Достоевский: профессиональный портрет журналиста.

Федор Михайлович Достоевский

Крокодил

НЕОБЫКНОВЕННОЕ СОБЫТИЕ,ИЛИ ПАССАЖ В ПАССАЖЕ,справедливая повесть о том, как один господин, известных лет и известной наружности, пассажным крокодилом был проглочен живьем, весь без остатка, и что из этого вышло.

Ohe, Lambert! Ou est Lambert?

As-tu vu Lambert?

Так это-то крокодил! - сказала Елена Ивановна голосом сожаления и нараспев, - а я думала, что он... какой-нибудь другой!

Вероятнее всего, она думала, что он бриллиантовый. Вышедший к нам немец, хозяин, собственник крокодила, с чрезвычайно гордым видом смотрел на нас.

Он прав, - шепнул мне Иван Матвеич, - ибо сознает, что он один во всей России показывает теперь крокодила.

Это совершенно вздорное замечание я тоже отношу к чрезмерно благодушному настроению, овладевшему Иваном Матвеичем, в других случаях весьма завистливым.

Мне кажется, ваш крокодил не живой, - проговорила опять Елена Ивановна, пикированная неподатливостью хозяина, и с грациозной улыбкой обращаясь к нему, чтоб преклонить сего грубияна, - маневр, столь свойственный женщинам.

О нет, мадам, - отвечал тот ломаным русским языком и тотчас же, приподняв до половины сетку ящика, стал палочкой тыкать крокодила в голову.

Тогда коварное чудовище, чтоб показать свои признаки жизни, слегка пошевелило лапами и хвостом, приподняло рыло и испустило нечто подобное продолжительному сопенью.

Ну, не сердись, Карльхен! - ласкательно сказал немец, удовлетворенный в своем самолюбии.

Какой противный этот крокодил! Я даже испугалась, - еще кокетливее пролепетала Елена Ивановна, - теперь он мне будет сниться во сне.

Но он вас не укусит во сне, мадам, - галантерейно подхватил немец и прежде всех засмеялся остроумию слов своих, но никто из нас не отвечал ему.

Пойдемте, Семен Семеныч, - продолжала Елена Ивановна, обращаясь исключительно ко мне, - посмотримте лучше обезьян. Я ужасно люблю обезьян; из них такие душки... а крокодил ужасен.

О, не бойся, друг мой, - прокричал нам вслед Иван Матвеич, приятно храбрясь перед своею супругою. - Этот сонливый обитатель фараонова царства ничего нам не сделает, - и остался у ящика. Мало того, взяв свою перчатку, он начал щекотать ею нос крокодила, желая, как признался он после, заставить его вновь сопеть. Хозяин же последовал за Еленой Ивановной, как за дамою, к шкафу с обезьянами.

Необыкновенное событие или пассаж в пассаже

справедливая повесть о том, как один господин, известных лет и известной наружности, пассажным крокодилом был проглочен живьем, весь без остатка, и что из этого вышло

