, выпущенной Сретенским монастырем в 2006 г.

Когда-то вся литература христианских народов была пропитана христианскими мотивами. Любовь к Христу, горячая, глубокая, освещала почти каждую страницу, выходившую из-под пера писателей России, Европы и Америки. За последние десятилетия мы отвыкли от этого: кроваво преследуемое в одной части мира, почтительно вытесняемое в другой, христианство почти совсем ушло со страниц мировой литературы.

И вдруг сейчас, яркой животворящей струей, оно засияло в творении писателя, сорок лет бывшего под гнетом самой безжалостной антихристианской силы, под гнетом сосредоточенно мобилизованных сатанинских сил зла, воплотившихся во власти, полонившей нашу Родину. Для нас самих это не неожиданно: мы всегда знали, что любовь к Христу, преданность Ему с наибольшей силой и полнотой живут в настоящее время именно в глубине нашего народа. Но для внешних это кажется неожиданностью, и они с удивлением пишут: «Как мог такой апостол жизни с глубочайшим чувством ее христианской священности прожить в сокрушающем жизнь и уничтожающем душу кошмаре коммунистической революции и тирании?»

Для нас «Доктор Живаго», творение Бориса Пастернака, драгоценнее всего именно проявлением светлой и глубокой любви к Христу и веры в Него, хотя и не ортодоксальной, но искренней.

Строки из стихотворения «Гефсиманский сад», дерзновенно, но глубоко правдиво, хочется сказать, свято вложенные Пастернаком в уста Христа Спасителя, подобно тому как в уста Господа вкладывались сходные слова древними святыми песнописцами, — эти строки войдут в душу православного человека вместе с лучшими религиозными строками стихов Державина, Пушкина, Лермонтова, А.Толстого, вместе с лучшими христианскими страницами Достоевского.

А так как страницы «Доктора Живаго» написаны не в спокойствии и тихости XIX столетия, а во мраке кровавых антирелигиозных преследований, с исповедническим мужеством, то станут они от того еще более любимыми.

…Спор нельзя решать железом.
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы Мне сюда?
И волоска тогда на Мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь: ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.

Глубоко войдут в христианскую душу и эти, и многие другие строки из стихов и из текста «Доктора Живаго».

Интересно отметить, по-видимому, совсем бессознательную духовную перекличку через грани веков. Б. Пастернак, вероятно, не читал Иоанна Златоуста. Традиции русской интеллигенции, в которых вырос и которыми пропитался Б. Пастернак, уже давно увели русские мыслящие круги от этого чтения, бывшего некогда любимейшим для наших отдаленных предков.

Но в своем стихотворении «Магдалина» Пастернак повторяет мысль Иоанна Златоуста. Страдания, которые перенесла святая Мария Магдалина, сохранив верность в любви к Господу после Его крестной смерти, так духовно очистили и возвысили ее, что она оказалась способной первой воспринять величайшую истину христианства — весть о воскресении Христа и, став апостолом для апостолов, проповедать и им, и всему миру эту истину. Таковы приблизительно изложенные мысли святителя Иоанна Златоуста.

Это же говорит и Пастернак, влагая в уста Марии Магдалины следующие слова:

…Пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до воскресенья дорасту.

Книга Б.Пастернака вызывала признание и преклонение во всем свободном мире. Но она, конечно, не напечатана в Советском Союзе. И тем не менее ошибается американский рецензент, когда говорит, что эта книга, получившая одобрение всего мира, останется неизвестной для русского читателя.

Нет, эта книга уже широко известна и любима в России. Мы слышали, что русские студенты часто знают стихи из нее наизусть, и еще раньше, чем сама книга оказалась за границей, эти стихи уже были переданы русскими людьми оттуда русским эмигрантам здесь. И конечно, эти строки вошли в русскую мысль, в русскую душу прочно — навсегда.

Неудивительно поэтому, что творение Б.Пастернака вызвало такую лютую ненависть со стороны гонителей русской души. Быть может, в этом явлении свидетельство ценности его книги еще лучшее, еще большее, чем награждение ее Нобелевской премией.

Люди могут ошибаться. Но сатана безошибочно узнает всё, ненавистное ему. И когда в пароксизмах злобы его слуги и глашатаи кричат полные ненависти и злости слова относительно новой книги, мы по одному этому уже могли бы догадаться, что тут нечто очень доброе и очень ценное.

Хотя Б.Пастернак находится под ярмом этой сатанинской власти, он, во всеоружии христианского мужества, не боится ее. Он говорит: «Я уже пожилой человек, и самое большее, что может случиться, это смерть. А ее не надо бояться». Потому, что он исповедует:

…Смерть можно побороть
Усильем воскресенья.

Низкий, земной, церковный поклон Борису Пастернаку. И слава ему!

библейский мифологема писатель семантический

Русская литература особенно богата христианскими мотивами, без них она немыслима, в ней они прослеживаются яснее, чем в литературе других народов. Библейские мотивы отчетливо выделяются в творчестве многих русских писателей: Н. Гоголя, Ф. Достоевского, Л. Толстого, Н. Лескова, И. Тургенева, А. Чехова, Л. Андреева, А. Куприна, И. Бунина, М. Булгакова, Б. Пастернака, Л. Леонова. В их текстах встречаются прямые и косвенные цитаты из Священного Писания, аллюзии, реминисценции. Этические принципы даже советской литературы времён эпохи соцреализма проистекают из христианства, представляют собой модернизированные христианские заповеди. Современная русская литература в этом смысле тоже является преемницей классической русской литературы.

Множество сюжетов легло в основу рассказов, повестей, романов. Например, «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского, «Праведники» Н. С. Лескова, «Сказки» М.Е. Салтыкова-Щедрина «Иуда Искариот», «Жизнь Василия Фивейского» Л. Андреева, «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова, «Ночевала тучка золотая», А. Приставкина «Юшка» А. Платонова, «Плаха» Ч. Айтматова.

Евангелие с точки зрения содержания имеет определенные исторически обусловленные границы. Его текст строго организован, наделен некоторым набором событийных эпизодов, ситуаций, коллизий, временных и пространственных континуумов, психологических отношений и состояний, которые составляют устойчивый и повторяющийся резерв.

В сознании коллектива людей, исповедовавших православие, евангельские мотивы на протяжении многих веков хранились как определенный культурный код. Заимствованные в качестве элемента, конструирующего сюжет, евангельские мотивы обусловливают его развитие, то есть обнаруживают свои моделирующие свойства. Они задают известный тип сюжета.

Мотив не может существовать бесконечно. Он может появляться и исчезать в зависимости от потребностей исторической эпохи. В дореволюционной прозе библейские мотивы пронизывали художественную ткань многих произведений.

Русское книжное слово возникло как слово христианское. Это было слово Библии, литургии, жития, слово Отцов Церкви и святителей. Письменность, литературная книжность прежде всего научилась говорить о Боге и, памятуя о Нем, повествовать о делах земных.

Начиная от древней литературы до произведений сегодняшнего дня, вся наша русская литература окрашена светом Христовым, проникающим во все углы мира и сознания. Нашей литературе свойственны поиски истины и Добра, заповеданные Иисусом, поэтому она ориентирована на высшие, абсолютные ценности.

Христианство внесло в словесность высшее начало, дало особый строй мысли и речи. Христос -- Логос, слово воплощенное заключало в себе всю полноту истины, красоты и добра.

Звуки библейской речи всегда рождали в чуткой душе живой отклик. Библейское слово -- кладезь богопознания, тысячелетней мудрости и нравственного опыта, потому что оно -- непревзойденный образец художественной речи. Эта сторона Писания издавна была близка русской литературе.

Христианские мотивы входят в литературу разными путями, получают разную художественную разработку. Но они всегда дают творчеству духовно восходящее направление, ориентируют его на абсолютно ценное.

Вся русская литература XIX века была проникнута евангельскими мотивами, представления о жизни, основанные на христианских заповедях, были естественны для людей прошлого века. Ф. М. Достоевский предупреждал и наш 20 век о том, что отступление, «преступление» нравственных норм ведет к разрушению жизни.

Впервые непосредственно религиозные темы получает разностороннее осмысление именно у Ф.М. Достоевского, который существенно расширил рамки литературно-эстетического дискурса и изменил представление читающей публики относительно роли писателя в обществе как религиозного мыслителя, философа и «совести нации», что напрямую восходило к традиционному для древнерусской литературы пониманию. В его творчестве можно выделить четыре главных евангельских идей:

· «человек есть тайна»;

· «низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет»;

· «мир спасется красотой»;

· «некрасивость убьет».

Толстой вошел в русскую литературу в 50-ые годы. Его сразу заметила критика. Н.Г. Чернышевский выделил две особенности стиля и мировоззрения писателя: интерес Толстого к «диалектике души» и чистота морального чувства (особая нравственность).

Лев Николаевич пришел в литературу со своим героем. Комплекс черт, которые были дороги писателю в герое: совесть («совесть -- это Бог во мне»), естественность, жизнелюбие. Идеалом совершенного человека для Толстого являлся не человек идеи, не человек дела, а человек, способный изменить себя.

Так же как и Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой, М.Е. Салтыков-Щедрин разрабатывал свою систему нравственной философии, имеющую глубинные корни в тысячелетней культурной традиции человечества.

Обнаружить и понять многомерность щедринского творчества позволяют многочисленные библейские образы, мотивы, сюжеты, заимствованные Щедриным как и Ветхого, так и из Нового Завета. М.Е. Салтыков-Щедрин развивает умение во внешнем, сиюминутном видеть вечное, притчевое содержание, что отражено в зрелом творчестве -- «Сказки для детей изрядного возраста».

Подобно Достоевскому и Толстому, Н.С. Лесков ценил в христианстве практическую нравственность, устремленность к деятельному добру. «Иконостасом праведников и святых» России назвал М. Горький созданную Н.С. Лесковым галерею самобытных народных характеров. В них претворилась одна из лучших идей Лескова: «Как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва».

