Особенности поэтики сборника «Миргород»

Организующая структура сборника «Миргород»

В первую очередь обратим внимание на общую структурную модель цикла «Миргород»: сборник имеет двухчастную организацию, и в каждую из его частей входят две повести, то есть очевидна строгая бинарность структуры «Mиргорода».

Концепция циклического времени является в «Миргороде» организующей как на уровне отдельной повести сборника, так и на уровне сборника как целого. В «Старосветских помещиках» жизнь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны неотличима от жизни, «которую вели старые национальные простосердечные и вместе богатые фамилии» (II; 15), то есть от жизни многих поколений многих семей; введение же Гоголем проекции этого идиллического жизнеописания на историю Фнлемона н Бавкнды сообщает ситуации смысл вечной неизменности и повторяемости. В «Тарасе Бульбе» такой циклической моделью является ситуация сражения за высокие патриотические идеалы, которая не заканчивается и смертью самою Тараса, что акцентируется в финале повести спасением его отряда. В «Вие» циклична ситуация жизни бурсы и бурсаков, чью эволюцию от грамматиков до богословов, происходящую с сглаженностью часового механизма, неспособна изменить и остановить частная трагическая судьба Хомы Брута. что снова подчёркнуто в финале введением эпизода совместного посещения Горобцом и Халявой шинка, причём Халява всё так же прячется в бурьян, напившись, и так же ворует всё, что ни попадётся ему на глаза. Наконец, «Повесть о двух Иванах» имеет своей циклической моделью ситуацию тяжбы, не чреватой никаким конкретным результатом и никоим образом не собирающейся завершиться.

При сопоставлении четырёх выявленных в повестях «Миргорода» циклических моделей обнаруживается амбивалентность отношения Гоголя к подобному характеру организации времени. В «Миргороде» явственно выделяются должная и недолжная цикличность течения времени и событий в нём.

Циклические модели «Старосветских помещиков» и «Тараса Бульбы», утверждающие вечность и неизменность ситуаций любви и борьбы за высшие ценности основанной на дружестве, контрастно противопоставляют первую часть сборника второй, где намеченный мотив героизма и борьбы со злом в «Вие» вытесняется циклом ложного героизма потасовок и попоек бурсаков, а нереализованная модель вечной дружбы в «Повести о двух Иванах» заменена вполне продуктивной моделью вечной тяжбы.

В этом плане интересно возникновение как бы подытоживающего первую и вторую части мотива воды, но поданного с противоположными аксиологическими доминантами. В финале «Тараса Бульбы» это образ Днестра: «Немалая река Днестр, и много на пей заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест, блестит речное зеркало, оглашённое звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несётся по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Казаки быстро плыли на узких двурульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно миновали отмели, всполашивая поднимавшихся птиц, и говорили про своего атамана» (II; 172). В «Повести о двух Иванах» мотив воды реализуется в образе бесконечного унылого дождя: «Тощие лошади, известные в Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими, погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня пропяла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами изрытое, чёрное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа!» (II; 275).

При сравнении особенно заметен контраст поэтизированного образа Днестра и реалистической неприглядной картины дождя; благородных птиц. обитающих на Днестре, и мокрых галок и ворон на грязном поле; быстро движущихся казацких челнов и медленно тянущихся тощих лошадей: наконец, общего настроя и колорита лих двух сцен. Мотив воды наверняка не случаен в контексте концепции циклического времени и выражает зеркально-полемическое по отношению к известному афоризму Гераклита «Всё течёт, всё изменяется» утверждение Гоголя: «Всё течёт, но ничто не меняется». И если течение Днестра спасительно для казаков и подчёркивает положительный смысл циклических моделей повестей первой части сборника, то бесконечный дождь, затапливающий Миргород в конце второй части, корреспондирует с языческим и библейским мифами о всемирном потопе, карательном и губительном для недолжного человечества. И эта ассоциация организует цикличность времени и его бесконечную повторяемость на уровне всею сборника: если предположить ориентацию Гоголя именно на античную мифологию, то появляется возможность соотнесения финала «Повести о двух Иванах» как с мифом о всемирном потопе, в котором спаслись только два праведника - Девкалиои и Пирра. давшие начало новому человечеству, так и с мифом о локальном потопе в неправедном селении, где никто кроме Филемона и Бавкиды не согласился приютить Зевса и Гермеса (хотя, впрочем, и всемирность потопа вполне может быть усмотрена при подобной ассоциации: ведь затапливает именно Миргород, являющийся топосом лишь в одной из повестей, объединенных названием «Миргород», и потоп в этом городе обретает универсальный смысл, как и наименование города, будучи вынесено в заглавие сборника, объединяет локальность и всемирность в своем значении). При проведении подобной параллели цикл повестей Гоголя представляется единым кольцом, и после прочтения «Повести о двух Иванах» совершенно органично возвращение к истории украинских Филемона и Бавкиды - старосветских помещиков - и так до бесконечности.

2 .2 Мотив круга в сборнике «Миргород»

сборник миргород мотив символический

Одним из ведущих в сборнике «Миргород» является мотив круга. Значимость этого мотива для всего сборника задается уже во втором эпиграфе к сборнику: «Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны. Из записок одного путешественника» (II, 7). Как известно, бублик имеет круглую форму. Эта замкнутость бублика и определяет все дальнейшее построение сборника.

Рассмотрим реализацию этого мотива круга в некоторых из повестей сборника.

Замкнутость пространства особенно характерна для первой повести сборника «Старосветские помещики».

И.П. Золотусский верно улавливает «сформированную автором читательскую позицию», когда отмечает существующее в повести «гармоническое соединение реального и идеального, прозы с поэзией». По сути дела, это характеристика идиллического типа художественного завершения, который, по нашему мнению, действительно доминирует в «Старосветских помещиках».

То, что идиллический момент в той или иной мере присущ повести, остро чувствовали уже современники Гоголя. Как известно, еще А.С. Пушкин отзывался о «Старосветских помещиках» как о «шутливой, трогательной идиллии», которая «заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». Именно в этом смысле следует, видимо, понимать слова Н.В. Станкевича о повести: «Как здесь схвачено чувство человеческого в пустой, ничтожной жизни!».

Дореволюционные и советские литературоведы также затрагивали этот вопрос. Так, Н.А. Котляревский говорил о повести как об «идиллической истории двух закатывающихся жизней»; Д.Н. Овсянико-Кулпковский об «идиллическом настроении» «Старосветских помещиков»; В.В. Виноградов определил ее как «жалостную идиллию»; Н.К. Пиксанов замечал, что «на протяжении всей повести Гоголь воздерживается от карикатуры, шаржа, иронии по адресу милой ему четы»; В.В. Гиппиус отмечал гоголевское «изображение жизни существователей в тонах идиллии, а не сатиры»; Б.М. Эйхенбаум подчеркивал, что «повесть… написана в тонах идиллии». Однако сколько-нибудь строгих и последовательных аргументов в пользу идилличности повести указанные исследователи, к сожалению, не представляют. М.М. Бахтин, определив «Старосветских помещиков» как «идиллию», лишь наметил путь анализа произведения.

