Роберт известен широкой аудитории как режиссер культового фильма «Джонни Мнемоник» по рассказу отца киберпанка Уильяма Гибсона. Но также он отличный художник — и открывает в столице сразу две выставки. Проект «Свидетельства» в «Гараже» посвящен творчеству трех авторов — Франсиско Гойи, Сергея Эйзенштейна и самого Лонго, который как сокуратор связывает воедино эту многослойную историю. А в галерее «Триумф» покажут произведения художников из его студии.

ГУСЬКОВ: Роберт, в «Гараже» будут и Эйзенштейн, и Гойя, и ваши работы. Как вы все это объединили?

ЛОНГО (смеется) : Ну, для того и существуют музеи, чтобы показывать вместе разные вещи. (Серьезно.) В действительности идея выставки принадлежит Кейт Фаул, она куратор. Она знала, что эти два автора сильно повлияли на меня как на художника. Мы с Кейт про них не раз говорили, она поняла, что к чему, и два года назад предложила мне эту историю.

ГУСЬКОВ: А что у всех вас общего?

ЛОНГО: В первую очередь, все мы свидетели времени, в котором живем или жили, а это очень важно.

ГУСЬКОВ: Вы в этой истории равноправный участник с Эйзенштейном и Гойей?

ЛОНГО: Нет, Кейт дала мне возможность повлиять на выставку. Обычно художники мало включены в проект: кураторы просто берут твои произведения и говорят, что делать. А тут я дважды приезжал в Россию, изучал архивы, собрания музеев.

ГУСЬКОВ: А что вы думаете про «Гараж»?

ЛОНГО (восхищенно) : Это очень необычное место. Хотел бы я, чтобы что-то подобное было в Штатах. То, что делают в «Гараже» Кейт Фаул и Даша (Жукова. — Interview) , просто удивительно. Что до выставки, у нас с Эйзенштейном и Гойей одна важная общая черта — графика. У Эйзенштейна она невероятно красивая. Кейт помогла мне попасть в РГАЛИ, где хранятся его работы. Они очень похожи на раскадровки, но, в принципе, это самостоятельные произведения.

«БЕЗ НАЗВАНИЯ (ПЯТИДЕСЯТНИЦА)», 2016.

ГУСЬКОВ: Графика у Эйзенштейна, как и у Гойи, довольно мрачная.

ЛОНГО: Да, в основном черно-белая. Мрачность тоже общая для нас троих характеристика. То есть, конечно, на картинах Гойи есть и другие цвета, но тут мы говорим про его офорты. Вообще очень трудно выпросить его работы для выставки. Мы искали по разным музеям, но один из ассистентов Кейт узнал, что в Музее современной истории России хранится полная подборка офортов Гойи, которая была подарена советскому правительству в 1937 году в честь годовщины революции. Самое чудесное, что это был последний тираж, сделанный с подлинных авторских досок. Они выглядят настолько свежими, будто сделаны вчера.

ГУСЬКОВ: Кстати, кино ведь тоже часть вашего творчества. На вас Эйзенштейн так повлиял, что вы решили снимать фильмы?

ЛОНГО: Совершенно верно. Впервые я посмотрел его фильмы, когда мне было около двадцати, и они взорвали мне мозг. Но мне, американцу, было сложно уловить политический подтекст. Мы тогда не очень понимали, как работала советская пропаганда. Но если оставить за скобками этот аспект, сами фильмы просто восхитительны.

ГУСЬКОВ: У вас, как у Эйзенштейна, тоже было не все гладко с кино?

ЛОНГО: Да уж. Мне, конечно, не приходилось иметь дело со Сталиным, когда я снимал «Джонни Мнемоника», но все эти голливудские засранцы попортили мне кровь. Они всеми силами пытались испоганить фильм.

ГУСЬКОВ: Чертовы продюсеры!