I

Сего тринадцатого января текущего шестьдесят пятого года, в половине первого пополудни, Елена Ивановна, супруга Ивана Матвеича, образованного друга моего, сослуживца и отчасти отдаленного родственника, пожелала посмотреть крокодила, показываемого за известную плату в Пассаже. Имея уже в кармане свой билет для выезда (не столько по болезни, сколько из любознательности) за границу, а следственно, уже считаясь по службе в отпуску и, стало быть, будучи совершенно в то утро свободен, Иван Матвеич не только не воспрепятствовал непреодолимому желанию своей супруги, но даже сам возгорелся любопытством. «Прекрасная идея, сказал он вседовольно, осмотрим крокодила! Собираясь в Европу, не худо познакомиться еще на месте с населяющими ее туземцами», и с сими словами, приняв под ручку свою супругу, тотчас же отправился с нею в Пассаж. Я же, по обыкновению моему, увязался с ними рядом в виде домашнего друга. Никогда еще я не видел Ивана Матвеича в более приятном расположении духа, как в то памятное для меня утро, подлинно, что мы не знаем заранее судьбы своей! Войдя в Пассаж, он немедленно стал восхищаться великолепием здания, а подойдя к магазину, в котором показывалось вновь привезенное в столицу чудовище, сам пожелал заплатить за меня четвертак крокодильщику, чего прежде с ним никогда не случалось Вступив в небольшую комнату, мы заметили, что в ней кроме крокодила заключаются еще попугаи из иностранной породы какаду и, сверх того, группа обезьян в особом шкафу в углублений. У самого же входа, у левой стены стоял большой жестяной ящик в виде как бы ванны, на крытый крепкою железною сеткой, а на дне его было на вершок воды. В этой-то мелководной луже сохранялся огромнейший крокодил, лежавший, как бревно, совершенно без движения и, видимо, лишившийся всех своих способностей от нашего сырого и негостеприимного для иностранцев климата. Сие чудовище ни в ком из нас сначала не возбудило особого любопытства. Так это-то крокодил! сказала Елена Ивановна голосом сожаления и нараспев, а я думала, что он.. какой-нибудь другой! Вероятнее всего, она думала, что он бриллиантовый. Вышедший к нам немец, хозяин, собственник крокодила с чрезвычайно гордым видом смотрел на нас. Он прав, шепнул мне Иван Матвеич, ибо со знает, что он один во всей России показывает теперь крокодила. Это совершенно вздорное замечание я тоже отношу к чрезмерно благодушному настроению, овладевшему Иваном Матвеичем, в других случаях весьма завистливым. Мне кажется, ваш крокодил не живой, проговорила опять Елена Ивановна, пикированная неподатливостью хозяина, и с грациозной улыбкой обращаясь к нему, чтоб преклонить сего грубияна, маневр, столь свойственный женщинам. О нет, мадам, отвечал тот ломаным русским языком и тотчас же, приподняв до половины сетку ящика, стал палочкой тыкать крокодила в голову. Тогда коварное чудовище, чтоб показать свои признаки жизни, слегка пошевелило лапами и хвостом, приподняло рыло и испустило нечто подобное продолжительному сопенью. Ну, не сердись, Карльхен! ласкательно сказал немец, удовлетворенный в своем самолюбии. Какой противный этот крокодил! Я даже испугалась, еще кокетливее пролепетала Елена Ивановна, теперь он мне будет сниться во сне. Но он вас не укусит во сне, мадам, галантерейно подхватил немец и прежде всех засмеялся остроумию слов своих, но никто из нас не отвечал ему. Пойдемте, Семен Семеныч, продолжала Елена Ивановна, обращаясь исключительно ко мне, посмотримте лучше обезьян. Я ужасно люблю обезьян; из них такие душки... а крокодил ужасен. О, не бойся, друг мой, прокричал нам вслед Иван Матвеич, приятно храбрясь перед своею супругою. Этот сонливый обитатель фараонова царства ничего нам не сделает, и остался у ящика. Мало того, взяв свою перчатку, он начал щекотать ею нос крокодила, желая, как признался он после, заставить его вновь сопеть. Хозяин же последовал за Еленой Ивановной, как за дамою, к шкафу с обезьянами. Таким образом, всё шло прекрасно и ничего нельзя было предвидеть. Елена Ивановна даже до резвости развлеклась обезьянами и, казалось, вся отдалась им. Она вскрикивала от удовольствия, беспрерывно обращаясь ко мне, как будто не желая и внимания обращать на хозяина, и хохотала от замечаемого ею сходства сих мартышек с ее короткими знакомыми и друзьями. Развеселился и я, ибо сходство было несомненное. Немец-собственник не знал, смеяться ему или нет, и потому под конец совсем нахмурился. И вот в это-то самое мгновение вдруг страшный, могу даже сказать, неестественный крик потряс комнату. Не зная, что подумать, я сначала оледенел на месте; но, замечая, что кричит уже и Елена Ивановна, быстро оборотился и что же увидел я! Я увидел, о боже! я увидел несчастного Ивана Матвеича в ужасных челюстях крокодиловых, перехваченного ими поперек туловища, уже поднятого горизонтально на воздух и отчаянно болтавшего в нем ногами. Затем миг и его не стало. Но опишу в подробности, потому что я всё время стоял неподвижно и успел разглядеть весь происходивший передо мной процесс с таким вниманием и любопытством, какого даже и не запомню. «Ибо, думал я в ту роковую минуту, что, если б вместо Ивана Матвеича случилось всё это со мной, какова была бы тогда мне неприятность!» Но к делу. Крокодил начал с того, что, повернув бедного Ивана Матвеича в своих ужасных челюстях к себе ногами, сперва проглотил самые ноги; потом, отрыгнув немного Ивана Матвеича, старавшегося выскочить и цеплявшегося руками за ящик, вновь втянул его в себя уже выше поясницы. Потом, отрыгнув еще, глотнул еще и еще раз. Таким образом Иван Матвеич видимо исчезал в глазах наших. Наконец, глотнув окончательно, крокодил вобрал в себя всего моего образованного друга и на этот раз уже без остатка. На поверхности крокодила можно было заметить, как проходил по его внутренности Иван Матвеич со всеми своими формами. Я было уже готовился закричать вновь, как вдруг судьба еще раз захотела вероломно подшутить над нами: крокодил понатужился, вероятно