Образами положительных героев романа «Что делать?» Чернышевский попытался ответить на злободневный вопрос 60-х годов XIX столетия в России: что делать для того, чтобы освободить страну от державно-крепостнического гнета? Нужна революция с участием самого народа, которую возглавят такие испытанные руководители, каким является один из главных героев книги Рахметов.

Рахметов по происхождению потомственный дворянин, формирование взглядов на жизнь и перерождение которого началось еще в ранней юности, и встреча с «новыми людьми» лишь способствовала окончательному утверждению его революционного мировоззрения. Рахметов порывает со своим классом и полностью связывает свою судьбу с судьбой народа. Чтобы испытать себя и острее почувствовать плачевное положение народных масс, глубже понять думы и чаяния трудового люда, Рахметов в одной лямке с бурлаками проходит весь путь по Волге.

В авторской характеристике Рахметова на первый план выдвигаются черты, свойственные революционеру-организатору. Рахметов усилием воли подавляет в себе то, что мешает его общественной деятельности. Личные стремления и страсти, считает Чернышевский, не мешают приносить пользу обществу рядовым революционерам: таким, как Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов, которые не претендуют на роль революционных вожаков. А Рахметов - один из них, но и нечто большее. Чернышевский говорит: «Велика масса добрых и честных людей, а таких мало… Это двигатели двигателей. Это соль земли».

Чернышевский глухими намеками дает понять читателю, что Рахметов - особенный человек, вожак, занятый подготовкой к революции. Автор рассказывает о поступках героя, которые характеризуют его, как организатора борьбы с реакционным общественным укладом и служат средством пропаганды революционных идей. Рахметов постоянно связан с людьми, особенно с молодежью: «… явился Рахметов, а за ним постепенно набирается целая ватага молодежи».

Рахметов требователен к тем, кто вступает в ряды революционеров. Но если он требователен к товарищам, то к самому себе - беспощаден. Он знает, что ему предстоит тернистый путь, и поэтому последовательно готовит себя к нему нравственно и физически. Проспав ночь на гвоздях, Рахметов, широко и радостно улыбаясь, объясняет свой поступок: «Проба. Нужно». Строгий режим повседневной жизни укрепил его волю, дал физическую и нравственную силу, превратил его в богатыря - Никитушку Ломова.

Рахметов нежен и добр в обращении с простыми людьми и товарищами, разделяющими его убеждения. Вера Павловна говорит о нем: «Я имела длинный разговор со свирепым Рахметовым. Какой это нежный и добрый человек!» Но он сурово беспощаден и непримирим к тем, кто мешает счастью людей, попирая их человеческое достоинство. Суровость и непримиримость - примета времени, характерная особенность революционеров-демократов.

Рахметов - обобщенный образ профессионального русского революционера. В нем нашли отражение черты характера выдающихся людей 60-х годов прошлого века. Плеханов, указывая на обобщающее значение образа Рахметова, говорил о том, что в «каждом из выдающихся наших социалистов 60- 70-х годов была немалая доля рахметовщины». Образ Рахметова оказал огромное влияние на последующие поколения русских революционеров.

Может быть, Чернышевский не прав, говоря о революции как о единственной движущей силе. Не знаю. Историю не перепишешь и не изменишь. Но в одном он прав: революционер должен быть «с чистыми руками и горячим сердцем». Иначе как можно браться за переустройство общества?

Глава третья
ЗАМУЖЕСТВО И ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ

Часа через три после того, как ушел Кирсанов, Вера Павловна опомнилась, и одною из первых ее мыслей было: нельзя же так оставить мастерскую. Да, хоть Вера Павловна и любила доказывать, что мастерская идет сама собою, но, в сущности, ведь знала, что только обольщает себя этою мыслью, а на самом деле мастерской необходима руководительница, иначе все развалится. Впрочем, теперь дело уж очень установилось, и можно было иметь мало хлопот по руководству им. У Мерцаловой было двое детей; надо час-полтора в день, да и те не каждый день, она может уделять. Она наверное не откажется, ведь она и теперь много занимается в мастерской. Вера Павловна начала разбирать свои вещи для продажи, а сама послала Машу сначала к Мерцаловой просить ее приехать, потом к торговке старым платьем и всякими вещами под стать Рахели, одной из самых оборотливых евреек, но доброй знакомой Веры Павловны, с которой Рахель была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными людьми. Рахель и Маша должны заехать на городскую квартиру, собрать оставшиеся там платья и вещи, по дороге заехать к меховщику, которому отданы были на лето шубы Веры Павловны, потом со всем этим ворохом приехать на дачу, чтобы Рахель хорошенько оценила и купила все гуртом.