Большое внимание на формирование идиллической художественности оказывает соответствующий хронотоп. Само обращение к внешне незначительной жизни и предельная ее ограниченность немногими реальностями существования, как и внешняя же «теснота» идиллического хронотопа, в данном случае предопределяют поиск в этой жизни особой внутренней содержательности, глубоко отличной от содержательности, находящей свою опору во внешнем величии безразличного к личности ролевого миропорядка.

Глубокую характеристику идиллического мироощущения предложил В. фон Гумбольдт. Ученый наметил все три момента идиллического, которые затем - спустя почти полтора столетия - подробно опишет М.М. Бахтин в статье «Формы времени и хронотопа в романе».

Прежде всего Гумбольдт разграничивает «эпопею» и «идиллию», рассматривая последнюю как «известное настроение ума», «способ чувствования». Уже само сопоставление с эпопеей предполагает, что идиллия имеет границы значительно более обширные, чем обычно полагают.

Понятая широко идиллия, по совершенно точной формулировке ученого, «собственной волей отмежевывается от части мира, замыкается в оставшемся, произвольно сдерживает одно направление наших сил, чтобы обрести удовлетворение в другом их направлении». Акцентируется, как можно заметить, противопоставленность локализованного идиллического мира другой его части, где, вероятно, господствует другой, неидиллический миропорядок. В результате же это добровольное ограничение «позволяет проявиться как раз самой приятной и душевной стороне человеческого - родству человека с природой». Таким образом, идиллическая ограниченность таит в себе очевидное благо: она позволяет человеку сосредоточиться на самом необходимом, но, одновременно, самом существенном для него. Подчеркнем тут же, что в разных культурах (скажем, в античной и христианской) это особое сосредоточение и «направление… сил», очевидно, имеет различные проявления.

Гумбольдт уловил и другую особенность идиллического мира, которую позже М.М. Бахтин сформулировал как «строгую ограниченность… только основными немногочисленными реальностями жизни». Как показывает немецкий ученый, «природное бытие человека доказывается не отдельными действиями, но целым кругом привычной деятельности, всем образом жизни. Пахарь, пастух, тихий обитатель мирной хижины - все они редко совершают значительные поступки, а совершая их, уже выходят из своего круга . Характеризует их обычно не то, что они вершат, но то, что завтра повторится сделанное сегодня». Гумбольдт отметил существеннейший момент поэтики идиллического: всеобщую повторяемость , царящую в этом мире, обратимость наиболее важных событий, некий их круговорот . В другом месте эта идея выражается ученым еще определеннее: «все то, что выпадает из обычного круга жизни и существования … - все это противоречит идиллическому настроению».

Идиллический человек, стоящий в центре этого идиллического мира - тот, «все существо которого состоит в чистейшей гармонии с самим собою, со своими собратьями, с природой». «Бытие» же этого идиллического героя «течет регулярным потоком, как сама природа, как времена года, всякая жизненная пора сама по себе вытекает из другой, предшествовавшей ей, и как бы велики не были богатство и многообразие мыслей и чувств, какие сохраняет он в спокойном кругу жизни, в них утверждает свое преобладающее значение гармония., налагающая свою печать на целую жизнь, на все бытие человека». Идиллический человек добровольно «теряет» какую-то часть жизни, но взамен обретает гармонию с миром, с другими людьми, и, наконец, внутреннюю гармонию.

Все эти моменты можно обнаружить в поэтике гоголевской повести.

Тема пространственной замкнутости в этом произведении замечена давно. Так, Н.М. Мендельсон отмечал, что «жизнь старичков замкнута пределами их усадьбы». Подробно проблема замкнутости разбирается Ю.М. Лотманом в его работе «Проблема художественного пространства в прозе Н.В. Гоголя». Однако исследователи не рассматривают эту пространственную особенность гоголевской повести в контексте поэтики идиллического.

Так, момент замкнутости постоянно акцентируется в произведении. Вспомним хотя бы «необыкновенно уединенную жизнь», «частокол, окружающий дворик», через который не перелетает «ни одно желание» (II; 13). Два мысленных пространственных перемещения героя за пределы старосветского топоса как будто размыкают локализованность жизни. Первое: «А что., если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?» (II; 24); второе: «Я сам думаю пойти на войну» (II; 25). Однако в обоих случаях «желание» героя, перелетающее через «частокол» круга его привычной деятельности, корректируется указанием на неподвижную деталь: стул. «Афанасий Иванович… смеялся, сидя на своем стуле» (II; 24); «смеялся, сидя согнувшись на своем стуле» (II; 25). Эта деталь позволяет говорить об еще большей реальной локализации местоположения героя и его, так сказать, «оседлости».

В художественном целом повести большой мир, находящийся за пределами усадьбы Товстогубов, представлен в качестве антитезы старосветской жизни. Ю.М. Лотман говорит о нем как о «чужом» не только для старичков, но и для проживающего там рассказчика.

В структуре произведения сатирическое изображение миропорядка, царящего во «внешнем мире», занимает гораздо меньше места, чем описание жизни старосветских людей, представляя собой ряд отступлений от норм патриархальной жизни. Сами же эти нормы только укрепляются в сознании читателя при помощи подобного соседства. Ср.: «Это радушие (Товстогубов) вовсе не то, с каким угощает вас чиновник казенной палаты, вышедший в люди вашими стараниями, называющий вас благодетелем и ползающий у ног ваших» (II; 25).

Мотив круга реализован и в повести «Вий». Хома Брут чертит в церкви вокруг себя круг, чтобы защититься от нечистой силы. «В страхе очертил он около себя круг. С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов. Она стала почти на самой черте, но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек уже несколько дней умерший» (II; 207). Нахождение в круге является для Хомы спасительным. Его нахождение в круге можно сравнить с идиллической жизни старосветских помещиков в укладе своего круга.

Но в отличие от «Старосветских помещиков» в «Вие» сами бурсаки находят апостасийное начало.

Показательно, что с самого начала действия героев повести соотнесены с константными «образцами», с «ролевым» поведением других бурсаков, которое, однако, герои самовольно нарушают:

• 1. Другие бурсаки «сворачивали с большой дороги» уже после того, как «завидывали в стороне хутор» (II; 180). Герои повести «своротили с большой дороги» (II; 181) еще не видя хутора, по собственной инициативе.
• 2. Обычно «ватага» бурсаков «ночевала в поле» (II; 180), что и предлагает товарищам носитель бурсацких обычаев Халява, который на целый ряд беспокойных реплик Хомы Брута прямо отвечает: «А что? Оставаться и заночевать в поле!» (II; 182). Хома Брут, напротив, стремится «во что бы то ни стало, а добыть ночлега!» (II; 183).
• 3. Традиционный прием бурсаков - предшественников героев в каждом хуторе следующий: «Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал., потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть, очень разумное: вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!» И целая миска вареников валилась в мешок» (II; 180). В нашем случае бурсаки отнюдь не начинают «петь кант» (II; 180), а действуют совсем по-другому, самовольно вторгаясь в чуждую им жизненную сферу, оказавшуюся своего рода апостасийным «очагом»: «Три ученые мужа дружно ударили в ворота и закричали: «Отвори!"» (II; 183).