давясь от огромности проглоченного им предмета, снова раскрыл всю ужасную пасть свою, и из нее, в виде последней отрыжки, вдруг на одну секунду выскочила голова Ивана Матвеича, с отчаянным выражением в лице, причем очки его мгновенно свалились с его носу на дно ящика. Казалось, эта отчаянная голова для того только и выскочила, чтоб еще раз бросить последний взгляд на все предметы и мысленно проститься со всеми светскими удовольствиями. Но она не успела в своем намерении: крокодил вновь собрался с силами, глотнул и вмиг она снова исчезла, в этот раз уже навеки. Это появление и исчезновение еще живой человеческой головы было так ужасно, но вместе с тем от быстроты ли и неожиданности действия или вследствие падения с носу очков заключало в себе что-то до того смешное, что я вдруг и совсем неожиданно фыркнул; но, спохватившись, что смеяться в такую минуту мне в качестве домашнего друга неприлично, обратился тотчас же к Елене Ивановне и с симпатическим видом сказал ей: Теперь капут нашему Ивану Матвеичу! Не могу даже и подумать выразить, до какой степени было сильно волнение Елены Ивановны в продолжение всего процесса. Сначала, после первого крика, она как бы замерла на месте и смотрела на представлявшуюся ей кутерьму, по-видимому, равнодушно, но с чрезвычайно выкатившимися глазами; потом вдруг залилась раздирающим воплем, но я схватил ее за руки. В это мгновение и хозяин, сначала тоже отупевший от ужаса, вдруг всплеснул руками и закричал, глядя на небо: О мой крокодиль, о мейн аллерлибстер Карльхен! Муттер, муттер, муттер! На этот крик отворилась задняя дверь и показалась муттер, в чепце, румяная, пожилая, но растрепанная, и с визгом бросилась к своему немцу. Тут-то начался содом: Елена Ивановна выкрикивала, как исступленная, одно только слово: «Вспороть! вспороть!» и бросалась к хозяину и к муттер, по-видимому, упрашивая их вероятно, в самозабвении кого-то и за что-то вспороть. Хозяин же и муттер ни на кого из нас не обращали внимания: они оба выли, как телята, около ящика. Он пропадиль, он сейчас будет лопаль, потому что он проглатиль ганц чиновник! кричал хозяин. Унзер Карльхен, унзер аллерлибстер Карльхен вирд штербен! выла хозяйка. Мы сиротт и без клеб! подхватывал хозяин. Вспороть, вспороть, вспороть! заливалась Елена Ивановна, вцепившись в сюртук немца. Он дразниль крокодиль, зачем ваш муж дразниль крокодиль! кричал, отбиваясь, немец, вы заплатит, если Карльхен вирд лопаль, дас вар мейн зон, дас вар мейн айнцигер зон! Признаюсь, я был в страшном негодовании, видя такой эгоизм заезжего немца и сухость сердца в его растрепанной муттер; тем не менее беспрерывно повторяемые крики Елены Ивановны: «Вспороть, вспороть!» еще более возбуждали мое беспокойство и увлекли наконец всё мое внимание, так что я даже испугался... Скажу заранее странные сии восклицания были поняты мною совершенно превратно: мне показалось, что Елена Ивановна потеряла на мгновение рассудок, но тем не менее, желая отметить за погибель любезного ей Ивана Матвеича, предлагала, в виде следуемого ей удовлетворения, наказать крокодила розгами. А между тем она разумела совсем другое. Не без смущения озираясь на дверь, начал я упрашивать Елену Ивановну успокоиться и, главное, не употреблять щекотливого слова «вспороть». Ибо такое ретроградное желание здесь, в самом сердце Пассажа и образованного общества, в двух шагах от той самой залы, где, может быть, в эту самую минуту господин Лавров читал публичную лекцию, не только было невозможно, но даже немыслимо и с минуты на минуту могло привлечь на нас свистки образованности и карикатуры г-на Степанова. К ужасу моему, я немедленно оказался прав в пугливых подозрениях моих: вдруг раздвинулась занавесь, отделявшая крокодильную от входной каморки, в которой собирали четвертаки, и на пороге показалась фигура с усами, с бородой и с фуражкой в руках, весьма сильно нагибавшаяся верхнею частью тела вперед и весьма предусмотрительно старавшаяся держать свои ноги за порогом крокодильной, чтоб сохранить за собой право не заплатить за вход. Такое ретроградное желание, сударыня, сказал незнакомец, стараясь не перевалиться как-нибудь к нам и устоять за порогом, не делает чести вашему развитию и обусловливается недостатком фосфору в ваших мозгах. Вы немедленно будете освистаны в хронике прогресса и в сатирических листках наших... Но он не докончил: опомнившийся хозяин, с ужасом увидев человека, говорящего в крокодильной и ничего за это не заплатившего, с яростию бросился на прогрессивного незнакомца и обоими кулаками вытолкал его в шею. На минуту оба скрылись из глаз наших за занавесью, и тут только я наконец догадался, что вся кутерьма вышла из ничего; Елена Ивановна оказалась совершенно невинною: она отнюдь и не думала, как уже заметил я выше, подвергать крокодила ретроградному и унизительному наказанию розгами, а просто-запросто пожелала, чтоб ему только вспороли ножом брюхо и таким образом освободили из его внутренности Ивана Матвеича. Как! ви хатит, чтоб мой крокодиль пропадиль! завопил вбежавший опять хозяин, нетт, пускай ваш муж сперва пропадиль, а потом крокодиль!.. Мейн фатер показаль крокодиль, мейн гросфатер показаль крокодиль, мейн зон будет показать крокодиль, и я будет показать крокодиль! Все будут показать крокодиль! Я ганц Европа известен, а ви неизвестен ганц Европа и мне платит штраф. Я, я! подхватила злобная немка, ми вас не пускайт, штраф, когда Карльхен лопаль! Да и бесполезно вспарывать, спокойно прибавил я, желая отвлечь Елену Ивановну поскорее домой, ибо наш милый Иван Матвеич, по всей вероятности, парит, теперь где-нибудь в эмпиреях. Друг мой, раздался в эту минуту совершенно, неожиданно голос Ивана Матвеича, изумивший нас до крайности, друг мой, мое мнение действовать прямо через контору надзирателя, ибо немец без помощи полиции не поймет истины. Эти слова, высказанные твердо, с весом и выражавшие присутствие духа необыкновенное, сначала до того изумили нас, что мы