ЛОНГО: Можешь представить?! Когда я начинал работу над фильмом, мой друг Киану Ривз, который в нем снимался, не был еще так известен. Но тут вышла «Скорость», и он стал суперзвездой. И вот кино готово, а продюсеры решают сделать из него «летний блокбастер». (Возмущенно.) Запустить его в тот же уик-энд, что и очередного «Бэтмена» или «Крепкий орешек». Что тут сказать, у меня бюджет был 25 миллионов долларов, а у этих фильмов — по сотне. Естественно, «Джонни Мнемоник» провалился в прокате. К тому же чем больше денег вбухивают, чтобы сделать блокбастер, тем хуже результат. Они, конечно, могли без проблем меня уволить, но я остался и постарался сохранить где-то 60 процентов от изначальной задумки. И да, (выдерживает паузу) я хотел, чтобы фильм был черно-белым.

ГУСЬКОВ: Вы хотели сделать экспериментальное кино, но вам помешали. На выставке у вас руки развязаны?

ЛОНГО: Конечно. Моя идея состоит в том, что художники запечатлевают время, как репортеры. Но тут такая проблема. Например, у моего друга пять тысяч снимков на айфоне, и этот объем тяжело осмыслить. А представь: ты заходишь в зал, где в замедленном темпе показываются фильмы Эйзенштейна. Кино уже не воспринимается как единое целое, но ты можешь рассмотреть, насколько совершенен каждый кадр. То же с Гойей — у него более 200 офортов. У зрителей глаза остекленеют от такого количества, поэтому мы выбрали несколько десятков, которые наиболее совпадают по настроению со мной и Эйзенштейном. Так же и с моими работами: Кейт провела строгий отбор.

ГУСЬКОВ: А массовая культура на вас оказала сильное влияние?

ЛОНГО: Да. Мне 63 года, я из первого поколения, выросшего с телевидением. Ко всему у меня была дислексия, я начал читать только после тридцати. Сейчас-то я много читаю, а тогда больше смотрел картинки. Это и сделало меня тем, кто я есть. В мои школьные годы начались протесты против войны во Вьетнаме. Один паренек, с которым я учился, погиб в Кентском университете в 1970-м, там солдаты расстреляли студентов. До сих пор помню фотографию в газете. Моя жена, немецкая актриса Барбара Зукова, очень испугалась, узнав, насколько эти образы застряли у меня в голове.

ГУСЬКОВ: А как вы пришли к графике?

ЛОНГО: Мне важно, чтобы в мои произведения был вложен труд, месяцы работы, а не просто нажатие на кнопку. Люди не сразу понимают, что это не фото.

ГУСЬКОВ: Для Эйзенштейна его рисунки, как и фильмы, были способом терапии, чтобы справиться с неврозами и фобиями, обуздать желания. А для вас?

ЛОНГО: Думаю, да. У некоторых народов и племен похожими делами занимаются шаманы. Я понимаю это так: сходит человек с ума, запирается в своем жилище и начинает создавать объекты. А потом выходит и показывает искусство людям, которые тоже страдают, и им становится лучше. Искусством художники исцеляют себя, а побочный продукт — помощь окружающим. Это, конечно, звучит глупо (смеется) , но мне кажется, что мы современные знахари.

ГУСЬКОВ: Или проповедники.

ЛОНГО: А искусство и есть моя религия, я в него верю. Во имя него хотя бы не убивают людей.

Robert Longo Untitled (Guernica Redacted, Picasso’s Guernica, 1937), 2014 Charcoal on mounted paper 4 panels, 283.2x620.4 cm, overall Courtesy of the artist and Galerie Thaddaeus Ropac, London . Paris . Salzburg

Ваш проект в России тесно связан с архивной работой. Что вас привлекает в архивах?

Тут все просто. Мне нравится возможность погрузиться в материал, узнать о нем больше других. Архив Музея современной истории был великолепным: эти длинные коридоры с сотнями коробок — будто попал на кладбище. Подходишь к одной из коробок, спрашиваешь смотрителя: «А тут что?» Тебе отвечают: «Чехов». Конечно, меня больше всего интересовали работы Эйзенштейна и Гойи. Работы второго были подарком испанцев России в 1937 году.

Мне сразу вспоминается ваша выставка в 2014 году в Нью-Йорке, где вы перерисовывали углем картины великих американских абстрактных экспрессионистов. И сейчас, и тогда эти выставки, с одной стороны, групповые, но с другой — ваши персональные.