Последним звеном в цепи самовольных поступков героев является нарушение ими клятвы, данной старухе, связанной с инфернальным началом: «И если мы что-нибудь, как-нибудь того, или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что Бог один знает. Вот что!» (II; 184). На клятвопреступление обращает внимание и Д.М. Молдавский.

При рассмотрении первого поединка с ведьмой можно заметить, что Хома Брут побеждает своего врага таким же способом, как и его предшественники из «Вечеров…» (кузнец Вакула, дед из «Пропавшей грамоты») - с Божьей помощью: «Изнеможенный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятия против духов и вдруг почувствовал какое-то освежение…» (II; 187). Заметим, что в хлеву герой вследствие нарушения клятвы не способен к сопротивлению инфернальным силам: «слова без звука шевелились на губах» (II; 185).

Но в «Вие» даже начальная победа героя осложнена тем, что Хома Брут видел чудную красоту инфернального мира, жил в нем: «Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головы, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета» (II; 186); «Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит и вьется, и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью…» (II; 187).

Наконец, бурсак Хома любуется красотою преобразившейся в результате молитв ведьмы, которая только что едва его не погубила. «Oн стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрела, ресницами… Затрепетал, как древесный лист, Хома» (II; 187-188). По «содержанию» Хома Брут - бурсак, христианин. Однако действия героя «как такового» вступают в противоречие с его «содержанием». Он победил ведьму, которая, как известно герою, может принимать различный облик. Но красота ведьмы, вполне соответствующая красоте инфернального мира вызывает экстатическое напряжение, что и приводит к качественному изменению соотношения личного и сверхличного в герое, к возникновению «зазора», «трещинки» между ними.

Причем, если в первой части повести Хома Брут вел борьбу прежде всего с нечистой силой, а затем уже с самим собой (и, в основном, со своим физически подвластным этой силе телом: «руки его не могут приподняться» (II; 185), т.е. временно отсыхают, подчиняясь его же клятве: ноги сначала «не двигались» (II; 185), затем, напротив, «к величайшему изумлению его, подымались против его воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна» (II; 186)), то во второй части персонаж уже не способен отделить от собственного «содержания» родившееся как результат раскола личности свое alter ego.

В первой части это было еще вполне возможно: в тот момент, когда «какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им», Хома Брут «пустился бежать во весь дух» (II; 188).

Во второй части повести сумятица мыслей и чувств взрывает цельность характера Хомы Брута. Поведение персонажа, ранее всецело принимавшего судьбу, становится крайне противоречивым. Вспомним его размышления еще до встречи с сотником: «Эх, славное место!. Вот тут бы жить, ловить рыбу в Днепре и в прудах, охотиться с тенетами или с ружьем за стрепетами и крольшнепами! (…) Да не мешает подумать и о том, как бы улизнуть отсюда» (II; 195). Противоположные желания «тут бы жить» и «как бы улизнуть» в равной мере являются фактами сознания персонажа.

В трагическом целом повести чрезвычайно любопытен характер взаимодействия противоположно направленных высших сил. Здесь выявляется следующий момент: изображение нечистой силы от начала и до конца сопровождается изображением церкви. Вспомним эпизод из первой части: Хома Брут «стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался и блестели золотые главы вдали киевских церквей» (II; 188). Показательно, что персонаж видит «золотые главы… церквей» не отдельно (сами по себе), а как бы отраженными в глазах представителя нечистой силы. Это единый «кадр» изображения.

Читателю не дано знать, что увидел Хома Брут в глазах самого Вия, но можно предположить продолжение этого немыслимого для бурсацкого (как и для христианского) сознания «соседства» дьявольского и Божественного. Скрытое взаимодействие высших сил, перед которым бессильно любое заклятие, ставшее «открытием» персонажа, пронизывает весь художественный мир этого произведения и свидетельствует о качественно новой ступени апостасии. Так, в ответе Хомы Брута сотнику («Как же ты познакомился с моею дочкою?») герой аппелирует к Богу: «Не знакомился, вельможный пан, ей-Богу, не знакомился (…) Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу» (II; 197). Затем же, как помнит читатель, Брут «бездыханный грянулся на землю» (II; 217). Не стоит забывать, что именно инфернальный персонаж убеждает оробевшего философа: «Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя» (II; 212); он же убежден, что умершая панночка «заботилась… о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление» (II; 212). Обратим внимание и на странное для инфернального существа действие, аппелирующее, как и Хома Брут, к кресту: гроб «вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух» (II; 208).

С другой стороны, нельзя не отметить решительного наступления духа апостасии: «Церковь деревянная, почерневшая., уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения» (II; 200). Между тем, ранее повествователь указывает, что «это было большое селение» (II; 193): пространственное «перемещение» из центра на периферию еще одна деталь, свидетельствующая о существенной десакрализации мира, о вытеснении христианского духа из мирской жизни. Ср.: «они вступили наконец за ветхую церковную ограду» (II; 205); «высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость» (II; 206); «церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые» (II; 207); «лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно» (II; 206); «мрачные образа глядели угрюмей» (II; 206). Сама церковь уже перестает быть надежной защитой от натиска враждебных Богу сил. Церковная ограда , упоминаемая в первой повести цикла, уже не является преградой для апостасийного процесса. Для Хомы Брута, нуждающегося в духовной защите, атрибуты нечисти и Божественного становятся в один ряд: «Он опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный гроб, стоявший в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви» (II; 210).

В финале второй части повести «положительные» и «отрицательные» высшие силы окончательно совмещаются в изображении посрамленной «Божьей святыни»: «Испуганные духи бросились кто как попало, в окна и двери…, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни, и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником, и никто не найдет теперь к ней дороги» (II; 217). Эта двойственность апостасирующего миропорядка, открывшаяся душе Хомы Брута еще в момент одновременного созерцания красавицы-ведьмы и золотых глав киевских церквей, и оказывается причиной его гибели, а сама свобода преступить границу миров (круг, начертанный с молитвой) - его трагической виной. Хома Брут «переходит взглядом через черту обведенного им круга».

Особым образом реализуется мотив круга в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Персонажи, увлеченные своим частным «делом», оказываются глухи и к «делам» других людей, и к «общему делу», которое когда-то духовно единило мир гоголевских запорожцев. Здесь же «дело», напротив, отгораживает обособившихся людей друг от друга, препятствуя их примирению. «Город», таким образом, в конечном итоге разрушает «мир».

Ведь в Миргороде, по утверждению рассказчика, «жили… в трогательной дружбе два единственные человека, два единственные друга» (II; 275). Для рассказчика их дружба - символ прочности миргородского благополучия, поэтому «услышав» о ссоре, он патетически восклицает: «Что ж теперь прочно на этом свете?» (II; 239).