все отказались было верить ушам нашим. Но, разумеется, тотчас же подбежали к крокодильному ящику и столько же с благоговением, сколько и с недоверчивостью слушали несчастного узника. Голос его был заглушенный, тоненький и даже крикливый, как будто выходивший из значительного от нас отдаления. Похоже было на то, когда какой-либо шутник, уходя в другую комнату и закрыв рот обыкновенной спальной подушкой, начинает кричать, желая представить оставшейся в другой комнате публике, как перекликаются два мужика в пустыне или будучи разделены между собою глубоким оврагом, что я имел удовольствие слышать однажды у моих знакомых на святках. Иван Матвеич, друг мой, итак, ты жив! лепетала Елена Ивановна. Жив и здоров, отвечал Иван Матвеич, и благодаря всевышнего проглочен без всякого повреждения. Беспокоюсь же единственно о том, как взглянет на сей эпизод начальство; ибо, получив билет за границу, угодил в крокодила, что даже и неостроумно... Но, друг мой, не заботься об остроумии; прежде всего надобно тебя отсюда как-нибудь выковырять, прервала Елена Ивановна. Ковыряйт! вскричал хозяин, я не дам ковыряйт крокодиль. Теперь публикум будет ошень больше ходиль, а я буду фуфциг копеек просиль, и Карльхен перестанет лопаль. Гот зей данк! подхватила хозяйка. Они правы, спокойно заметил Иван Матвеич, экономический принцип прежде всего. Друг мой, закричал я, сейчас же лечу по начальству и буду жаловаться, ибо предчувствую, что нам одним этой каши не сварить. И я то же думаю, заметил Иван Матвеич, но без экономического вознаграждения трудно в наш век торгового кризиса даром вспороть брюхо крокодилово, а между тем представляется неизбежный вопрос: что возьмет хозяин за своего крокодила? а с ним и другой: кто заплатит? ибо ты знаешь, я средств не имею... Разве в счет жалованья, робко заметил я, но хозяин тотчас же меня прервал: Я не продавайт крокодиль, я три тысячи продавайт крокодиль, я четыре тысячи продавайт крокодиль! Теперь публикум будет много ходиль. Я пять тысяч продавайт крокодиль! Одним словом, он куражился нестерпимо; корыстолюбие и гнусная алчность радостно сияли в глазах его. Еду! закричал я в негодовании. И я! и я тоже! я поеду к самому Андрею Осипычу, я смягчу его моими слезами, заныла Елена Ивановна. Не делай этого, друг мой, поспешно прервал ее Иван Матвеич, ибо давно уже ревновал свою супругу к Андрею Осипычу и знал, что она рада съездить поплакать перед образованным человеком, потому что слезы к ней очень шли. Да и тебе, мой друг, не советую, продолжал он, обращаясь ко мне, нечего ехать прямо с бухты-барахты; еще что из этого выйдет. А заезжай-ка ты лучше сегодня, так, в виде частного посещения, к Тимофею Семенычу. Человек он старомодный и недалекий, но солидный и, главное, прямой. Поклонись ему от меня и опиши обстоятельства дела. Так как я должен ему за последний ералаш семь рублей, то передай их ему при этом удобном случае: это смягчит сурового старика. Во всяком случае, его совет может послужить для нас руководством. А теперь уведи пока Елену Ивановну... Успокойся, друг мой, продолжал он ей, я устал от всех этих криков и бабьих дрязг и желаю немного соснуть. Здесь же тепло и мягко, хотя я и не успел еще осмотреться в этом неожиданном для меня убежище... Осмотреться! Разве тебе там светло? вскрикнула обрадованная Елена Ивановна. Меня окружает непробудная ночь, отвечал бедный узник, но я могу щупать и, так сказать, осматриваться руками... Прощай же, будь спокойна и не отказывай себе в развлечениях. До завтра! Ты же, Семен Семеныч, побывай ко мне вечером, и так как ты рассеян и можешь забыть, то завяжи узелок... Признаюсь, я и рад был уйти, потому что слишком устал, да отчасти и наскучило. Взяв поспешно под ручку унылую, но похорошевшую от волнения Елену Ивановну, я поскорее вывел ее из крокодильной. Вечером за вход опять четвертак! крикнул нам вслед хозяин. О боже, как они жадны! проговорила Елена Ивановна, глядясь в каждое зеркало в простенках Пассажа и, видимо, сознавая, что она похорошела. Экономический принцип, отвечал я с легким волнением и гордясь моею дамою перед прохожими. Экономический принцип... протянула она симпатическим голоском, я ничего не поняла, что говорил сейчас Иван Матвеич об этом противном экономическом принципе. Я объясню вам, отвечал я и немедленно начал рассказывать о благодетельных результатах привлечения иностранных капиталов в наше отечество, о чем прочел еще утром в «Петербургских известиях» и в «Волосе». Как это всё странно! прервала она, прослушав некоторое время, да перестаньте же, противный; какой вы вздор говорите... Скажите, я очень красна? Вы прекрасны, а не красны! заметил я, пользуясь случаем сказать комплимент. Шалун! пролепетала она самодовольно. Бедный Иван Матвеич, прибавила она через минуту, кокетливо склонив на плечо головку, мне, право, его жаль, ах боже мой! вдруг вскрикнула она, скажите, как же он будет сегодня там кушать и... и... как же он будет... если ему чего-нибудь будет надобно? Вопрос непредвиденный, отвечал я, тоже озадаченный. Мне, по правде, это не приходило и в голову, до того женщины практичнее нас, мужчин, при решении житейских задач! Бедняжка, как это он так втюрился... и никаких развлечений и темно... как досадно, что у меня не осталось его фотографической карточки... Итак, я теперь вроде вдовы, прибавила она с обольстительной улыбкой, очевидно интересуясь новым своим положением, гм... все-таки мне его жаль!.. Одним словом, выражалась весьма понятная и естественная тоска молодой и интересной жены о погибшем муже. Я привел ее наконец домой, успокоил и, пообедав вместе с нею, после чашки ароматного кофе, отправился в шесть часов к Тимофею Семенычу, рассчитывая, что в этот час все семейные люди определенных занятий сидят или лежат по домам. Написав сию первую главу слогом, приличным рассказанному событию, я намерен далее употреблять слог хотя и не столь возвышенный, но зато более натуральный, о чем и извещаю заранее читателя.

