

Двадцать одну национальность насчитал комендант во вверенном ему для перевоспитания контингенте. Лукка Чиндыков, чуваш, сломленный такими же борцами за идею, как этот старший лейтенант НКВД, спасёт своему надзирателю Игнатову жизнь, бросившись в кипящую кашу из брёвен и пены. И это тоже любовь. Не к этому конкретному человеку, а к человеческому роду в целом.

«Ангара уже кишит тёмными спинами брёвен, словно стая гигантских рыб толкается в ручье… Слышно, как вдалеке, в караване, громко и страшно трещат брёвна».

Зачем стране нужно было столько леса, почему нужно было раскулачивать и отправлять в ссылку ни в чем не повинных людей, – таких вопросов в тридцатые годы прошлого столетия вслух задавать было нельзя.

Татьяна Таран, Владивосток

Зулейха – 30-тилетняя жена 60-тилетнего Муртазы. Она – небольшого роста, худенькая, с огромными зелеными глазами.

Зулейха родилась в татарской деревне в 1900 году. Мать с детства приучала ее к покорности, объясняла, как вести себя со старшими, с будущим мужем. В 15 лет ее выдали замуж за солидного мужчину. За эти годы Зулейха рожала 4 раза, и каждый раз ее дочь умирала вскоре после рождения.

Роман начинается с фразы «Зулейха открывает глаза» и в первой главе описывает один день женщины в деревенской татарской семье.

Зулейха встала еще раньше, чем обычно. Ее задачей было незаметно прокрасться на чердак, где хранились разные припасы, и в том числе, пастила. Она хотела украсть кусочек. Для чего? Это была жертва для духа околицы, а дух околицы должен был попросить духа кладбища присмотреть за дочерями Зулейхи. Обратиться напрямую к духу кладбища Зулейха не могла: это было не по чину. Но почему Зулейха вынуждена была воровать пастилу в собственном доме? Потому что хозяином в доме был ее муж, а ему не понравилось бы, что пастилу выбрасывали в прямом смысле на ветер.

Муртаза даже в 60 лет - могучий мужчина. Он высокий, заросший черными волосами, похож на медведя. Муртаза – рачительный хозяин, его дом – полная чаша. С женой он обращается сурово: никогда не приласкает, за каждую провинность (нерасторопность, мелкие ошибки) бьет. С другими людьми он тоже не слишком ласков, потому и живет на отшибе. Но в деревне Юлбаш (переводится как «начало пути») его считают хорошим хозяином.

Но вот почему он так поздно женился? Дело в том, что есть человек, с которым Муртаза ласков и которого безмерно уважает – это его мама.

Мама родила Муртазу поздно – он последыш. Во время великого голода все его сестры умерли. Люди говорят, что его мать их съела и его выкормила. Но Муртаза не верит этим слухам: мама клялась, что они умерли сами, а что могил не найти, так тогда всех хоронили тайно, чтобы соседи не выкопали трупов, а потом место захоронения и забыли.

Сейчас ему 60 лет, а ей почти 100. Каждый день Муртаза приходит к матери, рассказывает ей, как прошел день, ищет у нее помощи и поддержки. Они живут в разных избах, соединенных переходом.

Зулейха зовет свекровь Упырихой. Упыриха ненавидит невестку. Сама она давно ослепла, но все знает и контролирует лучше зрячей. Разумеется, она давно ничего не делает по дому. А вот Зулейха занята от зари до зари. Дом и скот на ней, а ночью она спит на сундуке – на кровати помещается только один муж. В принципе, жене положена своя кровать на женской половине. Но, ничего, Зулейха же маленькая, худенькая – ей и на сундуке отлично.

С утра нужно обязательно успеть к тому моменту, когда свекровь выйдет из своей комнаты с ночным горшком. Горшок – фарфоровый, с цветочками. Не дай бог не успеть. Два раза за 15 лет Зулейха просыпала этот момент, и боже, что было!

100 мелких уколов и подвохов каждый день. Например, Упыриху нужно парить в бане. Это само по себе трудное мероприятие. Но когда ее парили, Упыриха требовала все сильнее и сильнее стегать ее веником, пока не появилась кровь. А потом она эту ранку предъявила сыну со слезами, что, мол, Зулейха ее, бедную, нарочно избила. Муртаза жену побил.