После революционных событий 1917 года, когда в России начал насаждаться атеизм, изменяется идейный пафос прозы, перед авторами эпических произведений ставятся иные задачи. Подобно тому, как претерпевшие трансформацию рождественский и пасхальный жанры уходят в область детской литературы, с библейскими мотивами отчасти происходит то же самое, отчасти они остаются невостребованными.

Возрождение их в русской литературе в конце 1960-х годов внешне обусловлено трагическими событиями Великой Отечественной войны, умиранием русской деревни, некоторым облегчением положения Русской Православной Церкви, а внутренние причины объясняются тем, что в обществе назрела потребность в решении нравственных проблем.

В конце 1960-х годов в критике появляется определение «писатели-деревенщики». Это искусственное обозначение авторов на основе выбранной ими темы. В условиях официального атеизма такие прозаики, как Ф.А. Абрамов, В.А. Солоухин, Б.А. Можаев, В.Г. Распутин, Е.И. Носов, В.И. Белов, В.М. Шукшин, напомнили в своих произведениях о традициях тысячелетней православной России, вернули в литературу русский национальный тип героя. С середины 1960-х годов появляются произведения, в которых можно выделить мотивы, имеющие свои истоки в Библии.

Может ли человек легко и безболезненно отказаться от своего прежнего существования и пойти новым, лишь теоретически просчитанным путем -- на этот вопрос пытались ответить многие писатели 20 века. Эту проблему пытается решить Александр Блок в поэме «Двенадцать», посвященной Октябрю. Блок вводит в поэму образ Иисуса Христа. В кровавом хаосе Иисус олицетворяет высшую духовность, культурные ценности, невостребованные, но и неисчезающие. Образ Христа -- это будущее, олицетворение мечты о действительно справедливом и счастливом обществе.

Подобно Льву Толстому Леонид Андреев страстно выступил против насилия и зла. Однако он ставил под сомнение толстовскую религиозно-нравственную идею, никогда не связывал с ней освобождение общества от социальных пороков. Проповедь смирения и непротивление была чужда Андрееву. В рассказе «Жизнь Василия Фивейского» Леонид Андреев ставил и решал «вечные» вопросы. Что есть истина? Что есть справедливость? Что есть праведность и грех? Эти же вопросы он поднимает в рассказе «Иуда Искариот».

30-е годы -- трагический период в истории, годы безверия, бескультурья. Это конкретное время Михаил Афанасьевич Булгаков помещает в контекст Священной истории, сопоставляя вечное и временное. Временное в романе «Мастер и Маргарита» -- это сниженное описание быта Москвы 30-х годов. В булгаковском романе евангельский сюжет об Иешуа и Пилате представляет собой роман в романе, являясь его своеобразным идейным центром. Булгаков, используя библейский сюжет, дает оценку современной жизни.

Двадцать лет спустя после первой публикации «Мастера и Маргариты», появился роман Чингиза Айтматова «Плаха», тоже со вставной новеллой о Пилате и Иисусе, но смысл этого приема решительно изменился. В ситуации начавшейся «перестройки» Айтматов переносит акцент на драму неприятия народом проповеди Праведника, проводя слишком прямую параллель между Иисусом и героем романа.

Текст Библии каноничен, но вычленить определенное количество мотивов невозможно. Русская литература конкретной исторической эпохи находит в Священном Писании свое, необходимое на данном этапе развития общества идейно-содержательное наполнение произведений, интерпретируя христианские (и шире библейские) образа и используя структурно-содержательные элементы мифопоэтики. Во второй главе мы рассмотрим три модели современного романа, где библейские лейтмотивы, мифололгемы и архетипы выполняют роль своеобразной культурной матрицы как в построении художественного пространства, так и в его смысловой составляющей.