В Gang of Cosmos я исследовал послевоенное время, очень интересный период американской истории. Меня завораживала разница между мазком кисти и штрихом угля. Можно сказать, я переводил работы Поллока, Ньюмана, Митчелл на черно-белый язык. Конечно, я брал канонические работы, которые больше чем просто произведения, так как вокруг них есть свой контекст, который меня интересовал не меньше. Абстрактный экспрессионизм появился после того, как мир уничтожил себя и в эйфории перезагрузился снова. Тогда у страны была надежда, а в 2014-м, может быть, ее уже меньше.

В «Свидетельствах» вы с Гойей и Эйзенштейном становитесь соавторами одной выставки.

Это идея Кейт Фаул, не моя. Она пришла ко мне с такой задумкой, потому что эти два художника всегда восхищали меня. Я ни в коем случае не ставлю себя на один уровень с ними, они — большое вдохновение, история. Интересно, что Эйзенштейн очень любил Гойю. А Гойя в свое время создавал раскадровки, хотя кино еще не было изобретено. Гойя и Эйзенштейн занимались освидетельствованием времени. Я чувствую, что будучи художником, я выступаю как репортер, рассказывающий о современной жизни. Может быть, сегодня это делать проще, потому что художник не так сильно зависит от государства, как Эйзенштейн, или как Гойя — от религии. Но мы фокусировались в первую очередь на красоте изображения. К примеру, исключали тексты из фильмов, чтобы не зацикливаться на сюжетах.

У вас изменилось ощущение от времени за 55 лет творчества?

Исторически сегодня время более сложное, пугающее и волнительное, чем раньше. Тот же Трамп — идиот, придурок и фашист, который ставит под угрозу безопасность целой страны, если будет избран. Я не политический художник и не хочу им быть, но иногда вынужден.

Да, например, у вас есть картина, изображающая беспорядки в Фергюсоне.

Когда я впервые увидел фотографии из Фергюсона в газетах, я не поверил, что это США. Я думал, может, это Афганистан или Украина? Но потом я пригляделся к форме полицейских и понял: это же у меня под носом происходит. Это был шок.

Для меня дистопия всегда ассоциировалась с 1980-ми, которые я не застал. Но по фильмам и книгам кажется, что именно тогда было предсказано темное будущее, в котором мы начинаем жить сейчас.

Все изменилось 11 сентября 2001 года, это теперь совсем другой мир. Мир стал глобальнее, но с другой стороны — разобщеннее. Знаете, в чем главная проблема США? Это не нация и не племя, это спортивная команда. А спортивная команда всегда хочет побеждать. Наша большая проблема в том, что мы не знаем, как жить без постоянных побед. Это может привести к катастрофе, потому что ставки всегда высоки.

Уголь хорошо подходит для изображения мрачного будущего.

Да, но я всегда оставляю градус надежды в работе. В конце концов, произведение искусства всегда про красоту, которую художник видит в реальном мире. Я стараюсь сделать так, чтобы люди, глядя на мои картины, задумались. В каком-то смысле мои картины созданы для того, чтобы немного заморозить бесконечный конвейер изображений, которые появляются каждую секунду в мире. Я стараюсь притормозить его, превращая фотографию в картину углем. А кроме того, все рисуют — вот вы говорите со мной по телефону и наверняка черкаете что-то на салфетке — есть в этих черточках нечто базовое и древнее, и это я сталкиваю с фотографиями, сделанными подчас за секунду — на телефон или мыльницу. И потом я месяцами рисую одно изображение.

Вы как-то сказали, что создаете картины из пыли, так как используете уголь.

Да, я люблю пыль и грязь. И мне нравится осознавать, что так рисовали пещерные люди. То есть моя техника одна из самых старых в мире. Праисторическая.

Вы так любите древность и при этом сняли киберпанк «Джонни Мнемоник» — нечто кардинальным образом отличающееся от вашей главной страсти.

Хорошо вы подметили. Ирония заключается в том, что интернет стал теми же самыми пещерами, где люди развлекаются первобытным образом.

Вы помните время без интернета. Как это было?

О да, то время. Интересно, что интернет позволил мне находить изображения, из-за которых в прежние времена мне приходилось выписывать журналы или идти в библиотеки. Интернет дал мне возможность добраться до любой картинки. Он заставил меня задуматься о том объеме изображений, которые появляются в мире каждую секунду.