Когда Маша выходила из ворот, ее встретил Рахметов, уже с полчаса бродивший около дачи.

Вы уходите, Маша? Надолго?

Да, должно быть, ворочусь уж поздно вечером. Много дела.

Вера Павловна остается одна?

Так я зайду, посижу вместо вас, может быть, случится какая-нибудь надобность.

Пожалуйста; а то я боялась за нее. И я забыла, г. Рахметов: позовите кого-нибудь из соседей, там есть кухарка и нянька, мои приятельницы, подать обедать, ведь она еще не обедала.

Ничего; и я не обедал, пообедаем одни. Да вы-то обедали ли?

Да, Вера Павловна так не отпустила.

Хоть это хорошо. Я думал, уж и это забудут из-за себя.

Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою души и платья, все немного побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все, не боявшиеся никого и ничего, чувствовали перед ним, по временам, некоторую трусоватость. С Верою Павловною он был очень далек: она находила его очень скучным, он никогда не присоединялся к ее обществу. Но он был любимцем Маши, хотя меньше всех других гостей был приветлив и разговорчив с нею.

Я пришел без зову, Вера Павловна, - начал он: - но я видел Александра Матвеича и знаю все. Поэтому рассудил, что, может быть, пригожусь вам для каких-нибудь услуг и просижу у вас вечер.

Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же: помогать Вере Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.

Я буду сидеть в кабинете, - отвечал он: если что понадобится, вы позовете; и если кто придет, я отворю дверь, вы не беспокойтесь сама.

С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, - в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина воды, потом подошел к полкам с книгами и начал пересматривать, что выбрать для чтения: "известно...", "несамобытно...", "несамобытно...", "несамобытно...", "несамобытно..." это "несамобытно" относилось к таким книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус. "А, вот это хорошо, что попалось; - это сказал он, прочитав на корешке несколько дюжих томов "Полное собрание сочинений Ньютона"; - торопливо стал он перебирать темы, наконец, нашел и то, чего искал, и с любовною улыбкою произнес: - "вот оно, вот оно", - "Observations on the Prophethies of Daniel and the Apocalypse of St. John", то есть "Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсиса св. Иоанна". "Да, эта сторона знания до сих пор оставалась у меня без капитального основания. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину в здравом уме, наполовину помешан. Классический источник по вопросу о смешении безумия с умом. Ведь вопрос всемирноисторический: это смешение во всех без исключения событиях, почти во всех книгах, почти во всех головах. Но здесь оно должно быть в образцовой форме: во-первых, гениальнейший и нормальнейший ум из всех известных нам умов; во-вторых, и примешавшееся к нему безумие - признанное, бесспорное безумие. Итак, книга капитальная по своей части. Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь осязательнее, чем где бы то ни было, и никто не может подвергнуть сомнению, что это именно черты того явления, которому принадлежат черты смешения безумия с умом. Книга, достойная изучения". Он с усердным наслаждением принялся читать книгу, которую в последние сто лет едва ли кто читал, кроме корректоров ее: читать ее для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то же самое, что есть песок или опилки. Но ему было вкусно.

Таких людей, как Рахметов, мало: я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин); они не имели сходства ни в чем, кроме одной черты. Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными. Сходства не было ни в чем, кроме одной черты, но она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла от всех остальных людей. Над теми из них, с которыми я был близок, я смеялся, когда бывал с ними наедине; они сердились или не сердились, но тоже смеялись над собою. И действительно, в них было много забавного, все главное в них и было забавно, все то, почему они были людьми особой породы. Я люблю смеяться над такими людьми.