Читатель же, уже совершивший по воле автора цикла как бы путешествие во времени из благословенного старосветского века в прозаический миропорядок уездного городка, осознает как раз, что «на этом свете» чаемая «прочность» уже отсутствует. В итоге люди, если вспомнить выражение «матушки» судьи, «на этом свете» живут «между собой, как собаки» (II; 248). Поэтому-то дружба двух Иванов является для них лишь внешним наглядным «примером», последней зыбкой эмблемой забытого ими былого «товарищества».

Знакомство и дальнейшая дружба с Пушкиным воодушевили Гоголя с удвоенной силой, с изумительной охотой приняться за литературную деятельность. В четыре года, с 1832 до 1836, он написал целый ряд замечательных произведений, в том числе и сборник «Миргород», который явился продолжением «Вечеров на хуторе». 8 этот сборник вошли повести: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий», «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Громадное напряжение сил проявил Гоголь в этот период. Его жизненный опыт неизмеримо расширился. Петербург, трудовая жизнь, новые встречи и знакомства обогатили его удивительно наблюдательный ум огромным запасом новых впечатлений, новых образов и мыслей, которые требовали для себя выражения в слове. От чудного мира юношеских грез пришлось обратиться к сухой и черствой житейской прозе. Переход этот произошел постепенно. В сборнике «Миргород» уже нет веселого рассказчика, умеющего в живой картине представить поэтическую сторону народной жизни; здесь представлен серьезный и вдумчивый художник, у которого смех и слезы вытекают из глубокого понимания жизни и вследствие этого нередко так близко граничат между собою, что не знаешь, где кончается смех и где и начинаются слезы.

Природа единства гоголевского прозаического цикла "Миргород"

дипломная работа

1.1 История создания сборника

В 1831 году Гоголь делает первую попытку выступить в печати под собственным именем. В № 4 «Литературной газеты» появляется отрывок «Женщина» за подписью «Н. Гоголь». Однако вряд ли этому факту следует придавать особое значение. Гоголь явно колеблется: статья «Несколько мыслей о преподавании детям географии» из № 1 той же газеты подписана Г. Янов (сокращение двойной фамилии писателя), а второй отрывок из повести «Страшный кабан» («Литературная газета» № 17) опубликован опять без имени автора Золотусский И.П. Гоголь. - М.: ЖЗЛ, 1979. С. 230. . Словом. Гоголь никак не может определиться и в «Вечерах...» вновь скрывается за именем простодушного издателя Рудового Панька. Конечно, к этому времени уже достаточно широкий круг литераторов знал фамилию автора книги, но и они будто выбирают: Гоголь-Яновский (М.П. Погодин, П.А. Плетнев и др.), Гоголь (Пушкин и др.) или даже только Яновский (Е. Боратынский). Знали, конечно, эту фамилию и в Васильевке (где жила мать писателя - Марья Ивановна Гоголь), причем, естественно, в ее полном виде. Но вот письмо из Петербурга от 6 февраля 1832 года несет веселое указание: «Ваше письмо от 19 января я получил. Очень жалею, что не дошло ко мне письмо ваше, писанное по получении вами посылки. В предотвращение подобных беспорядков впредь прошу вас адресовать мне просто Гоголю, потому что кончик моей фамилии я не знаю, где делся. Может быть, кто-нибудь поднял его на большой дороге и носит, как свою собственность. Как бы то ни было, только я нигде не известен здесь под именем Яновского, и почтальоны всегда почти затрудняются, отыскивая меня под этою вывескою». Так Н.В. Гоголь-Яновский утвердил себя «просто Гоголем» сначала в родственном кругу (с этого момента все его письма идут именно за такою подписью), а затем с выходом в свет «Арабесок» и «Миргорода» имя писателя Гоголя уже на вполне «законных» основаниях вошло в русскую литературу.

Итак. «Миргород». Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя. Части первая -- вторая. Спб., 1835.

Внутреннее единство сборника «Миргород», единство, превращающее этот цикл из четырех повестей в цельную книгу, есть в основе своей единство идейное. Оно настолько существенно, что полноценное понимание идейного смысла «Миргорода» возникает именно в совокупности, и идейной соотнесенности всех четырех рассказов в целом.

Сборник состоит из двух частей; в каждом по две повести. Первый томик начинается «Старосветскими помещиками», второй - «Вием». Тема и, так сказать, тезис всей книги даны в каждой из этих двух повестей сразу, в своей целостности; это как бы образные формулы всей книги. Вторые же рассказы каждой части, «Тарас Бульба» и повесть об Иванах, дают каждая по одному аспекту того противоречия, которое образует смысл всей книги. Коротко говоря; если в книге сталкиваются норма, возможность, осуществимый идеал человека, его высокая сущность, -- и отклонение от нормы, искажение человеческой натуры в безобразной действительности, то в первых рассказах каждой части, более коротких, так сказать вводных, дано объединение и нормы и ее искажения, а во вторых рассказах обоих томиков раздельно: в первом -- норма, во втором -- ее искажение. Заметим, что объемная разница повестей играет в этой композиции тоже свою, хоть и весьма скромную, роль. «Вводные» повести -- меньше других: «Старосветские помещики» занимают (по изданию 1842 года) 45 страниц, «Вий» -- 76 страниц, тогда как основные повести, развертывающие тему, -- «Тарас Бульба» -- 246 страниц (во второй редакции, в издании 1842 года; в первой же редакции эта повесть хоть и короче, а все же в три раза длиннее «Старосветских помещиков»); повесть об Иванах -- меньше, в ней 99 страниц Дюнькин Н.И., Новиков А.И. Н.В. Гоголь: биография и разбор его главных произведений. - СПб., 1909. - С. 27. . Стоит обратить внимание и на то, что повести «Старосветские помещики» и «Вий» не разделены на главы, то есть даны единым текстом в качестве «малой формы»; наоборот, «Тарас Бульба» и повесть о двух Иванах разделены на главы («Taрас Бульба» -- 12 глав во второй редакции и 9 глав в первой редакции; «Повесть» -- 7 глав). Нет необходимости разъяснять, что деление произведения на главы -- это не просто внешнее деление, а особый принцип композиции, связанный со строением темы, изложения, группировкой материала и т. д., выражающий сложность, многосоставность содержания этого произведения (повесть об Иванах короче «Тараса Бульбы» и имеет меньше глав, зато деление ее на главы подчеркнуто наличием названий их, чего нет в «Тарасе Бульбе»).

В самом названии новой книги Гоголь словно задался целью наглядно продемонстрировать свои колебания между «воспоминанием» и «надеждой» и здесь же установить их неразрывную связь, сделать так, чтобы прошедшее прямо прокладывало путь будущему, которое уже по могло мыслиться иначе как «широким» и «блистательным». Действительно, какой смысл продолжать скрывать настоящее имя автора «Вечеров...»? Но и автор «Миргорода» не так прост, чтобы прямо назваться. И там и здесь речь идет о Малороссии? Тогда извольте, прежде чем узнать имя автора, вспомнить про недавний успех «повестей, изданных пасичником Рудым Паньком».