Эйзенштейн должен был работать на правительство, Гойя - для короля. Я работаю на арт-рынок. На протяжении всей истории искусства был конкретный заказчик, церковь или правительство. Интересно, что, как только институты перестали быть основными заказчиками, у художников появилась новая проблема поиска того, что они хотят изображать на полотнах. В отличие от короля арт-рынок не диктует, что конкретно нам нужно делать, так что я свободнее, чем художники, что были до меня.

Офорты Гойя создавал не для церкви или королей, поэтому они намного ближе к тому, что делаю я. В случае с Эйзенштейном мы пытались мы старались убрать большую часть политического контекста, мы замедляли кадры, оставляя только изображения, - так мы пытались уйти от политики. Когда я был студентом, то никогда не думал о политическом фоне, о репрессиях, о давлении, которые шли рука об руку со съемкой этих фильмов. Но чем больше я изучал Эйзенштейна, тем больше понимал, что он просто хотел делать кино - а для этого, увы, был вынужден искать государственной поддержки.

Когда Караваджо оказался в Риме, он должен был работать для церкви. Иначе у него просто не было бы возможности писать большие картины. В результате он был вынужден пересказывать одни и те же истории снова и снова. Забавно, до чего это похоже на популярное кино Голливуда. Так что с художниками прошлого у нас намного больше общего, чем мы привыкли думать, а их влияние друг на друга трудно переоценить. Сам Эйзенштейн изучал работы Гойи и даже создавал картины, которые похожи на раскадровки, - здесь представлены шесть из них, все вместе они фактически выглядят как раскадровки для кино. А офорты даже пронумерованы.

Так или иначе, все художники связаны между собой и находятся под влиянием друг друга. История искусства - великое оружие, которое помогает нам справиться с испытаниями каждого нового дня. А лично я еще использую искусство, чтобы оказаться там, - такая вот у меня машина времени.

Франсиско Гойя, «Трагический случай нападения быка на ряды зрителей на арене Мадрида»

Серия «Тавромахия», лист 21

Мы узнали, что Музей революции в Москве хранит полный набор офортов Гойи. Это был подарок СССР в 1937 году в знак благодарности за помощь испанцам в борьбе с Франко. Офорты просто уникальны: последний экземпляр был сделан с оригинальных пластин Гойи и все они - что просто удивительно - выглядят так, будто их отпечатали вчера. На выставке мы старались избегать самых известных работ - я просто думаю, что в незнакомые работы люди будут вглядываться чуть подольше. А еще мы выбирали те, которые, как мне кажется, выглядят почти как фильм или журналистика.

Один офорт Гойи у меня даже есть дома, я купил его давно. А из тех, что представлены на выставке мне, больше всего нравится тот, что с быком. Работа выглядит точь-в-точь как кадр из фильма - все как-то кинематографически работает вместе, бык с хвостом и люди, в которых он как будто бы врезается. Когда я смотрю на эту работу, всегда думаю о том, что было до и что случится после этого момента. Совсем как в кино.

Франсиско Гойя, «Удивительная глупость»

Серия «Пословицы», лист 3

Вот еще одна работа, которая мне очень нравится, - семья у Гойи стоит в ряд, как будто птички сидят на ветке дерева. У меня самого три сына, и эта гравюра напоминает мне о семье, есть что-то в ней прекрасное и важное.

Когда я рисую, то действительно часто думаю о том, что произойдет потом с героями моей картины. Я часто делаю рамочное упражнение, как в комиксе, - набрасываю много прямоугольников разных размеров и экспериментирую с композицией внутри. А Эйзенштейн в этом смысле отличный пример для подражания, его композиции безупречны: картина часто строится вокруг диагонали и такая структура создает психологическое напряжение.

Сергей Эйзенштейн и Григорий Александров, кадр из фильма «Броненосец «Потемкин»

Я люблю все фильмы Эйзенштейна, а из «Потемкина» вспоминаю прежде всего эту прекрасную сцену с лодками в гавани. Вода блестит, и это делает кадр невероятно красивым. А мой самый, наверное, любимый кадр - в большим флагом и кричащим Лениным. Оба эти кадра действительно своего рода шедевры

Сергей Эйзенштейн, кадр из фильма «Сентиментальный романс»

В фильме «Сентиментальный романс» есть невероятный по своей силе кадр: женщина стоит в квартире у окна. Он выглядит действительно как картина.