Муравин А.В., к. филол. н., доцентЗапорожский национальный университетСтатья посвящена исследованию христианских мотивов в творчестве В.Высоцкого. В обращении к вечным темам поэт выступает как один из наследников русской классической литературы.Ключевые слова: Библия, евангельский образ, очеловечивание, интерпретация, православная культура.Муравін О. ХРИСТИЯНСЬКІ МОТИВИ У ТВОРЧОСТІ В.ВИСОЦЬКОГО / Запорізький національний університет, УкраїнаСтаття присвячена дослідженню християнських мотивів у творчості В.Висоцького. У зверненні до вічних тем поет виступає як один зі спадкоємців російської класичної літератури.Ключові слова: Біблія, євангельский образ, олюднення, інтерпретація, православна культура.Muravin A. CHRISTIAN MOTIVES IN CREATIVE ACTIVITY OF Y.VYSOTSKIY / Zaporizhzhya National University, Ukraine.The article deals with the research of Christian motives in creative activity of V.Vysotskiy. In his approach to eternal subjects the poet is considered to be one of the heirs of the Russian classical Literature.Key words: the Bible, gospel image, personification, interpretation, orthodox culture.Библия - одна из самых загадочных книг в культурном наследии всего человечества. Её прочтение вызывает великое множество толкований, которые часто приводили к жесточайшим религиозным войнам. Великий украинский философ Г.Сковорода в своей "теории трёх миров" отводил Библии роль третьего мира - мира символов, познав которые, человек сможет познать себя и своё предназначение в жизни. Все писатели, поэты и философы, воспитанные на христианских ценностях, касались в своём творчестве вечных вопросов, поднимаемых в Библии. Не стала исключением и русская культура - темы Библии, православия, веры и неверия ещё со времён глубокой древности поднимались в творчестве всех крупных мастеров слова. Русская религиозная мысль рубежа XIX - XX вв. в лице В.Соловьёва, К.Леонтьева, Н.Бердяева, Л.Шестова, Н.Фёдорова, В.Розанова и многих других прославилась оригинальной трактовкой Евангелия, пытаясь истолковать его дух и соединить его с мессианскими особенностями русского сознания.В.Высоцкий как представитель литературы 60-х - 70-х годов XX ст., не мог не затрагивать в своих песнях актуальные для этого времени темы. Вместе с тем, осознавая себя одним из наследников русской классической литературы, он касался в своих произведениях и вечных тем, одной из которых была тема Бога и веры в современном ему обществе. Конечно, с точки зрения истово верующего человека крайне спорным является само предположение о наличии христианских мотивов в песнях Высоцкого, тем более говорить о них как о чём-то определяющем. Многих покоробит тот образ "злого шута", из которого Высоцкий часто рассуждал о Боге. Однако не следует забывать некоторые немаловажные факторы: общественно-политическую и культурную атмосферу 60-х-70-х годов и литературные традиции, в которых разрабатывались и рассматривались данные проблемы.Можно с уверенностью сказать, что в своей интерпретации библейских сюжетов Высоцкий шёл за своими литературными предшественниками - в частности, за Достоевским, Булгаковым и Гоголем. С ними поэта роднят элементы фантасмагории, фантастики, иронии, превращающиеся в злую сатиру при наложении библейских образов на окружающую действительность (как, например, в "Песенке про козла отпущения" 1973 г.). Вместе с тем, размышляя о вере и человеке, Высоцкий, который вряд ли был знаком с творчеством русских религиозных философов, невольно следовал их разработкам, - в частности, много общего можно найти в песнях Высоцкого и трудах Бердяева, - что лишний раз позволяет говорить о некоем общем духовном начале, объединяющем разных по происхождению, образованию и взглядам людей, живших в разные исторические эпохи.С конца XIX века в русской литературе утвердилось отношение к русскому народу как к носителю высочайшего нравственного начала в лице православной веры. Устами одного из своих персонажей Достоевский называл русский народ "народом-богоносцем, грядущим обновить и спасти мир именем нового бога, и кому единому даны ключи жизни и нового слова" . Н.Бердяев писал в заключительных строках своего труда "Русская идея": "Русский народ - религиозный по своему типу и по своей душевной структуре. Религиозное беспокойство свойственно и неверующим. Русские атеизм, нигилизм, материализм приобретали религиозную окраску. Русские люди из народного, трудового слоя, даже когда они ушли от православия, продолжали искать Бога и Божьей правды, искать смысла жизни... Даже у тех русских, которые не только не имеют православной веры, но даже воздвигают гонение на православную церковь, остаётся в глубине души слой, сформированный православием" . В эту эстетику легко укладывалась также знаменитая характеристика Николая Ставрогина Кирилловым: "Ставрогин если и верует, то не верует, что он верует; если же не верует, то не верует, что он не верует" . Бердяеву же принадлежит парадоксальная, на первый взгляд, мысль о глубоком внутреннем родстве раннехристианских идей и русского коммунизма. Через несколько десятилетий эта же мысль прозвучит как само собой разумеющаяся в романе братьев Стругацких "Отягощенные злом".События 1917г. и гражданской войны явились настоящим шоком для представителей русской интеллигенции; Зинаида Гиппиус писала в своём дневнике (запись от 22.12.1919 г.): "Народ русский никогда не был православным. Никогда не был религиозным сознательно... Отрекается, не почесавшись! Невинность ребёнка или идиота" [цит. по 7, 319]. На долгие годы связь народа и веры оказалась разорванной. Некоторое примирение государства с церковью состоялось в годы Великой Отечественной войны, когда для поднятия духа войск прибегали к любым методам, но к началу 60-х годов на темы веры и человеческого духа было вновь наложено негласное табу: "о Боге, о вере как основе бытия (а не просто упоминая) говорить было не позволено". Особенно трудное положение в этой связи было у представителей "деревенской" литературы. О полной бездуховности нового поколения говорил ещёСолженицын в очерке "Пасхальный крестный ход"(1966)г., широко известном в самиздате: "Крестный ход без молящихся! Крестный ход без крестящихся! Крестный ход в шапках, с папиросами, с транзисторами на груди!.. Что ж будет из этих роженых и выращенных главных наших миллионов? К чему просвещённые усилия и обнадёжные предвидения раздумчивых голов? Чего доброго ждём мы от нашего будущего?" . Выводы писателей Б.Можаева, Ф.Абрамова, В.Астафьева,Солоухина и др. были также неутешительны: "иссякание нравственных начал..., разрушение всего нравственного уклада".Но если "деревенской прозе" был присущ пессимизм, то возвращение к читателю романа М. Булгакова "Мастер и Маргарита" знаменовало собой не только возврат литературного шедевра, но и обретение этого потерянного в народе идеала. И в этой связи очень показателен образ Иешуа Г а-Ноцри, за которым легко угадывался созданный отнюдь не по евангельским канонам образ Христа. Булгаков первым в отечественной литературе выделил человеческую ипостась Иисуса, тем самым максимально приблизив его к обыкновенному человеку. В его трактовке Христос был скорее поэтом-мечтателем, свято верившим в грядущее царство справедливости, чем посланным Божьим сыном, поэтому в романе так настойчиво подчёркивалось его одиночество (в отличие от соответствующих мест в Библии, описывавших вход Христа в Иерусалим, его проповеди при многотысячном скоплении народа, его учеников). Подобной трактовкой Булгаков и придавал библейскому образу творческое начало, что ещё более приближало Христа к человеку, и одновременно утверждал божественность самого человека через это творческое начало. Было бы ошибкой назвать эту трактовку образа Христа ревизией Евангелия, которая была характерна для западной религиозной мысли, скорее, это - своеобразное очеловечивание евангельских образов. Подобная трактовка встречается уже в ранней поэзии В.Высоцкого. Так, к 1964 г. относится его четверостишие, которое вполне могло стать началом песни:На возраст молодой мой не смотри,И к молодости нечего цепляться.Христа продал Иуда в тридцать три,Ну а меня продали в восемнадцать .Лирический герой этой песни - зарисовки изначально ассоциирует самого себя и свою судьбу с Иисусом, что в принципе не является противоречием одному из главных положений Библии: "И создал Он человека по образу и подобию своему". Логика героя песни могла строиться примерно таким образом: если Иисус - Сын Божий, а люди для Бога суть также дети, созданные Им, то каждый человек в своей судьбе повторяет жизненный путь Христа. К сожалению, мы не можем с уверенностью сказать, предполагалось ли Высоцким дальнейшее развитие этой темы именно в этой песне, однако неожиданное своё развитие идея очеловечивания Христа получает в другой, более известной песне - "О поэтах и кликушах" (другое название - "О фатальных датах и цифрах") 1971 г. с посвящением "Моим друзьям- поэтам". Тема поэта в современном обществе сливается в ней с очеловечиванием Христа и уподоблением самого поэта Христу. Показательны уже первые строчки: "Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, а если в точный срок так в полной мере". Трудно представить себе более трагическую смерть в христианстве, чем смерть Христа - с религиозной точки зрения все остальные земные смерти являются лишь отражением и повторением Его смерти. Косвенно на это указывает и народная поговорка "Христос терпел - и нам велел". Чуть далее происходит окончательное сближение поэта и Христа на почве созидательного творческого начала в булгаковских традициях:А в тридцать три Христу - Он был поэт, он говорил:Да не убий! Убьёшь - везде найду, мол.Но гвозди Ему в руки, чтоб чего не сотворил,И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал .В некоторых вариантах песни можно встретить изменённую последнюю строчку "Чтоб не писал и чтобы меньше думал". На концертах поэт чаще исполнял второй вариант, который ещё более укреплял это сближение. Таким образом, Высоцкий придаёт одной из ключевых тем мировой литературы религиозную глубину. На этом фоне концовка песни ("Ушедшие не датами бессмертье обрели, так что живых не слишком торопите!") звучит не только как призыв к чуткости и бережному отношению общества к своим поэтам, но и как вопрос: сколько ещё нужно таких смертей для того, чтобы общество, наконец, насытилось? И речь ведь идёт не о простой смерти обыкновенного человека, которая и так сама по себе страшна и труднопереживаема, а о той смерти, которая "самых лучших выбирает и косит в ряд по одному". В Евангелии от Матфея есть эпизод: когда стражники пришли арестовать Иисуса, он просит своих апостолов не оказывать сопротивления: "Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? Как же сбудутся Писания, что так должно быть?". В песне Высоцкого подспудно звучит вопрос: а должно ли так быть всегда и должно ли быть так вообще? Должны ли старые пророчества иметь прежнюю силу тогда, когда "срок жизни увеличился"? Современному поэту вовсе необязательно принимать мученический венец - он из той породы людей, которые "ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души", потому что являются носителями высшей правды, духовными наследниками Иисуса.Русский религиозный мыслитель Н.Фёдоров предлагал "толковать апокалипсические пророчества как условные, чего ещё никогда не делалось" . Н.Бердяев, анализируя его творчество, добавляет: "И действительно, нельзя понимать конца мира... как фатум. Это противоречило бы христианской идее свободы. Фатальный конец, описанный в Апокалипсисе, наступит как результат путей зла. Если... христианское человечество соединится для общего братского дела победы над смертью и всеобщего воскресения, то оно может непосредственно перейти в вечную жизнь. Апокалипсис есть угроза человечеству, погружённому во зло, и он ставит активную задачу перед человеком. Пассивное ожидание страшного конца недостойно человека" . К нечто подобному, только в более узком смысле, подводит и Высоцкий:Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр.Томитесь, как наложницы в гареме.Срок жизни увеличился - и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время.Да, правда, шея длинная - приманка для петли,А грудь-мишень для стрел, но не спешите!Ушедшие не датами бессмертье обрели,Так что живых не слишком торопите! .Похожий мотив звучит уже двумя годами ранее, в 1969 г., в песне "Я не люблю", которую сам поэт называл программной. Красноречива уже первая строка песни: "Я не люблю фатального исхода". Речь идёт не только о неприятии фатализма: сами слова "фатум", "рок" имеют более религиозное значение, чем принято думать. Например, в английском языке слово "рок" в религиозном значении звучит как "doom", и в этом виде оно и фигурирует в английском переводе Библии (в частности, в Апокалипсисе этим словом переводится сочетание "Страшный Суд"). В этой же песне В.Высоцкий впервые чётко и прямо формулирует своё отношение к Христу как жалость: "Я не люблю насилье и бессилье, вот только жаль распятого Христа". Эта жалость не имеет ничего общего с презрительной жалостью по отношению к "приверженцам фатальных дат и цифр", скорее, её можно расценить как эстетический намёк на известную фразу Достоевского: "Жалость, не изгоняйте жалость из нашего общества, потому что без неё, без жалости, оно развалится". По всей видимости, Высоцкий жалеет Христа как собрата по несчастью и видит в его судьбе символическое отражение своего вероятного будущего, о котором впоследствии будет сказано так:Придёт и мой черёд вослед.Мне дуют в спину, гонят к краю.В душе - предчувствие, как бред,Что подломлю себе хребет И тоже голову сломаю.И посочувствуют слегка Погибшему - издалека .В этом проявляется и отражение логики героя из четверостишия "На возраст молодой мой не смотри...", которая из литературно-абстрактного пространства переходит в конкретную действительность.