Федор Михайлович Достоевский

Крокодил

Ohe, Lambert! Ou est Lambert?

As-tu vu Lambert?

Он прав, - шепнул мне Иван Матвеич, - ибо сознает, что он один во всей России показывает теперь крокодила.

Ну, не сердись, Карльхен! - ласкательно сказал немец, удовлетворенный в своем самолюбии.

Рассказ. Авторский подзаголовок: Справедливая повесть о том, как один господин, известных лет и известной наружности, пассажным крокодилом был проглочен живьем, весь без остатка, и что из этого вышло.
Черновой набросок «О муже, съеденном крокодилом» датируется серединой 1864 г., два других — началом 1865 г. По позднейшему определению Достоевского, «Крокодил» — «чисто литературная шалость». Это заявление в «Дневнике писателя» за 1873 г. — попытка оправдания, реакция писателя на мнение значительной части современников, что «Крокодил» — злая пародия на судьбу и учение Н.Г. Чернышевского (идея, существующая в течение долгого времени; например, Н.С. Трубецкой рассматривал карикатуру на Чернышевского в «Крокодиле» как «литературный прием», который повышал «интерес читателя к произведению благодаря своей актуальности» (Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 677), С. Адлер Лемсон пишет о «Крокодиле» как о «диатрибе с поколением Чернышевского».
Фабула рассказа — случайное проглатывание крокодилом, выставленным в Пассаже хозяином-немцем, русского «либерального чиновника» Ивана Матвеича, намерение последнего (оставшегося живым) проповедовать «из крокодила», кокетливое поведение жены проглоченного Елены Ивановны, хлопоты Семена Семеновича по освобождению его «образованного друга», отклики газет на происшествие, а в черновиках — и последующее «изрыгновение» героя — это смешение фантастических элементов с жизнеподобными, исключающими односторонне-идеологизирующий подход. Мнение о портретировании Чернышевского в образе героя, актуальное и сегодня, поддерживается в тексте некоторыми совпадающими деталями внешности (тембр голоса, интонации, очки, навязчивое желание проповедовать, приемы риторики). Защита Достоевского в «Дневнике писателя» своей литературной позиции через восемь лет после создания «Крокодила» опирается как на факты его биографии (отношения с Чернышевским, собственная ответственная личностная позиция: «сам бывший ссыльный и каторжный»), так и на проблему объективного значения произведения, не понятый читателем его художественный смысл.
Смысл художественной формы рассказа (универсальность сюжетной схемы, богатство метафорики, новизна повествовательных приемов и т.п.) становится понятен лишь при анализе «Крокодила» в контексте произведений писателя, рассказов и повестей, создаваемых в 1-й половине 1860-х гг. , ), перед , «на пороге» периода больших романов, т.е. на границе глубинных изменений художественной системы. «Крокодил» завершает предшествующий период, в «свернутой», сверхконцентрированной форме, подводя его итоги. При анализе «Крокодила» как момента творческой эволюции на первый план выступает единство повествовательной структуры — устранение прямых форм авторского воздействия на читателя, иронический модус повествования, формы повествования от «Я» героя или рассказчика.
Ирония отчуждает от непосредственного смысла событий, делает «ощутимой» форму «агрессии против читателя», а повествование от первого лица (смысловой запас достоверности, непосредственности восприятия сюжетных ситуаций) становится проводником комического. Богатство художественной формы «Крокодила», обычно не замечаемое, создается, в числе других приемов, и введением в повествование наивной точки зрения. Порождаемая ею сократическая ирония разрушает монолитную серьезность повествования и выстраивает заново эстетическую реальность через прием остранения, создаваемый непониманием событий рассказчиком Семеном Семенычем.
Нарастающий иронический модус предшествующих «Крокодилу» произведений: от «монологизирующей» авторской иронии в «Скверном анекдоте» к тотально-иронической позиции повествователя «Зимних заметок...» и, наконец, к иронии подпольного парадоксалиста, полифонически сливающей аспекты отрицания мира и самоотрицания в «роковую бурду» «неразрешенных вопросов», — определяет форму «Крокодила».
Как последнее, граничное произведение этого ряда «Крокодил» испытывает продолжающееся действие обозначенных выше смысло- и формообразующих тенденций. Его форма, спонтанно возникшая, по позднейшему свидетельству Достоевского, как «несколько комических положений», снимает и философское напряжение безысходной мысли парадоксалиста, и максимальную включенность читателя в процесс порождения мысли героя, но сохраняет тем не менее в снятом виде характерную для контекста произведения этого ряда философскую насыщенность.
Фактически форма «Крокодила» как и предшествующих повестей и рассказов, — знак «кризиса жанра», и поэтому обладает свойством «жанровой рефлексии внутри текста»: новизна предлагаемого читателю содержания (даже представляемого как определенный круг идей) не может быть слита с привычной жанровой формой, размывает ее границы. Так, «Записки из подполья» именуются в тексте повесть, записки, исповедь, роман, а «Крокодил» — помимо рассказа и содержательной характеристики «пассажа» — получает цепочку позднейших авторских определений: фантастическая сказка, чисто литературная шалость, шутовской рассказ — и предполагаемых писателем читательских жанровых характеристик — повесть, аллегория, радостный пашквиль. ядовитая аллегория . Очевидная «гипертрофия формы» рассказа противопоставляет его контекстному окружению и обусловлена упомянутыми выше тенденциями этого периода творчества.
Исследуя семантические слои метафоры, мы включаемся в тот процесс порождения смыслов, который соединяет глубинную творящую субъективность художника с возможностью ее более или менее точного постижения через доступный культурному сознанию эпохи объективный образный ряд, актуализируемый сюжетной метафорой «Крокодила» в качестве фона или материала для ее создания: Достоевскому «вздумалось написать одну фантастическую сказку вроде подражания повести Гоголя "Нос"». «Нос» здесь — метатекст «Крокодила»; метафорический тип отношений между текстами заявлен самим Достоевским; читатели ощутили сложность смысловой композиции «литературной шалости», но поняли художественную форму «Крокодила» как аллегорию житейской реальности, наполнив текст актуальным содержанием: «аллегория, история ссылки Чернышевского». Достоевский иронически поясняет это с позиции читателя, этой «многодумной головы <...> с направлением»: «В чем же аллегория? Ну, конечно — крокодил изображает собою Сибирь; самонадеянный и легкомысленный чиновник — Чернышевского. Он попал в крокодила и все еще питает надежду поучать весь мир...».
В системе размышлений Достоевского читатели-«обвинители» помимо «некоторой низменности духа» демонстрируют не только особое понимание смысла художественного текста как внеэстетической реальности (именно так трактуется здесь Достоевским понятие аллегории), но и непонимание его собственно эстетической природы. Смысловая многослойность текста «Крокодила» может быть интерпретирована через исследование сюжетной метафоры, позволяющей остаться в пределах эстетической реальности и актуального, и большого контекста культуры и в то же время выстроить некоторые известные факты в их не житейском, но художественно-смысловом взаимодействии.