А еще мне очень интересно наблюдать за тем, что получилось, когда мы расположили эти фильмы рядом - в кино вы смотрите сцену за сценой, а здесь видите замедленные образы разных фильмов, расположенные по соседству. Этот странный коллаж, как мне кажется, дает понять, как работает мозг Эйзенштейна. В его фильмах камеры не перемещались за актерами, они были статичны, и каждый раз он предлагает нам четко выстроенные конкретные образы. Эйзенштейн работал на заре кинематографа, и каждый кадр должен был представить себе заранее - фактически видеть будущий фильм образ за образом.

Кино, живопись и современное искусство суть одно и то же: создание картин. На днях я был в музее, искал «Черный квадрат» и, пока проходил через все эти залы образов и картин, понял кое-что важное. Главная сила искусства - это жгучее желание человеческого существа объяснить вам, что именно оно видит. «Вот как я вижу», - говорит нам художник. Понимаете, о чем я? Иногда вам может показаться, что крона дерева напоминает лицо, и об этом сразу же хочется рассказать своему другу, спросить его: «Ты видишь то, что вижу я?» Создание искусства - это попытка показать людям, как вы видите мир. А в основе этого - желание чувствовать себя живым.

Роберт Лонго, без названия, 2016 год

(Сюжет связан с трагическими событиями в Балтиморе. - Прим. ред. )

Я выбрал это изображение, чтобы показать не только то, что случилось, но и объяснить вам, что вижу и чувствую по этому поводу я сам. Одновременно, конечно, нужно было создать и изображение, которое и зритель захотел бы рассматривать. А еще я думаю, что вы можете не читать газеты и не знать о том, что произошло, но это неправильно - важно видеть все.

Я люблю картину (картина Теодора Жерико, написанная в 1819 году, в основе сюжета которой лежало кораблекрушение фрегата у берегов Сенегала. - Прим. ред. ) - для меня это действительно потрясающее произведение об ужасной катастрофе. Помните, в чем было дело? Из 150 человек на плоту только 15 выжили. Я тоже пытаюсь показать красоту катастроф, и прекрасным примером являются пулевые отверстия в моих картинах.

Я далек от политики, и в идеале я хотел бы иметь возможность жить своей жизнью и просто знать, что люди не страдают. Но я делаю то, что должен делать, - и показываю то, что должен.

Я думаю, что оба эти художника находились в подобной ситуации. Жаль, что глубокие идеи фильмов Эйзенштейна были искажены. Это похоже на ситуацию с Америкой: идею о демократии, что лежит в основе нашей страны, постоянно искажали. Гойя тоже был свидетелем ужасных событий, и он хотел заставить нас реально смотреть на вещи, как будто бы остановить происходящее. Он говорит о замедлении мира и восприятия. Я думаю, что тоже намеренно замедляю ход событий моими изображениями. Вы можете включить компьютер и быстро просмотреть тысячи изображений в интернете, я же хочу создавать их так, чтобы остановить время и дать возможность рассмотреть вещи более тщательно. Для этого в одной работе я могу соединить несколько образов, как в классическом искусстве, и эта идея соединения бессознательного для меня невероятно важна.

Роберт Лонго, без названия

5 января 2015 года (работа - дань памяти редакции Charlie Hebdo. - Прим. ред. )

Для меня эта тема была крайне важной, потому что я сам художник. Hebdo - журнал, где работали карикатуристы, то есть художники. Произошедшее действительно потрясло меня: каждый из нас мог быть среди тех людей, которых убили. Это нападение не только на Hebdo - это нападение на всех художников. Террористы хотели сказать следующее: вы не должны делать такие картины, так что эта угроза фактически касается и меня.

В качестве основы изображения я выбрал треснутое стекло. Прежде всего, оно красиво - вы захотите, так или иначе, на него посмотреть. Но это не единственная причина: оно напомнило мне медузу, какое-то органическое существо. От дыры в стекле расходятся сотни трещин, как эхо страшного события, которое случилось. Событие осталось в прошлом, но его последствия продолжаются. Это действительно страшно.