Мотив борьбы с "фатальным исходом" и несогласия с догматизмом пророчеств появляется и в песне 1973 г. "Я из дела ушёл...", за основу которой взяты известные слова из Книги Экклезиаста "Нет пророка в своём отечестве". Постулат Экклезиаста варьируется и в виде бюрократической лексики ("Незаменимых нет - и пропоём заупокой ушедшим - будь им пусто!"), и как параллель с древнегреческой легендой о философе Диогене, искавшем человека ("Пророков нет - не сыщешь днём с огнём"). Истина, открываемая персонажу песни, звучит аналогично: "Открылся лик - я стал к нему лицом и он поведал мне светло и грустно: - пророков нет в Отечестве твоём, но и в других отечествах негусто". Однако герою Высоцкого чужда эта мудрость. Как и сам поэт, он - борец, и его естественная реакция на эту истину такова:Я взлетаю в седло, я врастаю в коня - тело в тело.Конь падёт подо мной - я уже закусил удила!Я из дела ушёл, из такого хорошего дела!Из-за синей горы понагнало другие дела.Скачу - хрустят колосья под конём.Но ясно различаю из-за хруста: - Пророков нет в Отечестве своём Но и в других отечествах негусто .Последние строки можно расценить и как своеобразное утешение, однако цель героя - не утешиться, а доказать именно свою правоту. В стихотворении 1978г. "Мне судьба..." эта мысль выражена более конкретно:Мне судьба - до последней черты, до креста Спорить до хрипоты, а за ней - немота,Убеждать и доказывать с пеной у рта,Что не то это всё, не тот и не та,Что лабазники врут про ошибки Христа,Что пока ещё в грунт не влежалась плита...Если всё-таки чашу испить мне судьба,Если музыка с песней не слишком груба,Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,Я уйду и скажу, что не всё - суета! .Среди имеющихся в этом стихотворении литературных аллюзий и намёков обращает на себя внимание строка про "невлежавшуюся в грунт плиту". В сочетании с предыдущей она явно указывает на новозаветную притчу о воскрешении Лазаря Иисусом и говорит о вере в то, что подобное метафорическое воскресение души - не выдумка и возможно для всех, вне зависимости от их образа жизни и воспитания. Последняя фраза стихотворения также взята из книги Экклезиаста. И здесь создаётся впечатление, будто Высоцкий спорит с Ветхим Заветом за Новый Завет. На первый взгляд это может показаться парадоксом, однако это - парадокс, объяснимый в свете истории распространения христианства на Руси. Как известно, Новый Завет стал известен на Руси намного раньше, чем Ветхий. И именно новозаветное христианство, согласно известному культурологу В.Поликарпову, было воспринято языческим восточнославянским сознанием как истинное .Примечательно, что и русская литература в своих канонических образцах также разрабатывала положения именно Нового Завета. Евангелия становились предметом изучения и толкования русской религиозной мысли. В этом проявляется особенность русского восприятия Библии, что и преломилось в творчестве В.Высоцкого.Если говорить об очеловечивании библейских образов, то нельзя не пройти мимо шуточной песни "Про плотника Иосифа, Деву Марию и Святого духа" (или "Антиклерикальная"), написанная в 1967 г. На первый взгляд, она может показаться оскорбляющей религиозные чувства, однако дело обстоит не совсем так. История всех мировых культур знает явление народного (или, по терминологии Н.Крымовой, "уличного") театра, распространённого в средние века и отражавшего народное восприятие книжной культуры, не исключая и церковную. Большой популярностью пользовались пьесы на библейские сюжеты, в особенности - на тему рождения Христа. Далеко не всегда эти постановки носили благоговейный характер, что отмечалось ещё Д.Лихачёвым. Кажущаяся их антирелигиозность, на чём настаивало советское литературоведение, имеет вполне естественное объяснение, основанное на знании менталитета русского народа. Ещё Н.Бердяев писал о том, что "природа русского человека очень поляризованная. С одной стороны - смирение, отречение; с другой стороны - бунт, вызванный жалостью и требующий справедливости. С одной стороны - сострадательность, жалостливость; с другой стороны - возможность жестокости; с одной стороны - любовь к свободе, с другой - склонность к рабству... Русский народ, по своей вечной идее, не любит устройства этого земного града" . В данном случае под "земным градом" понималось собственно государственное устройство со всеми его атрибутами, включая и церковь как институт государства. Вольное истолкование библейских сюжетов и было стихийным протестом против религии, но не против веры. Песня В.Высоцкого как раз и имеет под собой мощную фольклорную почву, тем более что её начало - "Возвращаюсь я с работы, рашпиль ставлю у стены... " напоминает многочисленные анекдоты на тему обманутых мужей.В Евангелии от Матфея так повествуется о рождении Христа: "По обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же муж Её, будучи праведен и не желая огласить Её, хотел тайно отпустить Её. Но когда он помыслил это, - се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого". Апостол особенно настаивает на том, что Иосиф не знал Марию как жену до самых её родов - в Евангелии об этом упоминается два раза. Песня Высоцкого - это обыгрывание данного сюжета, фантазия на тему того, как это могло происходить в действительности. Можно сказать, что это - мужской взгляд на евангельскую легенду в духе народного театра. И если и уместно в данном случае говорить об атеистической направленности этой песни, то следует признать и атеистическое начало в самом народном менталитете, что в корне противоречит всей русской литературе последних двух веков. Тем более, что в творчестве В.Высоцкого есть песни с обыгрыванием сюжетов и из восточной культуры - "Песенка о переселении душ", "Песенка про йогов", - также относящиеся к 1967 г., что отнюдь не свидетельствует о целенаправленном отрицании или осмеянии мировой религиозной культуры, знающей более серьёзные посягательства на свои постулаты - в частности, учение альбигойцев, поставившее под сомнение божественное происхождение Христа.Примером интерпретации библейского сюжета может служить и шуточная песня "Мишка Шифман" 1972 г. Однако если в первом случае мы имеем дело с обыгрыванием вечной темы в библейском контексте, то в этой песне обыгрывание строится на привязке сюжета к конкретной действительности рубежа 60-х - 70-х годов - выезде евреев из Советского Союза в Израиль, объявленный "землёй обетованной" и политической обстановки того времени. В этой песне Высоцкий ироничен скорее не по отношению к библейским сюжетам, а к созданным на основе их стереотипам советского общества и еврейского мессианства. В частности, на это указывает окказиональный фразеологизм "море Израилеванное", своеобразный синоним русского фольклорного выражения "молочные река, кисельные берега". Ироничен Высоцкий и по отношению к своим героям - вот как Мишка Шифман реагирует на критику его друга в адрес Моше Даяна:Мишка тут же впал в экстаз После литры выпитой И говорит: "Они же нас Выгнали с Египета!Оскорбления простить Не могу такого!Я позор желаю смыть С рождества Христова!" .Негодование Мишки Шифмана может быть связано как с арабо-израильским конфликтом 1967 г., так и с мытарствами еврейского народа после их исхода из Египта, о чём рассказывается в Ветхом Завете. Совмещение в пределах одной песни лингвистического и историко-библейского обыгрывания даёт в результате представление об авторской оценке ситуации. Высоцкий даёт понять, что по своей сути Израиль - такое же обыкновенное государство, как и многие другие, очень далёкое от "обетованной земли". Однако одержимость своей избранностью может в конце концов сослужить злую шутку с государством вообще и с его населением в частности. В этом контексте ирония поэта звучит предупреждающе. Вообще любая мессианская идея, согласно Н.Бердяеву, очень опасна, поскольку её приверженцы легко могут впасть в шовинизм, что весьма негативно скажется на взаимоотношениях между странами, особенно в том случае, если отстаивать эту идею приходится с оружием в руках . Так библейский сюжет наполняется современным содержанием, актуальным и по сей день.С традициями очеловечивания тесно связана тема взаимоотношения человека и Бога в песняхВ.Высоцкого. И здесь обращает на себя внимание один немаловажный аспект: герои Высоцкого разговаривают с Богом на равных. Очень ярко это выражено в двух песнях военного цикла - "Песне лётчика-истребителя" (из своеобразного мини-цикла "Две песни об одном воздушном бое") 1968 г. и в "Песне о погибшем друге" 1974 г.Ещё в древности в основу религиозных культур было заложено глубокое уважение и почитание воинов, сражавшихся и погибших за свою страну. При этом не делалось различий между павшими в захватнических войнах и освободительных: всем после смерти была уготовлена вечная жизнь, которая в представлении разных народов различалась лишь деталями. Не стала исключением и русская православная культура: так, историческим фактом стало участие двух православных монахов, Пересвета и Осляби, в битве на Куликовом поле с личного благословения игумена Троицкой лавры Сергия Радонежского. В историю вошла также оборона монахами и поморами Соловецкого монастыря во время Крымской войны 1853-1856 гг. Это не противоречило православным канонам в отношении войн: единственный вид покаяния, налагавшийся на воинов-монахов и воинов-мирян, заключался в запрете на причастие в течение года, поскольку всякий грех, даже невольный, должен быть искуплен. Герои Высоцкого, если им приходится задуматься о своей посмертной жизни, даже не сомневаются в том, что древние традиции будут соблюдены и в их отношении:Я знаю - другие сведут с ними счёты.Но, по облакам скользя,Взлетят наши души, как два самолёта, - Ведь им друг без друга нельзя .При этом совершенно неважно, в каком обществе они выросли и кем они были при жизни - верующими или атеистами: смерть за свою родину автоматически списывает с них все грехи и даёт им даже право встать в один ряд с ангельским воинством:Архангел нам скажет:"В раю будет туго".Но только ворота - щёлк!Мы Бога попросим: - Впишите нас с другом В какой-нибудь ангельский полк!И я попрошу Бога, Духа и Сына,Чтоб выполнил волю мою:Пусть вечно мой друг закрывает мне спину,Как в этом последнем бою .Обращает на себя внимание слово "воля", что лишний раз говорит о равенстве этого героя перед Богом: он заслужил не просить, а изъявлять свою волю, что позволено лишь равным. И нет сомнений в том, что его воля будет исполнена.В этой песне ещё можно заметить определённую мечтательность, некий налёт юношеского максимализма, уверенности в том, что всё будет именно так, как должно быть. Однако то, что с человеческой точки зрения кажется естественным, то далеко не так бесспорно с точки зрения Бога. Вот как, например, встречают погибшего лётчика в "Песне о погибшем друге":Встретил лётчика сухо Райский аэродром.Он садился на брюхо,Но не ползал на нём .Но вряд ли по этой причине неприветлив приём, оказанный погибшему. Конечно, христианство любого толка принимало проявление человеческого достоинства за гордыню, но, как уже говорилось выше, смерть в бою списывала все грехи вне зависимости от их тяжести и от того, какой веры погибший. Скорее, дело здесь в неверии - точнее, в словах Христа, обращенных к своим апостолам: "По вере вашей да воздастся вам".Эти же слова произносит Воланд в "Мастере и Маргарите", обращаясь к отрезанной голове Берлиоза: "Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам... о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие" . Согласно "Повести временных лет", из такой же чаши, сделанной из черепа киевского князя Святослава, пил его победитель. Но если у летописца это - прежде всего рассказ о торжестве победителя над побеждённым, и только потом - молчаливый упрёк князю в его отказе принять христианство, то у Булгакова этот мотив - стремление донести до читателя евангельскую истину через "часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Самому же Воланду нет нужды для удовлетворения своего самолюбия доказывать очевидное - это было бы недостойным для него поступком. Эта же тема - тема неверия и воздаяния за него - одна из самых важных в творчестве Высоцкого, что сближает его с произведениями писателей - "деревенщиков".Анализируя творчество Высоцкого в целом, можно сделать следующий вывод: вне зависимости от того, каких убеждений придерживался он сам, в своих песнях он отразил духовную пустоту общества, лишённого традиционных нравственных устоев. Следовательно, к нему также может быть применён вывод, сделанный в отношении писателей представителей "деревенской" литературы: русский человек не может существовать вне православия. В этом Высоцкий и его единомышленники - прямые духовные наследники творчества Достоевского.ЛИТЕРАТУРАБердяев Н. Русская идея. / Н.А.Бердяев - Харьков: Фолио, 1999г. - 398 с.Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского / Н.А.Бердяев Русская идея. - Харьков: Фолио, - 1999.398 с.Булгаков М. Мастер и Маргарита. Белая гвардия. / М.А.Булгаков - Хабаровск: Хабаровское книжное изд-во, 1989 - 606 с.Высоцкий В. Избранное / В.С.Высоцкий - М.: Советский писатель, 1988. - 592 с.Высоцкий В. Стихотворения / В.С.Высоцкий - Смоленск: Русич, 2003. - 480 с.Достоевский Ф. Бесы / Ф.М.Достоевский - Собр. соч.: В 10 т. - Т. 7. - М.: Государственное изд-во худ. лит-ры, 1957. - 757 с.Кара-Мурза С. Советская цивилизация / С.Г.Кара-Мурза: В 2-х т. - Т. 2. - М.: ООО "Издательство ЭКСМО", 2007. - 768 с.Муравин А. Духовные искания писателей-шестидесятников. Учебно-методическое пособие / А.В.Муравин - Запорожье, 2007. - 53 с.Поликарпов В. Лекции по истории мировой культуры / В.С.Поликарпов - Харьков: Основа, 1995.365 с.Солженицын А. Рассказы / А.И.Солженицын. - М.: Инком НВ, 1991. - 286 с.