Сюжет «Крокодила», как упоминалось, именно по фантастичности фабулы и заложенному в нее абсурдному (нежизнеподобному содержанию), казалось бы, исключает возможность односторонней идеологизированной интерпретации: подзаголовок рассказа (первоначально игравший роль заголовка и впоследствии переработанный Достоевским в направлении усиления комического и чудесного), вероятно, можно отнести к слогу рассказчика, Семена Семеныча; он описывает костяк сюжетных событий в их жизненной характерности, что взрывает текст изнутри встраиваемой по ходу повествования иронией: «Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже, справедливая повесть о том, как один господин, известных лет и известной наружности, пассажным крокодилом был проглочен живьем, весь без остатка, и что из этого вышло ». В редакторском «Предисловии» намеренная абсурдность объяснения усиливает ироническую деформацию основного фабульного события — проглатывания чиновника крокодилом: «Такая отъявленная дичь была бы, разумеется, неестественна, если б чрезвычайно искренний тон автора не склонил редакцию в свою пользу».
Тем не менее «такая отъявленная дичь» современниками Достоевского была интерпретирована не только как аллюзия на судьбу Н.Г. Чернышевского, сосланного в Сибирь, но в фигуре проглоченного Ивана Матвеича усматривали сходство с рядом русских нигилистов — В.А. Зайцевым или Д.И. Писаревым, а также Л.Л. Камбеком, — по крайней мере, пародийное сходство высказываний проглоченного героя с мнениями русских нигилистов вызвало ряд резких откликов в прижизненной критике. Е.И. Кийко полагает, что «рассказ нужно рассматривать в плане более широкой полемики Достоевского с публицистами различных общественно-политических направлений 1860-х гг., не сводя его содержания к личному выпаду против автора "Что делать?"».
Анализ сюжетной метафоры рассказа позволяет оставаться в границах художественной формы, но дает возможность послойного, «сканирующего» анализа метафорических семантических слоев. В сюжетной ситуации «Крокодила» могут быть выделены три части: проглатывание, чудесное спасение (чиновник остается живым) и проповедь. Эти три части могут быть травестийно соотнесены с сакральными событиями, комическим отражением которых они являются: инициация, преображение, пророчество. В этом случае события «Крокодила» метафорически соотнесены с гиперсемантическим сюжетным кодом Ветхого Завета — рождением пророка, актуальным для русской культуры благодаря пушкинскому переложению (томление в пустыне, явление Серафима, сакральные терзания-инициация, готовность проповедовать — в «Пророке»). Пародийная ипостась Ивана Матвеича — превращение из чиновника, собирающегося уехать в путешествие за границу, в пророка, собирающегося проповедовать из недр крокодила, — поддерживается общим комическим фоном рассказа, где другие герои также представляют собой пародийное воплощение высоких образцов человеческих качеств: Семен Семеныч — преданного друга, Елена Ивановна — безутешной «как бы вдовы». Комическое несовпадение действующих лиц с носимой ими маской образует веселую атмосферу рассказа, по утверждению Достоевского, не представляющую читателю семейную атмосферу жизни Чернышевского и Ольги Сократовны («так грязно, что я не хочу мараться и продолжать разъяснение аллегории», — замечает по этому поводу Достоевский), хотя впоследствии в романе «Дар» В.В. Набоков интерпретирует ее в духе «Крокодила».
Все три смысловых компонента, образующие костяк мотивной структуры «Крокодила», могут быть рассмотрены в их метафорическом соотнесении с рядом значимых для обыденного культурного сознания смысловых пластов.
Мотив «проглатывания» как пожирания оказывается всеобъемлющим в рассказе, подчиняя себе синтетические мотивы смерти и любви. И Семен Семеныч, и Елена Ивановна после «проглатывания» чиновника крокодилом комически удваивают мотив пожирания заботой о «кушанье» и пищеварении внутри крокодила.
Пищеварительные ассоциации сводят происходящее к абсурду: так, оценка Елены Ивановны идеальным другом как «дамы-конфетки» и описание ее завтрака, когда «дама-конфетка» «кушает кофе», растворяет любовное чувство идеального друга не просто в понятии «аппетита» (гедонистическая позиция Семена Семеныча, простодушно «вкушающего» радость бытия), но в абсурдном поедании всех и всего всеми. Таким образом, в «Крокодиле» мотив проглатывания поглощает мотив любви, «пожирание» становится если не всепоглощающей целью, то необходимым условием существования. В этой системе представлений позиция Ивана Матвеича, порывающего путы телесности, противопоставлена всем: «Я сыт уже одними великими идеями...». Но уже и она комически преображает расхожую метафору в прямое утверждение — питание духовной мудростью как простое потребление, а, с другой стороны, ассоциирует характерное для расхожего языкового сознания выражение «я сыт по горло», также применяемое к непищевым феноменам.
Ближайший научный контекст этого мотива в «Крокодиле» — теория Ч. Дарвина, борьба за существование в природном мире и ее осмысление Достоевским в этот период (в предшествующих «Записках из подполья»). Дарвиновская идея происхождения человека (вызывавшая такое раздражение подпольного героя: «Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть») также актуальна в «Крокодиле». Обезьяны упоминаются в тексте несколько раз и связаны с Еленой Ивановной. Здесь не столько полемика с Дарвином, сколько иллюстрация понятия «обезьянничания», т.е. чисто внешнего, формального подражания чего-либо как выражаемой поведением человека лжи — имитации одобряемого моралью поведения. Позиция Ивана Матвеича — попытка вырваться из этой цепи взаимной обусловленности «поедания», уйти в чистую сферу духа.
Фантастичность ситуации проглатывания утрируется и сводится к комическому абсурду в газетных отражениях эпизода. «"Листок", газетка безо всякого особого направления, а так только вообще гуманная, за что ее преимущественно у нас презирали, хотя и прочитывали», передает эпизод в зеркальном отражении: Иван Матвеич проглатывает крокодила. Другая газета — «Волос» — описывает события с позиций «европейского прогресса» и «ретроградности русских». В ее версии Иван Матвеич сам «лезет в пасть крокодила, который, разумеется, принужден проглотить его, хотя бы из чувства самосохранения, чтобы не подавиться».
Перевирание газетами «необыкновенного события», которое в сравнении с газетными интерпретациями приобретает черты правдоподобия, содержит в себе помимо пародирования Достоевским определенных идеологических тенденций журналистики все ту же дарвинову «борьбу за существование»: пожирание газетами фактов, проглатывание и «изрыгновение» «непереваренной информации» объясняет распространяемую ложь острой житейской потребностью выживания печатного органа, не поднимающейся выше уровня пищеварительного интереса.
Образ пожирания и проглатывания в «Крокодиле» содержит в себе идею смерти, втягивания в темноту, растворения; с точки зрения мифологического контекста репрезентирует миф о Кроносе (Хроносе), пожирающем своих детей, — в традиционном переосмыслении он обычно отождествляется с идеей времени . Скрытое комическое обыгрывание этого мотива находим в отношении к крокодилу его хозяев. С точки зрения немца и его муттер, крокодил интерпретируется как «отец-кормилец». С другой стороны, крокодил синтетически соединяет с образом отца и образ «любимого сына» хозяина. На уровне фоносемантики процесс пожирания и гибели от проглоченного передается искаженным русским «лопать» как «лопаться» от сытости и «лопать» как вульгаризм «жрать» со значением предельной интенсивности действия. Анализ метафоры, в которой, по выражению М.М. Бахтина, «еще жива древняя мифотворческая душа», восстанавливает смысловой пласт мифологической архаики: Хронос, «слопавший» камень, завернутый в полотно, вместо Зевса, впоследствии гибнет от руки сына.