Роберт Лонго, без названия

2015 год (работа посвящена катастрофе 11 сентября. - Прим. ред. )

Одиннадцатого сентября я играл в баскетбол в одном из спортивных залов Бруклина, на 10-м этаже высокого здания, и мне все было прекрасно видно из окна. А моя студия находится неподалеку от места трагедии, так что я долго не мог попасть туда. В моей студии есть большая картина, созданная в честь этого страшного события, - сначала я просто набросал рисунок на стене студии, нарисовал самолет. Тот самый самолет, который летел в первую башню, я нарисовал его на стене. Потом мне пришлось перекрашивать стены студии, и я очень переживал, что рисунок исчезнет, поэтому сделал другой. Обратите внимание, что все мои рисунки на выставке покрыты стеклом - и в результате вы видите в них свои отражения. Самолеты врезаются в отражения, и части некоторых моих работ отражаются друг в друге. Есть определенные ракурсы на выставке, где вы можете под определенным углом увидеть пулевое отверстие в Иисусе, а тут вы видите врезающийся во что-то самолет.

Для меня наложение рисунков друг на друга - это не просто хронология катастроф, а скорее попытка вылечиться. Иногда мы принимаем яд, чтобы поправиться, и важно иметь храбрость жить с открытыми глазами, быть мужественным, чтобы видеть некоторые вещи. Сам я, наверное, не очень мужественный человек - всем мужчинам нравится думать, что они храбрые, но большинство из них, как мне кажется, трусы.

Мне повезло, что я имею возможность выставляться, и эту возможность я использую для того, чтобы говорить о том, что считаю важным. Не нужно создавать что-то таинственное, сложное, полное самолюбования. Вместо этого лучше обращаться к тем проблемам, которые имеют значение сейчас. Вот что я думаю о настоящих задачах искусства.

В музее современного искусства «Гараж» открылась выставка «Свидетельства»: Франсиско Гойя, Сергей Эйзенштейн, Роберт Лонго . Кадры из фильмов Эйзенштейна, гравюры Гойи и рисунки углем Лонго сложились в черно-белый постмодернистский микс. Отдельно на выставке можно увидеть сорок три рисунка Эйзенштейна из коллекции Российского государственного архива литературы и искусства, выставленных впервые, а также офорты Франсиско Гойи из собрания Государственного музея современной истории России. ARTANDHOUSES поговорил со знаменитым американским художником Робертом Лонго о том, насколько трудно было встать в один ряд с гигантами истории искусства, о самодостаточности молодости и его опытах в кино.

Как возникла идея выставки? Что общего между художниками Лонго, Гойей и Эйзенштейном?

Сокуратор выставки Кейт Фаул слышала, как я говорил об этих художниках, как они вдохновляли меня и как я восхищался их творчеством. Она предложила мне собрать наши работы воедино и сделать эту выставку.

Меня всегда интересовали художники, которые были свидетелями своего времени и документировали всё, что происходило. Я считаю важным, что в работах Эйзенштейна и Гойи мы видим свидетельства тех эпох, в которых они жили.

Работая над выставкой, вы ходили в российские госархивы. Что было самым интересным в работе с архивными материалами?

Потрясающая команда музея обеспечила мне доступ в те места, куда я сам никогда бы не попал. Меня поразил архив литературы и искусства, его огромные залы с картотеками. Когда мы шли по бесконечным коридорам, я постоянно спрашивал сотрудников, что в этих ящиках, что в тех. Они как-то сказали: «А в этих ящиках у нас Чехов!» Меня поразила сама идея Чехова в ящике.

Вы также встречались с ведущим специалистом по творчеству Эйзенштейна Наумом Клейманом…

Я пошел к Клейману за своего рода разрешением. Я спросил, что бы подумал Эйзенштейн о том, что мы делаем? Потому что чувствовал, что выставка довольно смело задумана. Но Клейман отнесся к проекту с большим энтузиазмом. Можно сказать, что он определенным образом утвердил то, что мы делали. Он потрясающе живой человек, блестяще владеющий английским, хотя сначала утверждал, что почти не говорит на нем.

Для вас тяжело сравнение с Гойей и Эйзенштейном? Трудно встать в один ряд с гениями прошлого?

Когда Кейт спросила меня, хочу ли я участвовать в такой выставке, я подумал: какая роль будет отведена мне? Наверное, вспомогательная. Это ведь настоящие гиганты истории искусства! Но, в конце концов, мы все художники, каждый жил в свою эпоху и изображал ее. Очень важно понимать, что это идея Кейт, а не моя. А какое место в истории займу я, мы узнаем лет через сто.