ХРИСТИАНСКИЕ МОТИВЫ

Шестидесятники, пожалуй, первое поколение, выращенное внутри устоявшейся советской системы. Казалось бы, это поколение должно было стать ее опорой, - однако, оказалось поколением спорщиков и оппонентов.

Все подвергавшие сомнению, шестидесятники не могли не прийти к вопросу веры. В «душе» тоталитарного общества, испуганного крушением идола и идеалов, образовалась глубокая брешь, острая потребность в вере, в духовности. Брешь эту на время заполонила поэзия, выступившая как суррогат религии. Стадионы, собираемые кумирами шестидесятых, были ничем иным, как храмами этой странной религии. Конечно, многолетнее атеистическое воспитание в стране государственного атеизма подразумевало естественное наличие некой насмешливости по отношению к любой религии и религиозности. Однако с течением времени «обломки старого культа» все больше стали привлекать общественное сознание. Наслаждение свободой, новаторство в творчестве постепенно стало вытесняться поиском почвы, опоры, веры.

Интересно в этой связи проследить ход и развитие одной из центральных дискуссий в периодике шестидесятых - дискуссии о традициях и новаторстве. В начале шестидесятых симпатии существенной части читающей публики были явно на стороне молодых новаторов. Так, в 1962 году в ответе на анкету журнала «Вопросы литературы» А. Вознесенский писал: «Не думаю, чтобы писателю была полезна близость с литпредшественниками» . В защиту новаторства выступили Е. Евтушенко, В. Костров, Ю. Марцинкявичюс и другие. Однако к концу шестидесятых направленность и тон размышлений существенно изменились. Если в 1962 году речь шла преимущественно о новаторстве, то в 1968 (сборник «День поэзии») - о тяготении к национальным и классическим традициям. Как писал Александр Михайлов, «возрастающий интерес к национальным традициям в поэзии объясняется двумя причинами: во-первых, стремлением к устойчивым формам эстетических ценностей, добытых опытом многих десятилетий и даже столетий; во-вторых, реакцией на претенциозные “новации”, не подкрепленные талантом» . На смену громкой, эстрадной поэзии начала шестидесятых пришла тихая элегическая лирика таких поэтов, как Вл. Соколов.

Страстная жажда идеала, опоры, веры, возвращение к традиции, к корням, естественно вели к религии. Тысячелетнее христианство на пути вероискательства оказалось ближе всего: десятки порушенных храмов по многочисленным градам и весям России безмолвно взывали к вере.

Процессы вероискательства вместе с поворотом к традиции особенно усилились к концу шестидесятых - началу семидесятых, на которые как раз и пришелся расцвет авторской песни, наиболее деятельный период ее классиков - Булата Окуджавы, Александра Галича, Владимира Высоцкого.

Ю. Андреев не зря называл бардов сейсмографами жизни .

Три барда определили три модели религиозного развития советской интеллигенции.

Булат Окуджава: верующий атеист

«Мир Булата Окуджавы нуждается в Бахе - в Боге он совсем не нуждается» , - пишет Михаил Горелик в своей статье. Читаешь и изумляешься: так мог написать только человек, начисто лишенный слуха, не знающий, поверхностно прочитавший и прослушавший Окуджаву (прослушавший в том числе и во втором смысле - то есть «пропустивший мимо ушей») ультра-позитивист.

Свое зыбкое построение «безбожности» Окуджавы автор подкрепляет скупыми выдержками из анкет. Да, Окуджава неоднократно в течение жизни и устно, и письменно называл себя атеистом . Но нельзя слепо доверять анкетам. Горелик, развивая анкетное заявление, утверждает, что все творчество Окуджавы атеистично, в то время как дело обстоит в точности наоборот. Как справедливо отметила Светлана Бойко, «мы оказываемся перед суммарным предложением типа “Бог есть, и Бога нет”». Но «постоянно молящийся человек, как бы он ни представлял себе мироздание, атеистом не является» . И если анкета говорит одно, а все творчество - другое, веришь, конечно, творчеству.

Конечно, шестидесятник Окуджава не может со всей определенностью назвать себя верующим человеком. Когда его исповедь нуждается в Боге, он именует его Надеждой. В одомашненном пост- и антитоталитарном духовном пространстве Окуджавы Надежда, безусловно, имеет статус божества, подобный тому статусу, который имела Вечная Женственность, София, в поэтической системе младосимволистов. Лирический герой раннего Окуджавы, может быть, строго говоря, Бога не знает, но отчаянно нуждается - в Боге, в молитве. Отсюда - религия арбатства: «Ах, Арбат, мой Арбат, ты - моя религия» , отсюда парадоксальное, едва ли не богохульственное для христианина заявление:

Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою /70/ .

По словам В. Аксенова, для искусства шестидесятых и семидесятых вообще были характерны «сублимация религиозного чувства, перенесение “очарованности” на предметы, порой курьезные, на явления и лица, стоящие вроде бы в стороне от молитвы» .

Путь Окуджавы к вере не был скорым и был исполнен внутренних противоречий. Молитвенно обращаясь к Вере, Надежде и Любви, понимаемым как ипостаси Бога, он почти в то же время ставит на место Бога земную женщину, буквально создавая себе богиню «по образу и духу своему». Богиня эта - комсомолочка «в синей маечке-футболочке». И в данном случае, конечно же, речь «о другом» - «и никаких богов в помине». В результате наложения на младосимволистский культ романтизированной идеологической подоплеки советского массового сознания получается парадоксальный образ «комсомольской богини». Но несмотря на парадоксальное звучание, образ этот вполне гармонирует со всей поэтикой Окуджавы, основанной на одновременном «одомашнивании» высокого, условного - и одухотворении «низкого», бытового: эпитет комсомольская «одомашнивает» возвышенную «богиню», а в сравнении девушки-комсомолки с богиней действует прием «одухотворения» быта.

Единственное обращение непосредственно к Богу (стихотворение «Молитва») по соображениям цензуры опубликовано Окуджавой как исполненное от имени третьего лица, Франсуа Вийона, чья набожность, кстати, также весьма сомнительна.

Окуджава не желает видеть зла, и потому, может быть, с такой легкостью использует всякие инфернальные словечки: оттого у него и «кларнетист красив, как черт» (рядом с флейтистом, который «как юный князь, изящен»), и Пушкин «губаст и учен, как черт». Черт, традиционно для эстетики шестидесятых, низводится до уровня междометия: «и вовсе к черту сказки о богах!». Столь же часто и оппозиционно Окуджава употребляет всуе Бога и богов (что в данном случае - однозначно).

Однако все эти шероховатости и неровности мировоззрения, вполне свойственные шестидесятнику, отступают и кажутся нам маловажными перед собственно глубоко христианским содержанием поэтического мира Булата Окуджавы.

Его лирический герой - «простой муравей», вполне осознающий свое скромное место в пространстве и времени, пылинка на ладони Бытия, чудак-человек, желающий и умеющий видеть в окружающем мире гармонию, связанный посредством гармонии, Музыки небес, с миром и с Богом. Музыка, язык мира идеального, проникая в мир реальный, домашний, гармонизирует его и очаровывает человека:

И только этот оркестрик является опорой жизни, только он спасает от «свинцовых дождей» войны. Кстати, и о войне.

Человек на войне (по Окуджаве) - марионетка в чужих руках, в руках Злого и Хитрого, он сам не знает точно своих целей, он смешон и несовершенен в своих маленьких амбициях, беззащитная игрушка, бумажный солдатик с кукольным своим патриотизмом:

Он был бы рад - в огонь и в дым,
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним:
ведь был солдат бумажный /69/.

Или в позднем стихотворении:

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал,
А может, это школьник меня нарисовал:
я ручками размахиваю, я ножками сучу
и уцелеть рассчитываю, и победить хочу /447/.

Для марионетки «если Бога нет - все позволено» (по Достоевскому); если не думать о содеянном, то:

Иду себе, играю автоматом.
Как просто быть солдатом, солдатом /100/.

Всё объяснили сверху:

А если что не так - не наше дело.
Как говорится, «родина велела!».

Война противоречит естественному устройству жизни на земле. Пехота, выступая в поход, поступает вопреки жизни, вопреки самой природе:

Чего ж мы уходим,
когда над землею бушует весна? /104/.

Человек на войне как представитель Жизни борется со Смертью, и победа не в том, чтобы победить конкретного врага, а в том, чтобы остаться человеком. Инфернальным, грозным символом войны и смерти предстает ворон:

Если ворон в вышине -
дело, стало быть, к войне /382/.

Ворон, символ, имеющий как фольклорные, так и литературные корни, у Окуджавы своим присутствием провоцирует страсть к агрессии и убийству, овладевающую абсолютно всеми.

От драматического обобщения («всем захочется стрелять») Окуджава переходит к апокалиптическому:

Во, и боле ничего.
Во, и боле никого.
Кроме ворона того:
стрельнуть некому в него.

В позднем стихотворении, перекликающемся с «Приметой», у ворона появляется земной сподручный:

В генеральском мундире стоит дирижер,
перед ним - под машинку остриженный хор.
У него - руки в белых перчатках /354/.

Постепенно развивается «музы ка окопная», человеческий хор, наполняясь безумием, заходится в безудержной оргии, «то проклятья, то гимны горланя»; растут горы трупов, принадлежащих уже царству мертвых, куда и звал ворон, мертвые зачарованы вороном:

Те, что в поле вповалку (прошу извинить),
с того ворона взоров не сводят.

Агрессивное, злое, дьявольское в человеке («всем захочется стрелять») Окуджава пытается заклясть: «Перестаньте, черти, клясться на крови!» /232/.