Еще свекрови сон вещий снился (А Упыриха иногда видела вещие сны, и все они сбывались). Ей снилось, как негоднню невестку увезли в колеснице 3 демона, а они с сыном дома остались. Сон означает, что Зулейха умрет, а Муртаза найдет новую жену, которая родит ему сына.

Упыриха презирает Зулейху. Она зовет ее мокрой курицей и все время приводит в пример себя. Уж она-то в молодости была и высокой, и статной, и никому бы не позволила обращаться с собой так, как она обращается с невесткой, но самое главное, она родила сына, а у Зулейхи за 15 лет только 4 девочки, и те дня не прожили. Упыриха когда-то обогнала на лошади своего будущего мужа и отстегала его ногайкой – есть такая игра - кыз-куу - у восточных народов, а еще она целых три дня провела в священной роще. Зулейха бы там сразу умерла от страха.

Тем не менее, Зулейха не ропщет на судьбу. Она считает, что ей повезло: живет в тепле, в сытости, а муж строг, но справедлив.

Вот днем они ездили в лес за дровами. Муж рубил, а Зулейха таскала вязанки к телеге. Нагрузили лошадь по полной, поэтому не сели в сани, а шли рядом. Поднялась пурга. Зулейха от лошади отстала и потерялась: не могла понять, куда идти. Так бы ведь и замерла, и поделом – бесполезный и бестолковый она человек, но муж ее нашел, довел до дома. А ведь мог и бросить. Видите, какой он хороший муж?

К тому же у него последнее время одни неприятности. Зулейха подслушала разговор Муртазы с матерью. Он плакал и говорил, что больше не может так жить: его замучила советская власть со своим продналогом. Только он вырастит хлеб или корову, как они появляются и отбирают. И налог все поднимают. Для чего он работает? Пришел конец его терпению. Мать гладит его по голове, говорит, что он – сильный, что он все выдержит и победит своих врагов. Муртаза, вроде, успокоился, но ненадолго. То вдруг достал из тайника колбасу, которую прятал от комиссаров, и съел ее – давился, но ел (а Зулейхе ни кусочка не дал); то взял кусок сахара и накапал на него крысиного яда: пусть комиссар увидит сахар, сунет в рот, да и помрет в муках. Потом Муртаза кинулся в хлев и зарубил корову. Потом он решил ехать на кладбище и прятать там зерно.

Они так уже делали. Зерно прятали в гробу старшей дочери, умершей в 1917 году. Зулейха думает, что дочь рада им помочь.

Зарыли зерно и поехали домой, но тут их нагнал отряд красноармейцев, приехавший из города. Командир отряда спросил, откуда они едут. Они сказали, что из леса. «А лопату зачем с собой брали? Клад искали? А это что за зернышки?». Тут Муртаза схватился за топор, а комиссар его застрелил.

Зулейха привезла домой труп, положила на кровать, легла рядом. Упыриху звать не стала. Утром пришли солдаты вместе с председателем колхоза, зачитали ей приказ, что она считается кулацким элементом и подлежит высылке. Ей разрешили взять с собой только тулуп. Еще она забрала с подоконника отравленный сахар: не захотела, чтобы кто-то им отравился.

А из своей избы вылезла Упыриха с горошком и стала звать Зулейху, называть ее лентяйкой, грозить все рассказать сыну.

Военные в обалдении на все это посмотрели, да и уехали. Так Упыриха с Муртазой остались вдвоем в доме, а Зулейху увезли в санях. Сон сбылся, но не так, как думала свекровь.

В Казани Зулейха весь февраль провела в пересыльной тюрьме. Это была та самая тюрьма, где сидел студент 1 курса Казанского университета Володя Ульянов. Может, не посадили бы его по пустяковому поводу – не было бы всего, что произошло потом?