Тот из них, которого я встретил в кругу Лопухова и Кирсанова и о котором расскажу здесь, служит живым доказательством, что нужна оговорка к рассуждениям Лопухова и Алексея Петровича о свойствах почвы, во втором сне Веры Павловны[см. 2-ой сон Веры Павловны ], оговорка нужна та, что какова бы ни была почва, а все-таки в ней могут попадаться хоть крошечные клочочки, на которых могут вырастать здоровые колосья. Генеалогия главных лиц моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит, по правде говоря, дальше дедушек с бабушками, и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим Кирилыч). Рахметов был из фамилии, известной с XIII века, то есть одной из древнейших не только у нас, а и в целой Европе. В числе татарских темников, корпусных начальников, перерезанных в Твери вместе с их войском, по словам летописей, будто бы за намерение обратить народ в магометанство (намерение, которого они, наверное, и не имели), а по самому делу, просто за угнетение, находился Рахмет. Маленький сын этого Рахмета от жены русской, племянницы тверского дворского, то есть обер-гофмаршала и фельдмаршала, насильно взятой Рахметом, был пощажен для матери и перекрещен из Латыфа в Михаила. От этого Латыфа-Михаила Рахметовича пошли Рахметовы. Они в Твери были боярами, в Москве стали только окольничими, в Петербурге в прошлом веке бывали генерал-аншефами, - конечно, далеко не все: фамилия разветвилась очень многочисленная, так что генерал-аншефских чинов не достало бы на всех. Прапрадед нашего Рахметова был приятелем Ивана Ивановича Шувалова, который и восстановил его из опалы, постигнувшей было его за дружбу с Минихом. Прадед был сослуживцем Румянцева, дослужился до генерал-аншефства и убит был при Нови. Дед сопровождал Александра в Тильзит и пошел бы дальше всех, но рано потерял карьеру за дружбу с Сперанским. Отец служил без удачи и без падений, в 40 лет вышел в отставку генерал-лейтенантом и поселился в одном из своих поместий, разбросанных по верховью Медведицы. Поместья были, однако ж, не очень велики, всего душ тысячи две с половиною, а детей на деревенском досуге явилось много, человек 8; наш Рахметов был предпоследний, моложе его была одна сестра; потому наш Рахметов был уже человек не с богатым наследством: он получил около 400 душ да 7 000 десятин земли. Как он распорядился с душами и с 5 500 десятин земли, это не было известно никому, не было известно и то, что за собою оставил он 1 500 десятин, да не было известно и вообще то, что он помещик и что, отдавая в аренду оставленную за собою долю земли, он имеет все-таки еще до 3 000 р. дохода, этого никто не знал, пока он жил между нами. Это мы узнали после, а тогда полагали, конечно, что он одной фамилии с теми Рахметовыми, между которыми много богатых помещиков, у которых, у всех однофамильцев вместе, до 75 000 душ по верховьям Медведицы, Хопра, Суры и Цны, которые бессменно бывают уездными предводителями тех мест, и не тот так другой постоянно бывают губернскими предводителями то в той, то в другой из трех губерний, по которым текут их крепостные верховья рек. И знали мы, что наш знакомый Рахметов проживает в год рублей 400; для студента это было тогда очень немало, но для помещика из Рахметовых уже слишком мало; потому каждый из нас, мало заботившихся о подобных справках, положил про себя без справок, что наш Рахметов из какой-нибудь захиревшей и обеспоместившейся ветви Рахметовых, сын какого-нибудь советника казенной палаты, оставившего детям небольшой капиталец. Не интересоваться же в самом деле было нам этими вещами.

Теперь ему было 22 года, а студентом он был с 16 лет; но почти на З года он покидал университет. Вышел из 2-го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, - например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых - в московский университет, - это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода. Это стало известно только уже после, а тогда мы видели, что он долго пропадал, а за два года до той поры, как сидел он в кабинете Кирсанова за толкованием Ньютона на "Апокалипсис", возвратился в Петербург, поступил на филологический факультет, - прежде был на естественном, и только.