В своих интервью вы часто говорите, что воруете картинки. Что вы имеете в виду?

Мы живем в мире, перенасыщенном образами, и можно сказать, что они проникают в нас. И что делаю я? Я заимствую «картинки» из этого безумного потока изображений и помещаю их в совершенно другой контекст - искусства. Я выбираю архетипические образы, при этом сознательно их замедляю, чтобы люди могли остановиться и поразмыслить над ними. Можно сказать, что все медиа вокруг нас – это улица с односторонним движением. Нам не предоставляется шанс как-то отреагировать. И я делаю попытку ответить на это многообразие. Ищу изображения, которые являются архетипическими со времен античности. Я смотрю на работы Гойи и Эйзенштейна, и меня поражает, что я подсознательно в своем творчестве использую мотивы, которые встречаются и у них.

В историю искусства вы вошли как художник из Pictures Generation. Что двигало вами, когда вы начали заимствовать образы из медиапространства? Это был протест против модернизма?

Это была попытка сопротивления тому количеству изображений, которым мы были окружены в Америке. Изображений было столько, что люди теряли чувство реальности. Я принадлежу к поколению, выросшему на телевидении. Телевизор был моей няней. Искусство является отражением того, на чем мы выросли, что окружало нас в детстве. Вы знаете Ансельма Кифера? Он вырос в послевоенной Германии, лежащей в руинах. И всё это мы видим в его искусстве. В моем искусстве мы видим черно-белые изображения, как будто сошедшие с экрана телевизора, на которых вырос я.

Какова была роль критика Дагласа Кримпа в организации легендарной выставки Pictures в 1977 году, где вы участвовали вместе с Шерри Левин, Джеком Гольдстайном и другими, после которой к вам пришла известность?

Он собрал художников. Сначала он познакомился со мной и Гольдстайном и понял, что происходит что-то интересное. И у него возникла идея поехать по Америке и найти художников, работающих в одном направлении. Он открыл много новых имен. Для меня был подарок судьбы, что в таком юном возрасте меня нашел большой интеллектуал, который написал о моем творчестве (статья Дагласа Кримпа о новом поколении художников была опубликована во влиятельном американском журнале October . - Е. Ф.). Было важно, что он облек в слова то, что мы хотели выразить. Потому что мы делали искусство, но не могли найти слова, чтобы объяснить, что мы изображали.

Вы часто изображаете апокалипсические сюжеты: атомные взрывы, акул с раскрытыми пастями, пикирующие истребители. Чем вас привлекает тема катастрофы?

В искусстве существует целое направление изображения катастроф. Для меня образец этого жанра - картина Жерико «Плот “Медузы”». Мои картины по мотивам катастроф - это что-то вроде попытки разоружения. Через искусство я хотел бы избавиться от чувства страха, которое порождают эти явления. Может, самая яркая моя работа на эту тему - работа со следом от пули, которая навеяна событиями вокруг журнала «Шарли Эбдо». С одной стороны, это очень красиво, но с другой - это воплощение жестокости. Для меня же это способ сказать: «Я вас не боюсь! Вы можете стрелять в меня, но я буду продолжать работать! И шли бы вы куда подальше!»

Вы снимаете кино, видеоклипы, играли в музыкальной группе, рисуете картины. Кем вы себя больше чувствуете - режиссером, художником или музыкантом?

Художником. Это самая свободная профессия из всех. Когда снимаешь кино, люди платят деньги и считают, что могут диктовать тебе, что делать.

Вы не очень довольны своим опытом в кино?

У меня был непростой опыт со съемкой фильма « Джонни-мнемоник». Я изначально хотел сделать небольшой черно-белый научно-фантастический фильм, но продюсеры постоянно вмешивались. В итоге он вышел примерно на 50–70 процентов таким, каким я бы хотел его видеть. У меня был план - на 25-летие фильма отредактировать его, сделать черно-белым, перемонтировать и выложить в интернет. Это был бы мой акт мести кинокомпании!

Вы были участником художественного и музыкального андеграунда 1970–80-х. Как вы вспоминаете те времена?