Человек сугубо мирный, Окуджава восстает против войны, противопоставляя смерти неумирающий образ погибшего:

Потому что на войне, хоть и правда, стреляют,
не для Леньки сырая земля.
Потому что (виноват), но я Москвы не представляю
без такого, как он, короля /28/.

Так же, как весь мир для Окуджавы уютен, гармоничен, целесообразен и вечен несмотря ни на что, так и лирический герой извечен, непреходящ, бессмертен - хорошее должно жить вечно:

Надежда, я останусь цел:
не для меня земля сырая,
а для меня твои тревоги
и добрый мир твоих забот /7/.

И погибшие - не мертвы. Мотив единоборства со смертью, вплоть до воскрешения из мертвых, переходит из песни в песню, из стихотворения в стихотворение:

Вставай, вставай, однополчанин -
бери шинель - пошли домой! /300/.

До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад! /52/.

Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок... /47/.

В окружающих людях Окуджава утверждает примат доброты. Называя их добрыми, он заклинает их быть таковыми. Случайный полночный троллейбус, ковчег доброты и человеческого участия, подбирающий «всех, потерпевших в ночи крушенье», - центральный образ-символ Окуджавы. Этот мотив - доброты, сострадания, соучастия,милосердия - слышен в каждой его песенке вплоть до самых последних, до сказочного парижского спаниеля, у которого «милосердие в каждом движенье» (чем не поэтика Франциска Ассизского? Кстати, обилие уменьшительно-ласкательных суффиксов также позволяет помянуть «Цветочки» св. Франциска). Утверждая в людях гармоническое начало, Окуджава в «Молитве» просит от имени людей:

Господи, дай же ты каждому,
чего у него нет /178/.

А что еще и может, и должен делать Поэт, как не просить о лучшей доле для неразумных сих - не требовать, а именно просить, молить, веруя в мудрость божью и не отделяя себя от общей массы, быть и свидетелем, и ходатаем за человечество, и одним из смертных - из нас, живущих «не ведая, что творим».

Как писал об Окуджаве отпевавший его священник, отец Георгий Чистяков, «он был в течение всей жизни псалмопевцем... Почти во всех без исключения его стихах ощущается присутствие Божие, невидимое, но реальное. Поэт, хотя сам он, своей головой, своим интеллектом не верил, вернее, не хотел верить в Бога, - именно как поэт он блестяще почувствовал Его присутствие» .

Очень точно высказался Андрей Вознесенский: «Всю жизнь стихами атеиста // Тебе он, Господи, служил!» . Оставаясь некрещеным и приняв Таинство лишь перед смертью, Окуджава в течение всей жизни молился за человека. Основные мотивы его творчества - глубоко христианские: надежда, доброта, сострадание, милосердие, утешение, устойчивая вера в гармонию мироздания.

Гибельный восторг Владимира Высоцкого

С Высоцким все сложнее. Если лирический герой Окуджавы идеален, по-идеальному гармоничен, гармоничен и, в сущности, беспроблемен и его поэтический мир, то у Высоцкого лирический герой максимально приближен к реальному современнику, и мир узнаваем, подробен и проблемен. Мир Высоцкого, как и реальный мир, трагичен - расколот и полон противоречий. Чуть ли не на всякое pro в нем можно, при случае, отыскать и contra . Поэтому столь резки порой оценки некоторых критиков, пытающихся предъявить Высоцкому счет с «религиозной» точки зрения. Наиболее ярко эта точка зрения представлена Мариной Кудимовой в ее памфлете «Ученик отступника» . Кудимова провозглашает: поэт Высоцкий подлинный и уникальный, но ему, вместе с Есениным, «пора предъявить духовный счет». По мнению Кудимовой, «неоязычник» Высоцкий по этому счету явно заплатить не способен. Подобные обвинения - в антихристианстве и грешности - предъявляют А. Симаков в статье «Словно Бог без штанов» и Н. Переяслов в статье «Слушать ли на ночь Высоцкого?» . Позиция эта непреклонна, а потому легко уязвима. Объяснение ее, по всей видимости, надо искать в той удивительной легкости, с какой часть нашей интеллигенции перешла от атеизма не к религиозности даже - а к воинственной, агрессивной набожности с ее маниакальной тенденциозностью и угрюмым следованием букве, а отнюдь не духу Священного Писания. Это приводит к поразительным «открытиям» в их исследованиях.

Так, г-н Переяслов отчего-то решил, что канатоходец у Высоцкого ненавидит зрителей, а Сэма Брука ненавидит автор за его гвинейское происхождение и быстрый бег. Не останавливаясь на этом, Переяслов предъявляет «духовный счет» Высоцкому за частое использование сказочных символов в жанровых песнях. Однако бредовость подобных обвинений легко объясняется, в сущности, прокоммунистической ориентацией автора: высший грех Высоцкого, по Переяслову, отнюдь не безбожие - а то, что он разрушал «прочность как официальной идеологии, так и сопутствовавшей ей культуры» .

О том же пишет и Марина Кудимова, огульно объявляя Высоцкого проповедником ненависти. Неточную цитату из песни «Аисты» - «Что нужнее сейчас? // Ненависть!» резонно поправляет в своем отклике на ее статью Кирилл Ковальджи: «Но такой строки нигде нет! В указанной песне читаем совсем другое: “Что нужнее сейчас - ненависть?”» .

Вопрос об отношении Высоцкого к христианству - сложный, требующий спокойного осмысления. Попробуем преодолеть как тенденциозную хулу и кликушество «набожников», так и захлебывающуюся восторженность поклонников-мифотворцев. Обратимся к источникам, поищем и найдем заявленные pro и contra .

При поверхностном, буквалистском подходе мотивы творчества никак христианскими не выглядят - слишком сказывается атеистическая закваска, наивно-позитивисткий скепсис. В лирическом герое Высоцкого - сильном мужчине, всегда что-то преодолевающем, покоряющем - есть нечто почти ницшеанское: аффектированное бунтарство в сочетании с декларируемым гедонизмом, подчеркнутая светскость и богоборчество. И любовь, воспеваемая Высоцким, отнюдь не христианская, а чувственная, языческая:

Но многих, захлебнувшихся любовью,
Не докричишься - сколько ни зови, -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви...

Как этот призыв к страстной, «невиданной любви» контрастирует с тихим аскетизмом Окуджавы, с его платоническим созерцанием женщины!

В творчестве Высоцкого Бог , чёрт , ад , рай поначалу выступают лишь элементами комического декора. Частенько Божье имя упоминается всуе - в устоявшихся оборотах у Христа за пазухой , Христа ради , ей-Бога , и боги спускались на землю .

Христианство воспринимается молодым Высоцким как нечто экзотическое, даже комическое. Так, в отличие от похожей по названию песни Галича, песня «Про черта» (1966) представляет собой чисто шуточную зарисовочку, чем-то напоминающую рассказ Антоши Чехонте «Разговор пьяного с трезвым чертом». Мотив известный - пьянице привиделся черт как символ изрядного опьянения. Проблема - в корне отсутствует. Эта песенка написана вкупе с другими «экзотическими» песенками - например, о сумасшедшем доме, о созвездии Тау Кита или же о боксере и о конькобежце. Высоцкий смеется не только над служителями культа: «Церковники хлебальники разинули, // Замешкался маленько Ватикан, - // Мы тут им папу римского подкинули -// Из наших, из поляков, из славян» /346/. Он не гнушается и типично советским богохульством на евангельский сюжет непорочного зачатия (с точки зрения советской - явно экзотически-юмористический):

Возвращаюся с работы,
Рашпиль ставлю у стены, -
Вдруг в окно порхает кто-то
Из постели от жены!
Я, конечно, вопрошаю:
«Кто такой?»
А она мне отвечает:
«Дух Святой!» /99/.

Конечно, песня эта явно относится к «жанровым» и написана от лица ролевого героя. Кстати, хулители Высоцкого напрочь игнорируют возможность неадекватности авторской позиции (и позиции героя), наивно (или умышленно) отождествляя автора и его героя. Однако в данном случае, учитывая, что заявленная богохульственная позиция ситуативна, то есть целиком принадлежит описываемой ситуации, свойственна переживаниям героя и т. д., - все-таки ясно, что подобную песню верующий человек написать не мог. Это факт. Но было бы несусветной глупостью сводить мироощущение поэта, преимущественно трагическое, к этой единственной безусловно антихристианской песне.

Постепенно, с усилением лирического начала, в творчестве Высоцкого усиливается мотив трагического осознания проблемы безверия, несовершенства окружающего мира: «Света - тьма, нет Бога!»; «Все не так, как надо!» /102/. Он остро ощущает дискретность, раздробленность окружающего, ущербность и противоречивость собственного мироощущения, разлад с собственной душой. С одной стороны, он сознательно занимается самолепкой кумира толпы, с другой - трагически переживает одиночество и оторванность от почвы. С одной стороны - продолжает богохульствовать: в песне «Переворот в мозгах из края в край...» Бог «сказал: “Мне наплевать на тьму!” - // И заявил, что многих расстреляет» /142/; в песне «О фатальных датах и цифрах» вульгарно трактует Христа: «он был поэт, он говорил: // “Да не убий!” Убьешь - везде найду, мол» /166/; и в песне «Я не люблю!» походя заявляет: «Я не люблю насилье и бессилье, - // Вот только жаль распятого Христа» /127/. «Жаль распятого Христа» - это еще далеко не христианство. Это лишь еще одна из «положительных» автохарактеристик в саморекламном синодике.

С другой стороны - появляется такая глубокая, центральная для всего творчества песня, как «Кони привередливые». Лирический герой - кочевник, скиталец, оторванный от дома, от семьи, от родины. Ему под стать центральный символ поэтики Высоцкого - конь. Парадоксально: герой сам же и стегает, погоняет коней, и в то же время умоляет:

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь! /189/.

Ключевая строчка ко всему творчеству Высоцкого, конечно же, из этой песни: «Чую с гибельным восторгом : пропадаю, пропадаю!».