Интересно, что единственная прежде публиковавшаяся повесть из «Миргорода» -- «Повесть о том. как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» -- впервые увидела свет во второй части смирдинского альманаха «Новоселье» (Спб., 1834) без фамилии автора, но с подзаголовком: «Одна из неизданных былей пасичника Рудого Панька». Да и фиктивная дата, проставленная в конце публикации -- 1831, прямо отсылала читателей к «Вечерам...» (к подобному приему, к слову сказать, писатель прибегнул и в «Арабесках», отнеся датировку некоторых статей на год, а то и на несколько лет назад по сравнению с временем, когда они фактически писались). Впрочем, и в письмах Гоголь настойчиво подчеркивал, что речь идет о «старинной повести», «писанной за Царя Гороха», и что он ее «совсем было позабыл» и стыдится «назвать своею». Между тем известно, что время работы над повестью приходится на 1833 год, в самом конце которого, 2 декабря, Гоголь, позабыв про «стыд», читал свое новое произведение Пушкину, причем заслужил такой отзыв: «...очень оригинально и очень смешно» (правда, в своей дневниковой записи Пушкин ошибочно проставил имя одного из героев гоголевской «сказки»: Иван Тимофеевич вместо Ивана Никифоровича).

Но почему все-таки «Миргород»? «Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии», Гоголь, думается, вполне заслужил недоуменные вопросы критиков, например Г.Г. М-ского из «Северной пчелы» (1835, № 115). В самом деле, если название дано по месту действия книги, то из всех ее повестей только события «Повести о том, как поссорился...» разворачиваются в Миргороде, в остальных он даже и не упоминается. Правда, и эпиграфы к книге как будто настаивают на таком «географическом» понимании: здесь дается и справка из известной научной книги, предлагающая своего рода статистику быта и бытия этого «нарочито невеликого города», и приводится отзыв «одного путешественника-очевидца, побывавшего в Миргороде и даже откушавшего там «бубликов из черного теста». Но ведь и «записки» этого нелепого путешественника-гурмана, и миргородская статистика (из которой при всем желании можно заключить только, что в Миргороде, должно быть, дуют сильные и постоянные ветры -- все-таки 45 ветряных мельниц!) -- все обман, все мечта, все не то, чем кажется!».

Тогда, может быть, следует обратить внимание на столь очевидное значение самого слова «Миргород»? Ведь названная именем такого города книга, кажется, должна нести на своих страницах полную меру всего того, что так прекрасно определено в словаре В.И. Даля: «Мир -- отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны; лад, согласно, единодушие, приязнь, дружба, доброжелательство; тишина, покой, спокойствие».

Но нет, пожалуй, в творчество Гоголя никакой другой книги, в которой было бы так много прямо противоположного. Не говоря уже про «присутствие ссоры» в самом заглавии повести о двух Иванах или про «Тараса Бульбу», который весь война, что такое «Вий», как не битва Хомы Брута с нечистой силой, сражение, завершившееся его гибелью. И только в «Старосветских помещиках» есть и «тишина, покой, спокойствие», и «лад, согласие, единодушие». Есть и та из великих человеческих ценностей, которой не нашлось места в словарной справке: любовь.

Именно утверждению непреходящего значения этой ценности и посвящена первая повесть в «Миргороде». Земная, обычная любовь-привычка (против которой так восставал в своей рецензии С. Шевырев), любовь-верность и преданность, которую питают друг к другу старосветские помещики и которая в отличие от романтически-возвышенной, экзальтированной страсти юноши из вставной новеллы, может выдержать любое испытание временем, -- вот основная тема повести. Но не просто тема: самоотверженная любовь и все производное от нее -- чистосердечие, гостеприимство и т. п. -- возвышает старосветских помещиков над их «низменной буколической жизнью» и служит нравственным уроком, так же как вот уже на протяжении многих веков служит подобным уроком трогательная история Филемона и Бавкиды. И ведь именно любовь Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича является необходимым условием существования самого «земного рая» их усадьбы (ее описание порой явно напоминает картины «земель блаженных» в древнерусской литературе и фольклоре, где даже почва была такой, что на ней все произрастало само собой «во изобилии»). После смерти старосветских помещиков все закономерно распадается, у «благословенной земли» появляется новый владелец -- герой-непоседа, перекати-поле, цену которому Гоголь вполне конкретно определяет его покупательскими способностями: «...не превышает всем оптом своим цены одного рубля».

Но не все так уж спокойно было и в «Старосветских помещиках». Были и несколько тревожные, такие неуместные в этих низеньких комнатках портреты убитого заговорщиками русского императора и фаворитки Людовика XIV, были и тревожащие Пульхерию Ивановну разговоры Афанасия Ивановича про пожар, про войну, про разбойников, и даже кошечку Пульхерии Ивановны дикие коты приманили, «как отряд солдат подманивает глупую крестьянку». Но самое поразительное все-таки в другом. После описания идиллической жизни старосветских помещиков повествователь собирается рассказать о «печальном событии, изменившем навсегда жизнь этого мирного уголка», -- о смерти Пульхерии Ивановны и о «самом маловажном случае», от которого оно произошло, -- историю с возвращением кошечки. И вот по такому, казалось бы, малозначительному поводу -- ибо что такое даже смерть Пульхерии Ивановны для судеб всего остального мира, исключая, конечно, Афанасия Ивановича -- в мерное и мирное повествование вдруг врывается бранный шум истории, полководцы разворачивают войска, между государствами начинаются битвы. И тем самым «старосветская» жизнь Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича (и даже история с кошечкой -- вестницей смерти) встает в один ряд с самой что ни на есть всемирной историей, ведь «по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события и, наоборот, великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями».

Вот сами примеры, которые должны подтвердить и развить мысль о взаимосвязи «великого» и «ничтожного», возникшую по поводу истории смерти Пульхерии Ивановны. «Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля...» Такой пример не только «поднимает» значение истории Пульхерии Ивановны до событий мировой истории, но и вводит ее в контекст проблематики мировой литературы, так как явно перекликается о одним из эпизодов «Гамлета». Принц датский встречает армию норвежцев, идущую в поход на Польшу, и на вопрос Гамлета полковник отвечает:

О, говоря открыто,

Мы овладеть куском земли идем,

В котором польза вся - его лишь имя

Пяти б червонцев за наем я не дал

Земли сей…

Но если Гамлет в этом споре «за землю... на коей места для могил их мало», видит упрек своей нерешительности, то Гоголь решает вопрос иначе. Ведь нравственный смысл битв и побед, смертей и поражений измеряется в «Тарасе Бульбе» ценностями много высшими, чем сама война, тем более война из-за честолюбия. «Не в силе бог, но в правде». Эти слова древнерусского полководца-подвижника словно служат здесь исходным посылом оценки. И война может стать высоконравственной, но только тогда, когда она «дело общее», народное: «...Это целая нация, которой терпение уже переполнилось, поднялась мстить за оскорбленные права свои, за униженную религию спою и обычай... за все, в чем считал себя оскорбленным угнетенный народ». И рядом с этими ценностями вновь встает любовь. Ответ Гоголя ясен и однозначен: любовь Андрия к прекрасной полячке безнравственна, ибо нельзя за самое возвышенное, всепоглощающее чувство отдать «отца, брата, мать, отчизну, все, что ни есть на земле».