В данном случае актуализация идеи времени в «Крокодиле», которая вводится словами проглоченного Ивана Матвеича: «...трудно в наш век торгового кризиса даром вспороть брюхо крокодилово», переводит событие в план духовного взаимодействия. Таким образом, личность, претендующая на обладание самоценным словом, оказывается растворенной в духе эпохи. Сгущение смыслов, оксюморонное сближение противоположных действий, соотнесенных омонимически: «лопать» — «лопать», «вспороть» — «вспороть» (как наказать поркой и как взрезать крокодила для спасения героя) интенсифицируют сюжетное проявление смысла.
Мотив проглатывания как хтонический символ низа, поглощения темнотой у Достоевского связан с актуальными мотивами его творчества, с предшествующим анализом подсознательного в человеке в «Записках из подполья». Крокодил — хтоническое чудовище, такое же, как мышь, — одна из форм самоотождествления подпольного героя. Бессознательное как сфера нерасчлененных, непросветленных чувствований и мыслей получает у Достоевского, как известно, метафорическое обозначение — подполье. Недра крокодила, проглатывающего героя, — комический аналог подполья с комплексом гордыни, обиженного самолюбия и акцентом на интенсивной и болезненно искаженной работе мысли.
Сам образ крокодила связан с ветхозаветными и евангельскими смысловыми пластами метафоры.
Абсолютная экзотичность для европейского культурного сознания такого животного, как крокодил («коварного чудовища», по определению Семена Семеныча, обусловливает его устойчивую интерпретацию в виде чудища и неразличение или тождество крокодила и левиафана. «Крокодил» может быть рассмотрен и как парафраза библейских мотивов, на переосмыслении которых Достоевский строит свою метафору. Архим. Никифор (Бажанов) дает такое мифологизированное, но осмысляемое как достоверное описание: «Крокодил, или Левиафан — название громадного, змиеподобного морского животного» (Иллюстрированная полная библейская энциклопедия. М., 1891-1892. С. 414). В этом же издании читаем: «Псалмопевец аллегорически изображает под сим названием жестокосердного властелина Египетского Фараона в следующих словах: «Ты (т.е. Господь.— Н.Ж. ) сокрушил голову левиафана (Пс. 73: 14)» (Там же). Упоминание Египта указывает на существовавшую в культурном сознании смысловую связь с Древним Египтом и преданием о «Сыне Фараоновом», проглоченном крокодилом (см.: Сказки и повести Древнего Египта. Л., 1979. С. 78-83), на которую наталкивают нас слова Ивана Матвеича, увидевшего крокодила: «Этот сонливый обитатель фараонова царства ничего нам не сделает...». Означенная смысловая аллюзия замкнута, на наш взгляд, внутри текста в качестве комического описания главного героя. Но в то же время ветхозаветные аллюзии размыкают статическую метафору названия — фантастического крокодила-левиафана — в контекст актуальной духовной культуры . В трактате Т. Гоббса «Левиафан» это символ государства, рассмотренного «как гигантский живой организм» (русский перевод «Левиафана» появляется в 1864 г., т.е. за год до создания «Крокодила»). Альманах В.Г. Белинского «Левиафан» был задуман в январе 1846 г. и поддержан друзьями критика — именно для него был написан ряд известных впоследствии произведений литературы, а Достоевский задумывает для «Левиафана» две повести — «Сбритые бакенбарды» и «Повесть об уничтоженных канцеляриях», «обе с потрясающим трагическим интересом», о чем пишет брату Михаилу 1 апреля 1846 г.
Белинский называет свой (неосуществленный) альманах, задуманный как параллель «Физиологии Петербурга», по имени морского чудовища, демонстрирующего мощь и силу Творца через великолепие Его творения — именно такой смысл имеет образ левиафана в лирике псалмов: «Господи! Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием <...> Как многочисленны дела Твои, Господи! Все соделал Ты премудро; земля полна произведений Твоих. Это море — великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими. Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем. Все они от Тебя ожидают, чтобы Ты дал им пищу их в свое время. Даешь им — принимают; отверзаешь руку Твою — насыщаются благом...» (Пс. 103:1, 24-28). Великолепное создание Творца подтверждает Его славу и величие даже в момент победы Бога над своим созданием. Чрезвычайно характерен этот метафорический перенос крокодил — левиафан в интерпретации архим. Никифора именно ввиду диффузности мифологизированного представления о левиафане, не ограничиваемого никакой наличной реальностью.
Белинский вкладывает в метафору левиафана идею мощи включаемых в альманах литературных произведений и самого создателя будущего альманаха. Молодой Достоевский с восторгом сообщает брату о замысле Белинского, который «создает исполинской толщины альманах (в 60 печ. листов)». Крокодил-левиафан 1865 г. в сюжете «Крокодила» — это и метафора интеллектуальной гордыни, поглощенности идеей, причем не обязательно Белинского или Чернышевского, или равным образом Гоббса с его идеей государственного блага и механистичностью мышления. В мотивной структуре «Крокодила» лейтмотив — та же съеденность идеолога идеей и то же превращение «благодетелей человечества» в «людоедов человечества», как позже обозначит это явление Достоевский.
В ветхозаветной традиции в символику Левиафана встраивается олицетворение первобытного хаоса, враждебного Богу-Творцу. В Библии Левиафан сближается с китом, проглотившим Иону. В метафоре Достоевского в сюжете «Крокодила» сохраняются устойчивые смыслы, обозначенные библейской символикой.
Новозаветный семантический слой метафоры связан с позицией главного героя «Крокодила» Ивана Матвеича как идеолога, собирающегося пророчествовать «из крокодила», и содержит комическую аллюзию на библейский сюжет о пророке Ионе, проглоченном китом (см.: Ион. 1: 12-16, 2: 1-11), в новозаветной традиции связываемый с историей пребывания Христа в преисподней до момента воскресения (см.: Мф. 12: 40), как это интерпретировано, например, в «Слове о смерти» современником Достоевского еп. Игнатием (Брянчаниновым) (см.: Игнатий (Брянчанинов), еп. Сочинения. СПб., 1905. Т. 3: Аскетические опыты. С. 91). Комическая профанация святого в «Крокодиле» становится для Достоевского воплощением идеи пародийного подражания Христу, развенчанием одержимого грехом гордыни героя и недейственности проповеднического пафоса его слова. Подражание Ивана Матвеича христианской проповеди («Из крокодила выйдет теперь правда и свет») объясняет читателю внутренние, скрытые причины недейственности проповеди. «Изрыгновение» замышляется Достоевским в черновиках как развязка фабульного узла, но это и встраивание в текст «Крокодила» метафорического сюжета пророка Ионы, три дня пребывавшего в чреве китовом, а затем проповедовавшего в Ниневии.
Параллель проповеди Христовой и ветхозаветного сюжета, актуальная для христианства, в сюжете «Крокодила» придает смысловое единство целому, объясняет обилие пищеварительных, телесных мотивов в рассуждениях героев. Телесное в рассказе поглощает и преображает духовное: любовь как простое проявление сексуального «аппетита» («дама-конфетка»); смерть, существующая лишь в пищеварительном варианте как угроза герою быть переваренным крокодилом...
Но это погружение в телесность разительным образом не действует в отношении слова героя . Обыгрывание начала четвертого Евангелия: Слово, ставшее плотью (см.: Ин. 1: 14), — оборачивается в «Крокодиле» необращенностью слова героя к другим из-за замыкания в собственной самости, не-отдания себя другим. Смысловая позиция Пророка не может быть присвоена по желанию, она — «вневолевое», не по воле героя данное, выражение его сущности в истории человечества.
Художественная исчерпанность темы невоплощенного слова в «Крокодиле» оказывается мнимой, и проблема «воплощенного слова» вновь станет актуальной в пяти больших романах Достоевского.