В этом отчаянном балансировании на краю пропасти - и соблазн самоубийства, и болезненная страсть вплоть до какого-то садомазохизма, и подлинный трагизм неправильной жизни. Герой Высоцкого тоскует по вере, без веры, жаждет ее, но одновременно и сомневается - и в ней, и в своей способности поверить. Посему - мерещится ему, что и «ангелы поют такими злыми голосами».

Дальнейшее развитие эта тема получает в «Райских яблоках», где вожделенный рай оказывается концлагерем:

И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап - тысяч пять - на коленях сидел /340/.

А-ля фольклорный герой-пострелец, кочуя, заскакал и в рай, оказавшийся местом «гиблым и зяблым», чьи «сады сторожат и стреляют без промаха в лоб». Заскакал из озорства - за яблоками - и сумел вернуться с добычей к любимой, как и подобает сказочному герою. Интересно, что галичевский мотив мира-перевертыша Высоцкий переносит здесь с земли и на небо. Комическое ощущение и изображение христианства сменилось скептически-трагическим.

Мотив мира-перевертыша преосуществлен Высоцким и в «Притче о Правде и Лжи» (сравни с галичевским «Заклинанием Добра и Зла»). Странно, что песня эта посвящена Окуджаве. Было бы уместнее посвятить ее Галичу, изображавшему мир, поставленный с ног на голову, со смещенными до абсурдной противоположности понятиями: Добро - это Зло, а Зло - Добро. Так и у Высоцкого:

Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась - и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что ее ради радеть?! -
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, -
Если, конечно, и ту и другую раздеть /312/.

Все чаще Высоцкий сокрушается по отсутствию веры в отечестве:

«<...> Испокону мы -
В зле да в шепоте,
Под иконами
В черной копоти».

А несколькими строками ранее:

Свет лампад погас,
Воздух вылился...
Али жить у вас
Разучилися? /265/

Край этот Высоцкий однажды находит в прошлом, в православной Руси - песня «Купола»:

Купола в России кроют чистым золотом -
Чтобы чаще Господь замечал /289/.

Ему становится все более важно, «в какую пропасть напоследок» прокричать. В последних песнях вопрос веры, дуализма человеческой природы занимает центральное место. Трагизм, ощущение расколотости усиливается: «Слева бесы, справа бесы...»; «Мой черный человек в костюме сером...»; «Во мне живет мохнатый злобный жлоб // С мозолистыми цепкими руками» /351-353/.

То есть борьба идет на двух фронтах: на внешнем, с бесами и соблазнами мира, с серой нежитью серой жизни, - и на внутреннем, на том самом, где «дьявол с Богом борются». Покоритель внешних высот, вчерашний романтик, в борьбе со своими страстями, с «мохнатым злобным жлобом», думается, не совсем его поборол, хотя и утверждал, как заклинание: «Но знаю я, что лживо, а что свято» /352/; «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, // Мне есть чем оправдаться перед ним» /356/.

В ключевой цитате «Безвременье вливало водку в нас» /354/ безвременье можно прочитать как безверие - и неизвестно еще, что в этой связке безвременье - безверие следствие, а что причина.

Заслуживает внимания взгляд на Высоцкого, высказанный В. Н. Тростниковым в самиздатской статье 1980 года «А у нас был Высоцкий» . Тростников сравнивает миссию Высоцкого с деятельностью русских просветителей XVIII-XIX веков - только в отличие от просветителей, которые «насаждали в народе разум, Высоцкий насаждает чувство», так как ко времени Высоцкого «Россия сделалась страной с “напичканной” схематическими построениями огромной головой и бесчувственным крошечным сердцем». Высоцкий «в послевоенной России стал первым подлинным университетом наших чувств... Его жизненной задачей было эмоциональное просветительство народа». Высоцкий, по Тростникову, стал своеобразным мостиком к утраченной культуре, ассимилировав «массу теснящихся вокруг вещей и событий» и «подняв их до уровня высшей мистической реальности». Поэтому, полагает Тростников, Высоцкий - «поэт типично созидательный».

Как бы развивая эту мысль, О. Ю. Шилина полагает, что Высоцкого «можно отнести к тем художникам, в творчестве которых христианство играет роль некой организующей силы, многое в нем расставляющей по своим местам» .

Интересно в данном случае отношение некоторых служителей церкви к творчеству Высоцкого, которое представлено недавней статьей священника Михаила Ходанова в нескольких номерах «Литературной России». Мнение священника во многом противоположно мнению цитируемых в начале главы новоявленных ревнителей христианской веры, а именно: «Яркий талант Высоцкого, - полагает Ходанов, - во многом тождествен с деятельным выражением посильной любви и сострадания ближнему». Подобно тому, как о. Георгий Чистяков говорит об Окуджаве, о. Михаил Ходанов считает, что Высоцкий, «будучи нецерковным в течение своей жизни стремился, тем не менее, жить согласно с внутренними законами человеческой совести» .

Мир, созданный Высоцким, глубок и велик. В нем нашлось место и Добру и Злу, и дьяволу и Богу, однако в целом нравственные ориентиры, указанные автором, нравственные качества, воспетые Высоцким, - доброта, справедливость, дружеское участие - глубоко христианские. Как и Окуджава, Высоцкий не рисует подробно врагов - только друзей, и «руки друга» всегда близки. А юмор Высоцкого в основном безобиден и беззлобен.

В заключение - еще одна цитата из о. Михаила Ходанова: «Своим творческим горением, открытостью и предельной напряженностью, желанием чистоты, света и последующими срывами в бездну порочных пристрастий поэт очень напоминает нам особое внутреннее качество расцерковленного и многострадального русского народа - его подспудную тягу к Богу и частые глубочайшие падения в <...> бездонный мрак с последующим мучительным возрождением через покаяние» .

Крестовый поход Александра Галича

Галич начал писать песни в довольно зрелом возрасте - во всяком случае, те, которые принято относить к жанру авторской песни. Собственно, песни и стали плодами его творческой зрелости. Раскаявшись в легкомысленном прошлом, он пришел и к христианству, к православию. «Я как-то ни на секунду не задумался даже на тему “почему?”, “отчего?”. А просто уже по-другому не мог - для меня это было единственным путем, единственным светом, единственной возможностью сознавать себя человеком - человеком в христианском, божественном понимании этого слова» - говорил Галич в одном из интервью . «К этому времени (к 1972 году) он очень укрепился в вере в Господа. В крещении была еще и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и ее народу <...> А как хорош он был в церкви! Он уходил куда-то вверх, это было видно», - вспоминает его крестный, Н. Каретников .

Галич крестился у отца Александра Меня.

Вот как рассказывал об этом сам Галич: «Где-то в конце 60-х годов меня заинтересовала литература философского и религиозного содержания <...> мне попалась работа священника отца Александра... мне показалось, что это <...> человек, обладающий тем качеством, которое писатель Тынянов называл “качеством присутствия” <...> Тогда я в один прекрасный день решил поехать и просто посмотреть на него... Я простоял службу, прослушал проповедь, а потом вместе со всеми молящимися я пошел целовать крест. И вот тут-то случилось маленькое чудо <...> Отец Александр положил руку мне на плечо и сказал: «Здравствуйте, Александр Аркадьевич. Я ведь вас так давно жду. Как хорошо, что вы приехали» .

Христианство Галича безусловно и экспрессивно. С поспешной горячностью внезапно поверившего человека он выступает в крестовый поход против неправедной действительности. Ведомый идеалами высшего, истинного мира, он вступает в беспощадную борьбу с миром земным, грешным - с Системой, которая есть синоним Зла, Империя Зла. Однако с Системой он борется по ее же правилам. Система признает два цвета - черный и белый, только в силу своей абсурдности ставит все с ног на голову, - и Галич, стремясь восстановить справедливость в мире-перевертыше, двуцветность под сомнение не ставит.

Действительность в трактовке Галича фантасмагорична и абсурдна, наделена явно инфернальными чертами. В описании Зла Галич явно преуспел. Если Окуджава старается Зла не замечать, Высоцкий смеется Злу в лицо, ищет в нем симпатичные черты, над которыми можно беззлобно подшутить, то для Галича Зло реально. Сверхреально. Так, в гости к поэту приходит черт, успевший соблазнить уже всё вокруг, предлагая принять правила игры этого мира (уже ада), вступить в сделку, чтобы не выглядеть белой вороной среди грешного мира, в котором «все - как один!» и «на совесть цена пятак!». Подчеркивается обыденность, повседневность преступлений: сделки с чертом «в наш атомный век, в наш каменный век» подписываются уже не кровью - а простыми чернилами.

В «Новогодней фантасмагории» пошлая пьянка превращается в сатанинский шабаш:

И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот,
И бумажную розу засуну в оскаленный рот,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это будет смешно, это вызовет хохот до слез,
И хозяйка лизнет меня в лоб, как признательный пес,
А полковник, проспавшись, возьмется опять за свое,
И, отрезав мне ногу, протянет хозяйке ее...

В «Ночном дозоре» по улицам «чешут гипсовые обрубки» - и этот зловещий «парад уродов» принимает зловещий «бронзовый генералиссимус», «повторённый тысячекратно» /81/.

Бдящий майор Чистов записывает чужие сны. Отставной чекист-надзиратель ссылает Черное море по этапу в Инту.

Инфернальна и картина писательского суда над Пастернаком, повторившаяся в реальной биографии самого Галича:

Я, поставленный на правеж,
Вдруг такие увидел рожи -
Пострашней карнавальных рож! /119/.

Персонажи Галича вплетены в единый трагифарсовый, инфернальный карнавал, и автор однозначен в своем выборе. Этому шабашу он противопоставляет христианские ценности, сталкивая Добро со Злом - может быть, слишком упрощенно. Так, в «Поэме о Сталине» Сталин, «отец народов», возомнивший себя выше Бога, насмехается над младенцем-Христом:

Был ты просто-напросто предтечей,
Не творцом, а жертвою стихий,
Ты не Божий сын, а человечий,
Если смог воскликнуть: «Не убий!».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слаб душою и умом не шибок,
Верил Ты и Богу, и царю.
Я не повторю Твоих ошибок,
Ни одной из них не повторю!