«Вий» - это повесть об испытании веры, духовной стойкости человека перед лицом всех враждебных, темных сил мира. Хома без особого труда справляется с ведьмой, когда он с нею один на один, но стоит той позвать себе па помощь «несметную силу чудовищ» и самого Вия, как Хома забывает все свои «заклятья и молитвы», доставшиеся ему от «одного монаха, видевшего всю жизнь свою ведьм и нечистых духов», и погибает. Погибает, несмотря на испытанность (в том же «Миргороде») того «козацкого» «оружия», которым он запасается перед последним походом в церковь; полведра сивухи, танец и т. п. И не так уж бессмысленно заключение философа Горобця по поводу гибели «знатного человека» Хомы: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать» (кстати сказать, мотив страха как причины гибели Хомы был гораздо явственнее представлен и черновой редакции: «...тайный голос говорил ему: «эй, не гляди!»... По непостижимому, может быть происшедшему из самого страха, любопытству глаз его нечаянно отворился...»). Мысль о бессилии любой нечисти перед лицом твердого духом и в вере человека -- одна из любимых в древнерусской литературе. В «Повести временных лет» сказано о «бесовском наущении»: «...бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом». А вот отрывок из письма Гоголя С.Т. Аксакову от 16 мая 1844 года, где речь идет о борьбе с тем же «общим нашим приятелем, всем известным, именно -- чертом». И тот простой метод, которым Гоголь советует здесь воспользоваться, кажется заимствованным у Горобця, как известно, рекомендовавшего, «перекрестившись, плюнуть на самый хвост» ведьме, «то и ничего не будет». «Вы эту скотину бейте по морде, -- пишет Гоголь, -- и не смущайтесь ничем. Он -- точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад -- тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а в самом дело он черт знает что. Пословица не бывает даром, а пословица говорит: «Хвалился черт всем миром овладеть, а бог ему и над свиньей не дал власти» Воропаев В.А. Н.В. Гоголь: жизнь и творчество. - М., 1998. - С. 56. .

Но вернемся к примерам о «великом» и «ничтожном» из «Старосветских помещиков» -- они еще не исчерпаны. Продолжим прерванную цитату: «...а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом веси и деревни, а там и целое государство». Не правда ли, так и кажется, что из-за этих вроде бы «немецких» («колбасники») строк вдруг появятся два совершенно «миргородских» героя, у одного из которых голова напоминает редьку хвостом вверх, у другого -- хвостом вниз. Конечно, и Иван Иванович, и Иван Никифорович вроде бы никакого отношения к войнам не имеют, да и последствия их ссоры «за вздор» как будто не столь значительны. Но давно уже замечено, что в «Повести о том, как поссорился...» немало отзвуков высокой военной патетики «Тараса Бульбы», правда, проявляющейся здесь всего лишь на низменном, «предметном» уровне. Андрей Белый писал, например, о «старинном седле с оборванными стременами, с истертыми кожаными чехлами для пистолетов...», которое «тощая баба», «кряхтя», вытащила на двор Ивана Никифоровича проветриться в число прочего «залежалого платья»: «Это -- седло исторического Тараса, как знать, не прадеда ли Довгочхуна». Да и шаровары Ивана Никифоровича, что «заняли собой половину двора», явно напоминают казацкие шаровары «шириною с Черное море» из «Тараса Бульбы». Что же говорить тогда про саму причину последовавшего раздора -- ружье, пусть и со сломанным замком. Словом, как писал тот же А. Белый: «В «Миргороде» сопоставлены рядом как конец напевного «вчера» с началом непевучего «сегодня», Тарас с Довгочхуном, Довгочхун выглядит слезшим с седла и заленившимся а своем хуторке Тарасом...».

Исследователь совсем не случайно обмолвился про «напевное» «вчера»: хорошо известно, что, широко пользуясь в работе над «Тарасом» различными историческими источниками, Гоголь перед всеми ними отдавал предпочтение малороссийским песням -- «живой, говорящей, звучащей о прошедшем летописи». И добавлял в статье «О малороссийских песнях» (1834): «Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции...». Поэтому в своем эпосе о легендарном, героическом прошлом -- повести «Тарас Бульба» Гоголь нередко сознательно отступает от хронологии: он «относит ее действие и к XV и к XVI веку, а имена, в ней упомянутые, относятся к XVII веку (Ник. Потоцкий. Остраница), как и другие детали. Итак, три века -- читатель может выбирать любой», -- справедливо писал Г.А. Гуковский. Но странно другое: в повести о двух Иванах писатель не только следует самому пунктуальному историзму при «объяснении места, реляции» ссоры, но и приводит совершенно точную ее дату -- «показание дня и числа». Эта дата -- «сего 1810 года июля 7 дня», как сказано в позове Ивана Ивановича («7-го числа прошлого месяца» -- отмечено в прошении Ивана Никифоровича). Настоящая дата находится в разительном противоречии со словами из авторского предисловия к «Повести о том, как поссорился...»: «Долгом почитаю предуведомить, что происшествие, описанное в этой повести, относится к очень давнему времени». Но это еще не все: получив точную дату «битвы», поневоле начинаешь отсчитывать время действия повести от нее, и тогда получается, что неудавшаяся попытка примирения Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича на ассамблее у городничего приходится не на какой-нибудь, а на, пожалуй, самый памятный год в истории России XIX века -- 1812-й. Сам же городничий, по существу, и указывает эту дату: «Вот, уже, слава богу, есть два года, как поссорились они между собою...». Отметим, кстати сказать, что городничий, как известно, был участником «кампании 1807 года» (и даже был во время ее ранен), так что, хотя имя французского императора ни разу в повести о двух Иванах не встречается (Бонапарт упоминается только в «Старосветских помещиках»), оно неназванным все-таки присутствует в ней.

Мы, конечно, далеки от мысли видеть в повести о двух Иванах какую-то аллегорию к истории ссор и примирений, а затем войны между Россией и Францией. Но, попав в один хронологический ряд с нею, история ccopы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича приобретает какой-то особый, дополнительный смысл. «Великие события» проносятся над миром, забывая о своих «ничтожных» причинах. Но все в жизни взаимосвязано: и история глупой ссоры, «забывшая» про одновременную с нею великую народную войну, словно еще раз указывает: в судьбе каждого, самого «маленького» человека нет ничего маловажного, такого, что по своему нравственному смыслу не может сравниться с любым великим событием.

Герои повестей, по воле автора. проходят на страницах книги через испытания основных человеческих ценностей: любви, верности, веры. дружбы, чести, «всего, что ни есть на земли», по словам одного из них. Не все выдерживают эти испытания: если в первой половине книги таких большинство, то вторая -- рассказ о поражениях человеческого духа.