С возрастом понимаешь, что не ты входишь в будущее, а будущее надвигается на тебя. Прошлое же постоянно меняется в нашем сознании. Когда я сейчас читаю о событиях 1970–80-х, я думаю, что всё было совсем не так. Прошлое не так уж радужно, как его изображают. Были и трудности. Мы сидели без денег. Я ходил на ужасные работы, в том числе работал таксистом. И всё же это было прекрасное время, когда музыка и искусство были тесно связаны между собой. И мы очень хотели создать что-то новое.

Если бы вы вернулись в прошлое, когда вы были юным, что бы вы изменили?

Я бы не употреблял наркотики. Если бы я сейчас разговаривал с собой молодым, я бы сказал, что, чтобы расширить границы сознания, тебе не нужны стимуляторы, тебе нужно активно работать. Молодым быть легко, гораздо сложнее дожить до старости. И быть релевантным своему времени. Может, сама идея разрушения в молодости и кажется крутой, но это не так. И вот уже больше двадцати лет как я не пью и не употребляю никаких стимулирующих веществ.

Роберта Лонго иногда называют создателем смерти. Этот нью-йоркский художник в своих произведениях охватывает те темы, которые другие мастера стараются избегать.

Уголь, ядерный взрыв и... акулы

Обломками угольного карандаша и графита Лонго создает шедевры, заставляющие ужаснуться – трехмерные изображения жутких смерчей, ураганов, ядерных взрывов. Но не эти работы художника признаны самыми пугающими и реалистичными.

Роберт Лонго углем рисует акул.

Жуткие монстры с раскрытыми пастями, мощные изгибы акульих тел, выныривающих из черноты, предвещающие смерть челюсти с - все это завораживает и пугает.

Подобные устрашающие картины мастера сегодня находятся в самых известных музейных собраниях и частных коллекциях. За свои произведения Лонго даже получил легендарную премию Goslar Kaiser Ring – альтернативный "Оскар" в современном художественном искусстве.

Роберт Лонго - художник смерти

Роберт Лонго родился в Бруклине в 1953 году. С раннего детства будущий "художник смерти" интересовался арт-искусством.

После Лонго поступил в художественную академию в Техасе, однако бросил ее, и поступил в художественный колледж Буффало, из которого вышел бакалавром искусств. Свой путь портретист акул начал со скульптуры, однако после увлекся живописью.

Первая выставка художника состоялась в 1980 году, однако большой известности не принесла. Следующий год ознаменовался для художника началом нового проекта и растущей популярностью.

Кроме своих произведений апокалипсиса в виде или атомного гриба, арт-мастер известен также режиссерской работой "Джонни Мнемоник".

Акула - лучший друг художника

Своими лучшими натурщиками Роберт Лонго называет акул. Именно их изображения стали сенсацией 2007 года на выставке "PERFECT GODS" - идеальные Боги. Акулы, по мнению Лонго – , великие творения.

Поклонники творчества очень часто задаются вопросом: почему автор создает такие "смертоносные" картины? Почему не пейзажи, не портреты? Художник отвечает кратко: "Я рисую действительность".

Один из известных психиатров когда-то предположил, что у Лонго имеет место обсессивно-компульсивное расстройство или же "синдром страшных мыслей".

Роберт Лонго, по предположению доктора, в результате перенесенной в детстве тяжелой психологической травмы, страдает от навязчивых мыслей и страхов погибнуть от стихии или от зубов огромной акулы.

Художник решительно отверг эти предположения, однако подтвердил, что в детстве действительно стал свидетелем большой автоаварии, когда в Бруклине школьный автобус столкнулся с легковой машиной.

Кроме того, Роберт Лонго не отвергает того, что по своему характеру он относится к пессимистам и "ужасным меланхоликом, любящим полистать комиксы с изображением или посмотреть репортажи BBC News о трагических взрывах".

Также известно, что художник панически боится большого количества воды и испытывает непонятный интерес к фотографиям истерзанных после акульих атак людей. Поэтому и акулы на полотнах Лонго выглядят так реалистично.

Есть что-то общее между акулами, ураганами и ядерными взрывами, - уверяет художник. - Все эти вещи неожиданны, все восхитительно красивы и все не предвещают ни капли хорошего.

И эти слова полны правды.