И умирает в корчах, умоляя Бога о продлении своей жизни. Кумир Зла повержен, но дело его живо. Поэма заканчивается не маршем победы, а молитвенным песнопением - «Аве Мария».

Гимном праведного подвига и святости звучит другая поэма - «Кадиш», посвященная памяти Януша Корчака. Мотив покаяния и отчаяния звучит в финале:

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже!
Я не умею молиться, прости меня и помоги!.. .

Отчаяние порой приводит Галича к отнюдь не христианским обобщениям. В запальчивости он оспаривает христианскую заповедь: «Не судите - да не судимы будете». Появляется презрение:

И нет ни мрака, ни прозренья,
И ты не жив и не убит.
И только рад, что есть презренье,
Надежный лекарь всех обид /201/.

С данной цитатой перекликается цитата из интервью ноября 1974 года. Трактуя свое христианство, Галич высказывает явно нехристианские чувства, нежелание простить как угнетателя, так и угнетаемых. «Христианская религия не есть религия всепрощения. Она есть религия милосердия . То есть мы можем, не простивши, быть милосердными к нашим врагам <...> Сначала мы должны подвести итоги преступлений режима. А потом мы за них помолимся» . (Выделено авт. цит. - Д. К. ).

Но непримиримое презрение не лечит, оно корректирует, искажает христианские чувства - так что Галич и прощает, не вполне прощая, и прощения просит не вполне, с издевочкой:

Грешного меня - простите, грешники,
Подлого - простите, подлецы! /184/.

Не потому ли уже цитируемый В. Тростников называет Галича типично разрушительным поэтом?

Однако, отчаявшись, Галич продолжает искать спасение в Боге. В стихотворении «Псалом» человек, вышедший на поиски Бога, то и дело лепит себе кумира, бога с маленькой буквы - из глины, из страха, из слова. «Иди и убей!» - твердит свое сотворенный кумир, приводя человека в ужас, в отчаяние. И все же:

Но вновь я печально и строго
С утра выхожу за порог -
На поиски доброго Бога
И - ах, да поможет мне Бог! /198/.

Собственно, к христианской гармонии, к уравновешенности и душевному покою, просветлению после многолетнего отчаяния и борьбы Галич приходит, пожалуй, только в одной из последних, «тихих» песен:

Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит в меня и заплещется в сердце моем /209/.

Опыт религиозного развития отечественных бардов ценен еще и тем, что это - опыт самостоятельного переживания религиозного чувства в стране воинствующего атеизма, индивидуальный путь к Богу. Происходил этот процесс в годы, когда даже столь передовой журнал, как «Новый мир», флагман «оттепельной» демократии, вел активную атеистическую пропаганду. Обращение к Богу требовало воли и смелости.

Ныне же некоторые шестидесятники форсируют религиозные чувства, искусственно воспитывая в себе то, что невозможно воспитать. Потому их православные нравоучения в стихах весьма неубедительны - слишком уж мерещатся в них переодетые атеисты.

Примечания

Вознесенский А. Наша анкета: Молодые о себе // Вопр. лит. 1962. № 9. С. 122-123.

День поэзии. М., 1968. С. 142.

См.: Андреев Ю. Что поют? // Октябрь. 1965. № 1. С. 183.

Окуджава Б. XX век: вехи истории - вехи судьбы: Анкета // Дружба народов. 1997. № 4. С. 189.

Бойко С. С. О прагматическом характере употребления слова «атеист» в анкетных высказываниях Булата Окуджавы // Функциональная лингвистика: Прагматика текста. Материалы конф. Ялта, 6-10 окт. Симферополь, 1997. С. 21-22.

Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. М., 1997. С. 80. Далее - ссылки на это издание с указанием номера страницы.

Аксенов В. Каждый пишет, как он дышит... // Спец. вып. [Лит. газ.]. 1997. . С. 8.

Чистяков Г. Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа // Спец. вып. [Лит. газ.]. 1997. . С. 8.

Континент. 1992. № 2 (72). С. 323-341.

Благовест. 1988. № 5. Цит. по: По страницам самиздата: Сб. М., 1990. С. 216-218.

Переяслов Н. В. Загадки литературы: Сб. литературовед. ст. Самара, 1996. С. 46-52.

Там же. С. 49.

Ковальджи К. Письма в «Континент» // Континент. 1992. Вып. 74. С. 342.

Высоцкий В. Поэзия и проза. М., 1989. С. 288. Далее - ссылки на это издание с указанием номера страницы в косых скобках в тексте.

Цит. по: Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып. 1. М., 1997. С. 130-148.

Шилина О. Ю. Поэзия В. Высоцкого в свете традиций христианского гуманизма // Там же. С. 116.

Ходанов М. «Я не люблю, когда наполовину» // Лит. Россия. 1988. № 7 (13 февр.). С. 13.

Каретников Н. Готовность к бытию // Континент. 1992. № 1 (71). С. 52.

Галич А. Я выбираю свободу: Сб. М., 1991. (Глагол. № 3). С. 60.

Галич А. Возвращение. Л., 1989. С. 195.

Галич А. Петербургский романс: Сб. Л., 1989. С. 36. Далее - ссылки на это издание с указанием номера страницы в тексте, кроме случаев, оговоренных особо.

Галич А. Возвращение. С. 243.

Галич А. Генеральная репетиция. М., 1991. С. 125.

Галич А. «Верю в торжество слова» // Мир Высоцкого. С. 375.

в романе «Доктор Живаго»

Цель урока: постараться понять значение христианских мотивов в творческом замысле Пастернака.

Методические приемы: обсуждение вопросов домашнего задания, комментированное чтение эпизодов.

Ход урока

I. Слово учителя

Герой Пастернака, Юрий Живаго, привлекает открытостью, умением любить и ценить жизнь, незащищенностью, которая является признаком не безволия, а способностью к размышлению, сомнению. Герой - выражение нравственного идеала автора: он талантлив, умен, добр, он сохраняет свободу духа, он видит мир по-своему и не подстраивается ни под кого, он личность. Идея романа христианская идея свободной личности.

II. Обсуждение вопросов домашнего задания.

Весь роман пронизан христианскими идеями и непосредственно (через речь), и опосредованно (через символы). Сама фамилия героя ассоциируется с образом Христа («Ты есть сын Бога живаго»: «живаго» - форма родительного и винительного падежей в древнерусском языке). Имя Юрий также символично - вариант имени Георгий (Георгий-победоносец). Юрий Живаго почти не принимает непосредственного участия в событиях, но понимание им жизни, всего происходящего основано на христианских ценностях. В основе сюжета - евангельская драма духовного выбора и крестной жертвы. В центре размышлений героя постоянно находится триада «жизнь - смерть - воскресение», а творчество понимается как «Слово Божие о жизни».

Роман начинается и кончается сценой похорон. «Шли и шли и пели «Вечную память...» матери Юры в начале романа. В конце его Лара, прощаясь с Юрием, говорит с ним как с живым: «Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотменимое. Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части». Все события «мирового значения» - «дрязги», ничто по сравнению с жизнью человека, реализуемой ежеминутно, сейчас, в повседневности, в мелких и незначительных с виду делах. Но последними строками романа являются строки поэтические: роман завершается стихотворением «Гефсиманский сад», воскресением Сына Божьего, бессмертием, жизнью в других людях.

III. Работа по заданиям

Задание 1. Читаем и комментируем «проповедь» Н. Н. Веденяпина (часть 1, глава 5).

(Отрекшийся от священнического сана Николай Николаевич Веденяпин определяет историю как «установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению». Веденяпин остается верен своему проповедническому признанию. Он считает, что можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование». В этой «проповеди» Веденяпина очень важное для Пастернака понимание значения и ценности жизни. Основанием для творчества в любой области человеческой деятельности является духовное оборудование»: «любовь к ближнему, ... идея свободной личности и идея жизни как жертвы». Упоминание Иисуса Христа в проповеди отца Николая не случайно. По мнению Н. Л. Лейдермана, в системе ценностных ориентиров романа Сын Божий и Сын Человеческий выступает и символом личностного начала в человеке, его нравственной сути, и тем, кто первым в истории человечества осуществил идею бессмертия. Такое понимание Бога несколько отличается от традиционного, поэтому ортодоксальная церковь дает неоднозначные оценки роману «Доктор Живаго», как, впрочем, и другим произведениям, где использованы библейские мотивы (например, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Плаха» Айтматова). В художественном мире Пастернака духовное и земное тесно связаны, слиты, а своих героев автор соотносит с идеалом Личности, с Христом.)

Задание 2. Обратим внимание на особенности хронологии событий романа.

(Действие романа привязано к православному календарю: мать Юры умерла в канун Покрова; летом 1903 года Юра с дядей едут к Воскобойникову - Была Казанская, разгар жатвы в годы гражданской войны - «Была зима на исходе, Страстная, конец великого поста». Пастернак как будто строит сюжет в масштабе вечности, поэтому смысл даже незначительных событий углубляется, расширяется.)

Задание 3. Найдем элементы церковнославянской лексики, отсылки к Священному писанию, к евангельским текстам, определим их роль.

(Таких элементов и отсылок очень много в романе. Вот лишь некоторые из них: сцена похорон Анны Ивановны (часть третья, главы 15-17); разговор Живаго с Гордоном (часть четвертая, глава 12); упоминание библейских образов в сцене митинга (часть пятая, глава 7); сцена возвращения в Москву, когда доктор Живаго видит сначала храм Христа Спасителя, а потом купола, крыши, дома всего города (часть пятая, глава 16); сцена тифозного бреда Живаго, заканчивающегося словами «Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть» (часть шестая, глава 15); разговор Лары и Юрия и сравнения их Ларой с Адамом и Евой (часть тринадцатая, глава 13); разговор Лары и Симы - толкование евангельских текстов (часть тринадцатая, глава 17).)