Помимо многочисленных переизданий книги Толкина, в 2001 году вышла первая картина из кинотрилогии «The Lord of the Rings: The Fellowship of the Ring»...

Вопрос судьбы и случая в романе М.Ю. Лермонтова "Герой нашего времени"

В 1836 году Лермонтов, по примеру Пушкина, который показал своего современника - Евгения Онегина - на фоне петербургской жизни 1820-х годов, задумал написать роман...

Джордж Оруэлл: история жизни и творчества

"Скотный двор" считается единственным не автобиографическим произведением Оруэлла просто потому, что его персонажи - животные. Но и эта книга, стремительно вывалившаяся "прямо на машинку" (ноябрь 1943 - февраль 1944), выросла из воспоминания...

Жанровая уникальность романа М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита"

М.Ю. Лермонтов как восприемник пушкинского миропонимания и пушкинской эстетики

Замысел пьесы возник у Лермонтова, по-видимому, в конце 1834 - начале 1835 гг. В декабре 1834 г., окончив Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров...

Мемуары маршала Г.К. Жукова как исторический источник

«В Ставке Верховного Главнокомандования с момента ее образования особое место занимал Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Он был единственным из всех военачальников и полководцев Великой Отечественной войны...

Новаторство Чехова-драматурга (на примере пьесы "Вишневый сад")

Как было сказано в первой главе, в драматургических произведениях, написанных «до Чехова», как правило, был центр -- событие или персонаж, вокруг которого развивалось действие. В пьесе Чехова такого центра не существует...

Роман Булгакова "Мастер и Маргарита"

Роман Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита» при жизни автора не публиковался. Впервые он был опубликован только в 1966 году, через 26 лет после смерти Булгакова, и то в сокращенном журнальном варианте. Тем...

Роман Булгакова "Мастер и Маргарита" как одна из главных загадок современности

Личность М.А. Булгакова Булгаков-писатель и Булгаков-человек до сих пор во многом - загадка. Неясны его политические взгляды, отношение к религии, эстетическая программа. Его жизнь состояла как бы из трех частей...

Сказки разных народов мира

Знаменитые немецкие сказочники родились: Яков - 4 января 1785 года, а его младший брат Вильгельм - 24 февраля 1786 года. Их отец был дипломированным специалистом. После смерти отца, в 1796 году...

Творчество Стендаля

«Итальянский» характер главного героя романа Фабрицио дель Донго обусловлен не только его национальностью...

Художественное воплощение сатирической проблемы в романе М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита"

Роман Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита» не был завершен и при жизни автора не публиковался. Впервые он был опубликован только в 1966 году, через 26 лет после смерти Булгакова, и то в сокращенном журнальном варианте. Тем...

Эпос войны в произведениях Шолохова "Судьба человека" и "Они сражались за Родину"

Во время войны, в 1943, 1944 годах, в газетах «Правда», «Красная звезда» начали печататься главы из романа М. Шолохова «Они сражались за Родину». Одна из вводных глав впервые опубликована в «Ленинградском альманахе», 1954...

«Миргород» состоит из двух частей и четырёх повестей. В первую часть входят «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба», во вторую – «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Хотя в «Миргороде» четыре повести, а в «Вечерах…» – восемь, «Миргород» по объёму несколько больше, так как его произведения крупнее.

Своё название сборник получил от малороссийского местечка, близ которого находилась родина Гоголя. Сюжеты его повестей, как и в «Вечерах…» взяты из украинского быта.

Гоголь «Миргород» – «Старосветские помещики»

В повести «Старосветские помещики» Н. В. Гоголь изобразил милую его сердцу деревенскую патриархальную идиллию. Пожилые супруги-дворяне Афанасий Иванович Товстогуб и Пульхерия Ивановна простые, добрые и искренние люди, жили в небольшом, чистом домике с маленькими комнатками. Все желания этой светлой четы «не перелетали за частокол их небольшого дворика». Пульхерия Ивановна солила, сушила, варила бесчисленное множество грибов, овощей и фруктов. Афанасий Иванович лакомился изготовленными женою яствами и беззлобно подшучивал над ней. Так и проходила тихая, спокойная жизнь двух старичков. Редких гостей они всегда принимали у себя с большим радушием.

Умирая, Пульхерия Ивановна дала дворне подробные распоряжения о том, как присматривать и ухаживать за Афанасием Ивановичем. Он не сумел утешиться после её кончины и вскоре тоже отошёл в вечность. Похоронить себя Афанасий Иванович завещал рядом с любимой супругой.

Он и она. Экранизация повести Гоголя «Старосветские помещики», 2008

Сюжет «Старосветских помещиков» весьма незатейлив, однако эта повесть Гоголя дышит необычайной теплотой и человечностью. Проникновенное чувство сострадательности позволяет сближать это произведение с «Шинелью ».

Гоголь «Миргород» – «Тарас Бульба»

Гоголь «Миргород» – «Вий»

Хома Брут, студент-философ из киевской семинарии, возвращаясь домой на каникулы, случайно заночевал в доме у старухи-ведьмы. Ночью та вскочила на него, как на коня, и, погоняя метлой, заставила бежать с необычайной скоростью. Но благодаря молитве Брут вырвался из-под колдуньи и стал колотить её поленом. Изнемогая от ударов, старуха вдруг превратилась в прекрасную молодую девушку.

Хома бросил её в поле, а сам вернулся в Киев. Но туда за ним вскоре приехали казаки, посланные одним соседним паном-сотником. Дочь этого сотника вернулась с прогулки жестоко избитой и, умирая, просила, чтобы отходные молитвы по ней три дня читал студент Хома Брут.

Казаки привезли Хому на господский хутор. Взглянув на лежавшую в гробу панночку, он узнал в ней ту самую ведьму, которую исколотил поленом. Все хуторяне говорили о том, что дочь пана имела связь с нечистым.

В ту же ночь Хому отвели в церковь, где стоял гроб, и заперли там. Когда он начал читать молитвы, синий труп покойницы-панночки поднялся из гроба, чтобы схватить его. Но её мёртвые глаза не видели своей жертвы, к тому же ведьма не могла переступить круг, который Хома обвёл вокруг себя.

С первым криком петуха колдунья вновь легла в гроб. На следующую ночь всё повторилось. Мёртвая панночка колдовскими заклинаниями вызвала себе на подмогу крылатых чудовищ, которые ломились в двери и окна храма. Однако Хому никто из них не видел, его опять спасал и начерченный круг.

Днём философ попробовал убежать с хутора, но панские казаки поймали его и вернули обратно. На третью ночь ожившая покойница стала кричать, чтобы слетевшиеся к ней духи привели царя гномов – Вия. Вошло ужасное страшилище с железным лицом и свисавшими до земли веками. Чтобы Вий мог увидеть Хому, нечисть стала поднимать ему веки. Внутренний голос убеждал Хому не смотреть на Вия, но он не удержался и глянул. «Вот он!» – закричал Вий, указывая на философа пальцем. Нечисть бросилась на Хому и растерзала его.

ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЙ БИЛЕТ № 14

1.Сборник «Миргород»: общая характеристика, анализ двух повестей.

«Миргород» (февраль, 1835) - сборник повестей Николая Васильевича Гоголя, который позиционируется как продолжение «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Повести в этом сборнике основаны на украинском фольклоре и имеют много общего между собой. Считается, что прототипами некоторых персонажей стали родные Гоголя и люди, которых он знал, пока жил на Украине. В этом сборнике, в отличие от «Диканьки», где был Рудый Панько, нет единого "издателя", замыкающего цикл рассказов. Несмотря на то, что истории сгруппированы, их можно читать и по отдельности, не теряя смысла каждой повести. Миргород состоит из двух частей, в которых находятся четыре повести Гоголя: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий», «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В первую вошли повести «Старосвет­ские помещики» и «Тарас Бульба», во вторую - «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Обе части вышли в свет одновременно в самом начале 1835 года. Гоголь дал «Миргороду» подзаголо­вок «Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Но эта книга не была простым продолже­нием «Вечеров...». И в содержании, и в характерных особен­ностях художественной манеры писателя она явилась новым этапом в его творческом развитии. Повести «Миргород» совсем не случайно объединены в одном цикле. Их нужно рассматривать в единстве, несмотря на видимую разнородность их. Так, например, в повестях «Тарас Бульба» и «Ссоре двух Иванов» автор, кажется, говорит о совершенно различных вещах. В первой нарисована эпическая картина героического прошлого народа с его замечательно красивыми, полноценными людьми-героями, во второй – ужасающая своей пошлостью картина современной писателю помещичье-крепостнической жизни, в которой человек потерял свои подлинно человеческие качества и превратился в «небокоптителя». При этом повести совсем различны по стилю: в «Тарасе Бульбе» везде виден романтический взлет писателя, уходящего от реальности в мир мечты; в и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» нет нигде даже попытки оторваться от реальной жизни, – повести реалистичны от начала до конца. Такое соединение разнородных произведений в один цикл кажется противоречивым лишь на первый взгляд. В сущности же здесь присутствует единство отрицающего и утверждающего начала в гоголевском стиле критического реализма. Это единство состоит в основной идее всех произведений цикла, заключающейся в протесте писателя против всепоглощающей пошлости современной ему действительности, в призыве бороться за разумное, здоровое общественное бытие человека. В ссоре двух Иванов эта идея проводится через пафос отрицания, беспощадного разоблачения уродливой бессмысленной жизни существователей, в «Тарасе Бупьбе» – через пафос утверждения разумного бытия людей. Методом противопоставления, точнее, сопоставления писатель добивается большой убедительности своей мысли, проходя щей через все повести «Миргорода».

2. Славянофилы: идеология, представители течения. Творчество А.С. Хомякова.

Немецкая философия, перенесенная на русскую почву, в творчестве отечественных мыслителей становится эталоном в движении к оригинальным и самобытном философским концепциям.

В 40-е годы XIX столетия осуществилось «расщепление» русского духа. В философской мысли России наметились две линии: славянофильство и западничество. Уже в 30-е годы ослабевает увлечение Шеллингом (мыслитель, классик идеалистической. философии) : философскую мысль все более начинает привлекать идеалистическая система Гегеля. Крепнет и сама русская философия. На смену неясным представлениям приходит осмысленная постановка вопросов конкретного познавательно-практического характера. Общественное мнение тяготеет к достоверному знанию о судьбах отечества, движущих силах его истории, о миссии, выпавшей на долю России.

Мнения разделились. Одни полагали, что Россия просто отстала от передовых стран Европы, и что она обречена на продолжение пути, пройденного Западом, и который ей неизбежно предстоит повторить. Другие, напротив, считали, что вследствие петровских реформ Россия утратила собственный образ, потеряла национальные корни, и что ей предопределено возродить древнерусские, православные начала быта и культуры, дабы сказать миру свое, новое слово. Сторонники первого мнения образовали как бы лагерь западников, приверженцы второго – славянофилов.

Славянофильская линия в отечественной философии представлена творчеством А.С. Хомякова (1804–1860), И.В. Киреевского (1806-1856), К.С. Аксакова (1817-1860). К так называемым «поздним славянофилам» принадлежат Н.Я. Данилевский (1822–1885) и К.Н. Леонтьев (1831-1891), Ф.И. Тютчев (1803-1873).

Особое влияние на творчество А.С. Хомякова оказали идеи Шеллинга. Хомяков не создал специального труда с изложением своих философских взглядов. Почти все его произведения написаны по поводу (или в связи) мнений, высказанных учеными, писателями и философами. Тем не менее, и они дают возможность выявить своеобразие и оригинальность в философствовании этого мыслителя.

На страницах журнала «Москвитянин» он публиковал свои размышления по поводу крестьянского вопроса. Хомяков рассуждал о принципах, которые должны были лечь в основу свободных договоров между крестьянами и помещиками

Основная особенность его творчества в том, что он исходил из церковного сознания. В Церкви он видел полноту истины, источник света, который освещает все товарное бытие. И в таком смысле он – подлинный христианский философ

Церковь у Хомякова выступает основой всех его философских построений.. Из учения о Церкви он выводит учение о личности, принципиально отвергающее индивидуализм. Для Хомякова личность, раскрывающаяся во всей полноте, едина с Церковью. Разум, совесть, творчество – все это функции Церкви. Из этих предпосылок он выводит свое учение о двух коренных типах личности. В личности всегда идет борьба двух противоположных начал: свободы и необходимости. Преобладание того или иного начала формируют один или другой тип. Там, где господствует искание свободы, – иранский тип. Там же, где преобладает подчиненность необходимости, – кушитский тип. Но дар свободы торжествует только в единении с Церковью.

Для него всегда оставались вне всякого сомнения истины православия, вера в исключительную судьбу России и в ее национальные устои.В своих стихах Хомяков всегда отводил много места славянству и его будущему: его поэзия даже называется «поэзией славянства».Еще в 1831 г. Хомяков в оде по поводу польского мятежа, рисовал картину будущего:

Ложится тьма густая на дальнем Западе, стране святых чудес...

Век прошел и мертвенным покровом

задернут Запад весь.

Там будет мрак глубок...

Услышь же глас судьбы, воспрянь в сиянье новом,

проснися, дремлющий Восток...

И другой стране смиренной,

полной веры и чудес (т. е. России)

Бог отдаст судьбу вселенной,

гром земли и глас небес.

Когда славянофилы в 1856 г. получили возможность издавать «Русскую беседу», Хомяков был деятельным сотрудником и духовным руководителем журнала. Многие редакционные статьи принадлежат ему. Им было написано и предисловие к журналу, излагавшее его позицию. Из статей Хомякова, напечатанных в «Русской беседе», выделяются «Разговор в Подмосковной» (определение элемента народного и общечеловеческого), «Письмо к Т. Филиппову», «Замечания на статью Соловьева "Шлецер и антиисторическое направление"», «Картина Иванова».