Но если никому из петербургских знакомых Рахметова не были известны его родственные и денежные отношения, зато все, кто его знал, знали его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом рассказе - "ригорист"; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия. Но когда его называли Никитушкою или Ломовым, или по полному прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то справедливое основание, потому что не получил от природы, а приобрел твердостью воли право носить это славное между миллионами людей имя. Но оно гремит славою только на полосе в 100 верст шириною, идущей по восьми губерниям; читателям остальной России надобно объяснить, что это за имя, Никитушка Ломов, бурлак, ходивший по Волге лет 20-15 тому назад, был гигант геркулесовской силы; 15 вершков ростом, он был так широк в груди и в плечах, что весил 15 пудов, хотя был человек только плотный, а не толстый. Какой он был силы, об этом довольно сказать одно: он получал плату за 4 человек. Когда судно приставало к городу и он шел на рынок, по-волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики парней; "Никитушка Ломов идет, Никитушка Ломов идет!" и все бежали да улицу, ведущую с пристани к базару, и толпа народа валила вслед за своим богатырем.

Рахметов в 16 лет, когда приехал в Петербург, был с этой стороны обыкновенным юношею довольно высокого роста, довольно крепким, но далеко не замечательным по силе: из десяти встречных его сверстников, наверное, двое сладили бы с ним. Но на половине 17-го года он вздумал, что нужно приобрести физическое богатство, и начал работать над собою. Стал очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее занятий гимнастикою, на несколько часов в день, он становится чернорабочим по работам, требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал землю, ковал железо; много работ он проходил и часто менял их, потому что от каждой новой работы, с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь мускулы. Он принял боксерскую диету: стал кормить себя - именно кормить себя - исключительно вещами, имеющими репутацию укреплять физическую силу, больше всего бифштексом, почти сырым, и с тех пор всегда жил так. Через год после начала этих занятий он отправился в свое странствование и тут имел еще больше удобства заниматься развитием физической силы: был пахарем, плотником, перевозчиком и работником всяких здоровых промыслов; раз даже прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки до Рыбинска. Сказать, что он хочет быть бурлаком, показалось бы хозяину судна и бурлакам верхом нелепости, и его не приняли бы; но он сел просто пассажиром, подружившись с артелью, стал помогать тянуть лямку и через неделю запрягся в нее как следует настоящему рабочему; скоро заметили, как он тянет, начали пробовать силу, - он перетягивал троих, даже четверых самых здоровых из своих товарищей; тогда ему было 20 лет, и товарищи его по лямке окрестили его Никитушкою Ломовым, по памяти героя, уже сошедшего тогда со сцены. На следующее лето он ехал на пароходе; один из простонародия, толпившегося на палубе, оказался его прошлогодним сослуживцем до лямке, а таким-то образом его спутники-студенты узнали, что его следует звать Никитушкою Ломовым. Действительно, он приобрел и не щадя времени поддерживал в себе непомерную силу. "Так нужно, - говорил он: - это дает уважение и любовь простых людей. Это полезно, может пригодиться".

Это ему засело в голову с половины 17-го года, потому что с этого времени и вообще начала развиваться его особенность. 16 лет он приехал в Петербург обыкновенным, хорошим, кончившим курс гимназистом, обыкновенным добрым и честным юношею, и провел месяца три-четыре по-обыкновенному, как проводят начинающие студенты. Но стал он слышать, что есть между студентами особенно умные головы, которые думают не так, как другие, и узнал с пяток имен таких людей, - тогда их было еще мало. Они заинтересовали его, он стал искать знакомства с кем-нибудь из них; ему случилось сойтись с Кирсановым, и началось его перерождение в особенного человека, в будущего Никитушку Ломова и ригориста. Жадно слушал он Кирсанова в первый вечер, плакал, прерывал его слова восклицаниями проклятий тому, что должно погибнуть, благословений тому, что должно жить. - "С каких же книг мне начать читать?"

Все это очень похоже на Рахметова, даже эти "нужно", запавшие в памяти рассказчика. Летами, голосом, чертами лица, насколько запомнил их рассказчик, проезжий тоже подходил к Рахметову; но рассказчик тогда не обратил особого внимания на своего спутника, который к тому же недолго и был его спутником, всего часа два: сел в вагон в каком-то городишке, вышел в какой-то деревне; потому рассказчик мог описывать его наружность лишь слишком общими выражениями, и полной достоверности тут нет: по всей вероятности, это был Рахметов, а впрочем, кто ж его знает? Может быть, и не он.

Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к величайшему из европейских мыслителей XIХ века, отцу новой философии , немцу, и сказал ему так: "у меня 30 000 талеров; мне нужно только 5 000; остальные я прошу взять у меня" (философ живет очень бедно). - "Зачем же?" - "На издание ваших сочинений". - Философ, натурально, не взял; но русский будто бы все-таки положил у банкира деньги на его имя и написал ему так: "Деньгами распоряжайтесь, как хотите, хоть, бросьте в воду, а мне их уже не можете возвратить, меня вы не отыщете", - и будто б эти деньги так и теперь лежат у банкира. Если этот слух справедлив, то нет никакого сомнения, что к философу являлся именно Рахметов.

Так вот каков был господин, сидевший теперь в кабинете у Кирсанова.

Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень редкой породы. И не за тем описывается много так подробно один экземпляр этой редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному (неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни одного такого человека не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал какие люди есть на свете. К чему оно служит для читательниц и простых читателей, это они сами знают.

Да, смешные это люди, как Рахметов, очень забавны. Это я для них самих говорю, что они смешны, говорю потому, что мне жалко их; это я для тех благородных людей говорю, которые очаровываются ими: не следуйте за ними, благородные люди, говорю я, потому что скуден личными радостями путь, на который они зовут вас: но благородные люди не слушают меня и говорят: нет, не скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден в ином месте, так не длинно же оно, у нас достанет силы пройти это место, выйти на богатые радостью, бесконечные места. Так видишь ли, проницательный читатель, это я не для тебя, а для другой части публики говорю, что такие люди, как Рахметов, смешны. А тебе, проницательный читатель, я скажу, что это недурные люди; а то ведь ты, пожалуй, и не поймешь сам-то; да, недурные люди. Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней - теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли.

РАХМЕТОВ - ОСОБЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК. Роман Чернышевского писался в эпоху подъема революцион­ного движения в России. Герой романа Рахметов, как никто дру­гой, подходил для революционной деятельности своей жестокос­тью, аскетизмом, железной волей, ненавистью к народным угнета­телям.

Недаром вождь большевиков Ленин ставил этого литературного героя в пример своим соратникам, говоря, что только с такими людьми возможен революционный переворот в России.

Итак, что же это за особенный человек, привлекавший и при­влекающий в наши дни внимание личностей, жаждущих потрясе­ний ради общего блага? По происхождению Рахметов дворянин. Его отец был очень богатым человеком. Но привольная жизнь не удержала Рахметова в имении отца. Он уехал из провинции и по­ступил на естественный факультет в Петербурге.

Рахметов без труда сблизился в столице с прогрессивно мысля­щими людьи. Случай свел его с Кирсановым, от которого он узнал много нового и передового в политическом отношении. Стал запоем читать книги.

Похоже, что он отмерил себе временной отрезок и точно в него уложился - через полгода отложил книги и сказал: «Теперь чте­ние стало для меня делом второстепенным: я с этой стороны готов для жизни». Уже в этом поступке Рахметова можно разглядеть нечто выходящее за рамки нормально развивающегося человека. Рахметов начал приучать свою физическую сущность подчиняться духовной, то есть стал приказывать сам себе и эти приказы выпол­нять точно и в срок. Далее он стал закалять организм. Брался за самую тяжелую работу. Был даже бурлаком.

Как выясняется вскоре, все это он проделывал, готовясь к вели­ким революционным делам. Ему блестяще удалось создать себя мощным физически и твердым духовно человеком.

Рахметов фанатично следовал выбранным раз и навсегда путем. Он ел только то, что ели простые люди, хотя имел возможность пи­таться лучше. Объяснял он это просто: «Так нужно - это дает ува­жение и любовь простых людей. Это полезно, может пригодиться». Видимо, чтобы подчеркнуть его крайнюю революционность, Черны­шевский принудил своего героя отказаться и от личного человечес­кого счастья ради идеалов революционной борьбы. Рахметов отка­зался от женитьбы на богатой молодой вдове, тем самым подтвер­див свою воле к борьбе. Объяснил он это так: «Я должен подавить в себе любовь; любовь к вам связала бы мне руки, они и так не скоро развяжутся у меня - уже связаны».

По-моему, Чернышевский в образе Рахметова изобразил рево­люционного вождя, особенного человека. О таких людях автор писал: «Это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли*.