Живолупова Н.В. Крокодил // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 111—116.

Прижизненные публикации (издания):

√ 1865 — СПб.: Тип. Э. Праца и Н. Тиблена, 1865. Февраль. С. 1—40.
√ 1865 — Вновь просмотренное и дополненное самим автором издание. Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб.: Тип. Ф. Стелловского, 1865. Т. II. С. 156—170.
√ 1866 — Ф.М. Достоевского. Новое просмотренное издание. Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб.: Тип. Ф. Стелловского, 1866. 51 с.

Рассказ "Крокодил"

Следующее произведение, это небольшой рассказ Достоевского "Крокодил", написанный в сатирическом направлении, который ярко обрисовывает нам картину социальной жизни.

Сюжет произведения фантастический. Чиновника, Ивана Матвеевича, проглатывает крокодил, и он понимает, что все не так уж и плохо. Он может влиять на общество, находясь в шкуре животного, ведь люди обращают на него внимание. Иван Матвеевич говорит:

"Но так как трудно, даже и крокодилу, переваривать такого человека, как я, то уж, разумеется, он должен при этом ощущать некоторую тяжесть в желудке, - которого, впрочем, у него нет, - и вот почему, чтоб не доставить излишней боли чудовищу, я редко ворочаюсь с боку на бок; и хотя бы и мог ворочаться, но не делаю сего из гуманности. Это единственный недостаток теперешнего моего положения, и в аллегорическом смысле Тимофей Семеныч справедлив, называя меня лежебокой. Но я докажу, что и лежа на боку, - мало того, - что только лежа на боку и можно перевернуть судьбу человечества. Все великие идеи и направления наших газет и журналов, очевидно, произведены лежебоками; вот почему и называют их идеями кабинетными, но наплевать, что так называют! Я изобрету теперь целую социальную систему, и - ты не поверишь - как это легко! Стоит только уединиться куда-нибудь подальше в угол или хоть попасть в крокодила, закрыть глаза, и тотчас же изобретешь целый рай для всего человечества" (T. V C. 197)

В этом отрывке дается целых два определения журналистам. Первый: что они не ворочаются в пасти у крокодила исходя из гуманности. А второй: все журналистские идеи "кабинетные". Насчет первого можно сказать, крокодил - это власть, а СМИ мирно существуют у них под боком, пытаясь поменьше ворочаться, то есть, каким-либо образом мешать власти. А второе заключение автора намек на то, что журналистские идеи, в большинстве своем, "высосаны из пальца". Они запираются у себя в кабинетах и ждут, пока информация сама придет к ним в руки. Не ищут, не расследуют, не вдаются в суть происходящего. Достоевский, в этом отрывке, очень скептически оценивает работу своих коллег.

Следующий отрывок представлен нам разговором автора с чиновником:

" - Друг мой, а свобода? - проговорил я, желая вполне узнать его мнение. - Ведь ты, так сказать, в темнице, тогда как человек должен наслаждаться свободою.

Ты глуп, - отвечал он. - Люди дикие любят независимость, люди мудрые любят порядок, а нет порядка.

Иван Матвеич, пощади и помилуй!

Молчи и слушай! - взвизгнул он в досаде, что я перебил его. - Никогда не воспарял я духом так, как теперь. В моем тесном убежище одного боюсь - литературной критики толстых журналов и свиста сатирических газет наших. Боюсь, чтоб легкомысленные посетители, глупцы и завистники и вообще нигилисты не подняли меня на смех. Но я приму меры. С нетерпением жду завтрашних отзывов публики, а главное - мнения газет. О газетах сообщи завтра же" (T. V C. 198-199)

Если мы решили взять образ крокодила, как власть, то отсюда следует, что боится она журналистского мнения. Оно для нее очень ценно и необходимо, поэтому власти подвергают СМИ такому напору цензуры и контроля. А те и рады. "Люди мудрые любят порядок", а кто им его устроит, кроме как царя?

Достоевский пишет о том, что журналистика несвободна, слишком либеральная у нее политика, и меняться она не желает. Коррупция в таком плане будет только процветать.

I

Рассказ "Крокодил"

Вас может заинтересовать