Вдовой Зулейху сделал Иван Игнатов. Ему тоже 30 лет. Он вырос в Казани, его мать была рабочей, а жили они в подвале. В 18 лет он записался в Красную Армию, и все воевал, воевал… А потом боевой товарищ Мишка Бакиев позвал его служить в ГПУ в Казань. Он и приехал. Работа его была скучная, бумажная. Но вот Бакиев послал его в деревню на раскулачивание. Это было совсем другое дело – все же противостояние с классовым врагом.

Игнатов конвоировал подводы с семьями кулаков в Казань. Ему было немного стыдно перед зеленоглазой женщиной за то, что он застрелил ее мужа: уж очень она была хилой и явно не выдержит дороги в Сибирь. С мужем, может быть, выдержала бы, а одна – вряд ли. Но с чего ему переживать из-за мироедки, тем более, что он их довезет до Казани и больше не увидит? Гораздо больше Игнатова интересовала одна красавица из его отряда. Вот баба, так баба! Игнатов не был женат, но с женщинами встречался. Они считали его красивым, сами предлагали к ним переехать, но он к этому еще не готов.

Но в Казани Бакиев отдал приказ сопровождать раскулаченных до места назначения. Игнатов пробовал отказаться - не вышло. Бакиев был какой-то странный, обнял его, поцеловал.

Игнатов пошел на вокзал. Он стал комиссаром поезда на 1000 человек. Утряс нужные вопросы. Ехать они должны были 30 марта. Пошел попрощаться с Бакиевым, а того арестовали. Мишка враг? Не может быть! Нет, потом, конечно, разберутся, но сейчас лучше уехать. Уже в Сибири Игнатов узнал, что его друга расстреляли, а Бакиев спас его, отправив с поездом.

Дорога в Сибирь оказалась очень долгой. Выехали 30 марта, а приехали на место назначения только в середине августа. Вначале в поезде было примерно тысячу человек, а доехали 330 человек.

Убыль объяснялась болезнями, недоеданием. Ссыльных должны были кормить на вокзалах, но обычно еды для них не хватало. В поезде запасы еды были рассчитаны только на охрану. Но Игнатов однажды после того, как ссыльные не ели 2 дня, отдал хранящегося во льду барана начальнику вокзала в виде взятки, и его людей покормили кашей, и даже мяса в нее немного положили.

К тому же, случился побег. Крестьяне заметили, что в крыше вагона есть небольшая щель, раскачали доски и сбежали.

Это случилось в вагоне, где ехала Зулейха. В дороге она прибилась к странной компании, состоящей из интеллигентных ленинградцев. Это были: известный скульптор и художник Иконников, пожилой академик-агроном Сумлинский и его жена Изабелла Леопольдовна. А на полке с Зулейхой сидел казанский врач профессор Лейбе. Еще из Ленинграда был уголовник Горелов, который сам себя назначил смотрящим по вагону и бегал стучать на всех к Игнатову.

Подробно описана только история Лейбе. Немец, который считался гениальным хирургом, акушером, преподавателем, не выдержал потрясений от революции. Однажды на его глазах на улице пристрелили женщину, которой он несколько месяцев назад успешно сделал сложную операцию. Его это ошеломило, но вдруг на его голову как будто опустился колпак, который изолировал его от окружающей действительности. Потом он назвал эту оболочку яйцом. Яйцо делало так, что Лейбе мог видеть и слышать только то, что хотел. Он видел, что живет в своей старой огромной квартире, не замечая, что его выселили в одну комнату, а подселили соседей. Он считал, что его главный хранитель – горничная Груня, которая теперь жила в квартире на правах его соседки, а не прислуги. Давно засохшая пальма в его сознании процветала. Единственное, он не мог больше оперировать и преподавать: для этого нужно было вылезти из яйца, а он этого не хотел.

Груня между тем вышла замуж и написала на Лейбе донос, чтобы его посадили, а его комнату отдали ей. И вот за Лейбе пришли ГПУшники, а он был уверен, что прислали людей, уговорить его дать консультацию. Так он и вел себя в тюрьме и на допросах. Его хотели отправить в сумасшедший дом, но пришел приказ формировать эшелоны для ссылки, и из пересыльной тюрьмы всех с неясными статьями сгребли в поезд.