Сейчас, когда время показало несостоятельность большевист­ских идей, мне ясно, за что вожди октябрьского переворота избра­ли Рахметова своим идеалом. Они развивали те рахметовские каче­ства, с которыми им было удобно совершать жестокие дела: не жа­лели себя, а тем более других, исполняли приказы с леденящей без­думной четкостью железного двигателя, относились к инакомысля­щим, как сверхчеловеки к недочеловекам. В результате мир был потрясен. Россия залита кровью. Сейчас наше общество вновь на пути к цивилизованному будущему. И лично я мечтаю о том, чтобы в этом нашем будущем было поменьше «особенных» людей, а по­больше обычных: добрых, улыбчивых, боящихся спать на гвоздях, чтобы не проснуться в прошлом. Я хочу, чтобы это будущее стало действительностью.

«ОСОБЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК» В РОМАНЕ. Образами положительных героев романа «Что делать?» Чер­нышевский попытался ответить на злободневный вопрос 60-х годов XIX столетия в России: что делать для того, чтобы осво­бодить страну от державно-крепостнического гнета? Нужна революция с участием самого народа, которую возглавят та­кие испытанные руководители, каким является один из глав­ных героев книги Рахметов.

Рахметов по происхождению потомственный дворянин, фор­мирование взглядов на жизнь и перерождение которого нача­лось еще в ранней юности, и встреча с «новыми людьми» лишь способствовала окончательному утверждению его революцион­ного мировоззрения. Рахметов порывает со своим классом и пол­ностью связывает свою судьбу с судьбой народа. Чтобы испы­тать себя и острее почувствовать плачевное положение народных масс., глубже понять думы и чаяния трудового люда, Рахметов в одной лямке с бурлаками проходит весь путь по Волге.

В авторской характеристике Рахметова на первый план выд­вигаются черты, свойственные революционеру-организатору. Рахметов усилием воли подавляет в себе то, что мешает его об­щественной деятельности. Личные стремления и страсти, счита­ет Чернышевский, не мешают приносить пользу обществу рядо­вым революционерам: таким, как Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов, которые не претендуют на роль революционных во­жаков. А Рахметов - один из них, но и нечто большее. Черны­шевский говорит: «Велика масса добрых и честных людей, а таких мало,.. Это двигатели двигателей. Это соль земли».

Чернышевский глухими намеками дает понять читателю, что Рахметов - особенный человек, вожак, занятый подго­товкой к революции. Автор рассказывает о поступках героя, которые характеризуют его, как организатора борьбы с реак­ционным общественным укладом и служат средством пропа­ганды революционных идей. Рахметов постоянно связан с людьми, особенно е молодежью: «… явился Рахметов, а за ним постепенно набирается целая ватага молодежи».

Рахметов требователен к тем, кто вступает в ряды револю­ционеров. Но если он требователен к товарищам, то к самому себе - беспощаден. Он знает, что ему предстоит тернистый нуть, и поэтому последовательно готовит себя к нему нрав­ственно и физически. Проспав ночь на гвоздях, Рахметов, широко и радостно улыбаясь, объясняет свой поступок: «Про­ба. Нужно». Строгий режим повседневной жизни укрепил его волю, дал физическую и нравственную силу, превратил его в богатыря - Никитушку Ломова.

Рахметов нежен и добр в обращении с простыми людьми и товарищами, разделяющими его убеждения. Вера Павловна говорит о нем: «Я имела длинный разговор со свирепым Рах­метовым. Какой это нежный и добрый человек!» Но он сурово беспощаден и непримирим к тем, кто мешает счастью людей, попирая их человеческое достоинство. Суровость и неприми­римость - примета времени, характерная особенность рево- люционеров-демократов.

Рахметов - обобщенный образ профессионального русско­го революционера. В нем нашли отражение черты характера выдающихся людей 60-х годов прошлого века. Плеханов, ука­зывая на обобщающее значение образа Рахметова, говорил о том, что в «каждом из выдающихся наших социалистов 60- 70-х годов была немалая доля рахметовщины». Образ Рахме­това оказал огромное влияние на последующие поколения рус­ских революционеров.

Может быть, Чернышевский не прав, говоря о революции как о единственной движущей силе. Не знаю. Историю не нерепишешь и не изменишь. Но в одном он прав: революцио­нер должен быть «с чистыми руками и горячим сердцем». Иначе как можно браться за переустройство общества?